Музей моих тайн

Глава одиннадцатая
1968
Премудрость

Мои похороны — очень душещипательное мероприятие. Гроб стоит в проходе прекрасной старой церкви, Святой Троицы на Гудрэмгейт, с двускатной крышей и старомодными огороженными скамьями. В церкви толпятся скорбящие. Птичьи трели доносятся в открытую дверь, через которую виднеются волшебные зеленые просторы английских холмов и лесов. Они тянутся насколько хватает глаз и даже чуточку дальше. Открытый гроб усыпан благоуханной сиренью и снежным цветом боярышника, так что я похожа на майскую королеву. Люди на цыпочках подходят ко мне и любуются моей алебастровой кожей и волосами цвета воронова крыла — после смерти волосы загадочным образом стали гуще и темнее, так что роскошными агатовыми волнами спадают на лавандовую подушку в гробу.

— Она была такая красивая, — бормочет один из скорбящих, изумленно качая головой.
— И ее совсем никто не понимал, — добавляет кто-то другой. — Если бы только мы вовремя поняли, какая она особенная.
— И талантливая, не забывайте, — добавляет третий голос, и все стоящие у гроба скорбно и согласно кивают.
Церковь забита народом — здесь не только друзья и родные, но и люди, которых я не знала при жизни: мой большой поклонник Леонард Коэн, вдохновенный Теренс Стэмп.
[60]

Мария Каллас поет «J’ai perdu mon Eurydice».
[61]
Банти сидит с краю скамьи, покаянно мотая головой. «Может быть, если бы ее не подменили при рождении, этого никогда не случилось бы», — тихо говорит она сидящему рядом с ней мистеру Беллингу.
— Руби! — восклицает мистер Беллинг, и я так пугаюсь, что чуть не падаю с кровати. — Мы с твоей матерью решили съездить прогуляться в замок Говардов. Ты ведь не хочешь ехать с нами?

Он потирает круглое толстое брюшко, набитое воскресным обедом работы Банти, и беспокойно смотрит на меня: вдруг я ухвачусь за шанс увидеть арки и астрагалы творения Джона Ванбру?
[62]
Я вяло машу рукой:
— Конечно-конечно, поезжайте, я побуду дома.

Я знаю по опыту, что в таких случаях третий — лишний. Поначалу, когда я была новинкой для мистера Беллинга («сладкие шестнадцать лет!»), он как-то старался завоевать мое расположение. Ныне вся сладость куда-то исчезла, и он рассматривает меня как неприятный побочный эффект существования Банти, с которым вынужден считаться. Только на прошлой неделе я ездила с ними в Нэрсборо, к колодцу матушки Шиптон, и все время чувствовала себя пятой спицей в колеснице. Банти и мистер Беллинг щебетали не переставая, а я мрачно разглядывала набор предметов, погруженных в волшебный колодец и оттого покрывшихся каменной коркой, — обычные вещи, обращенные в камень под действием воды, в которой растворен известняк: плюшевые медвежата, сапог, зонтик, посудное полотенце. Потом мы сели за столик под открытым небом у паба «Конец света», и мистер Беллинг поднял на меня глаза от полупинты шенди и сэндвича «с луком и сыром» и спросил:

— Ну что, Руби, скоро ты уедешь из дома?

Я устремляю взгляд на потолок и снова погружаюсь в некрофильские грезы. (Я стала совсем как Патриция!) Я репетирую позу «Офелии» Милле в предвкушении момента, когда река Фосс вновь обретет полноводность (сейчас вода в ней стоит не по сезону низко). Я испытала ее глубины и нашла их недостаточными — оказалось, что темные мутные воды едва достигают подола моего платья фирмы «Этам». Поскольку на реке не было даже гальки, а у меня — кардигана, чтобы напихать в его карманы камней, пришлось обойтись кирпичом, найденным в лабиринте древесных корней на берегу. Можно ли утонуть в такой мелкой реке? Я, как неизменная оптимистка, решила присесть на корточках в мутной воде в самой глубокой части русла и заставить себя утонуть усилием воли, но не с моим счастьем: мне помешал внезапно примчавшийся спаниель с его буйными прыжками и гавканьем. Конечно, было бы гораздо проще утопиться в Узе, но это широкая река с бурой водой, совсем не такая романтичная, как Фосс. На Фоссе лучше всего — отрезок за газгольдерами, где сам воздух кажется зеленым, а берега заросли камышами, тростником, ряской и желтым аировым ирисом.

Я слышу, как мистер Беллинг взревывает мотором машины под окнами и уносится вдаль, хрустя гравием. Наверно, он пригласит Банти куда-нибудь на послеобеденный чай, а потом привезет ее домой, и она ступит через порог, хихикая, со словами «Но-но, Бернард, я, между прочим, респектабельная вдова», а он ущипнет ее за задницу и ответит: «Ничего, это ненадолго». Наверно, я должна радоваться, что за ней ухаживает не Уолтер — он, впрочем, очень старался, искушая ее шматками печени, филе молодого барашка и даже один раз голым, блестяще-розовым кроликом, похожим на иллюстрацию из порнографического журнала. (Да, я уже видела иллюстрации из порнографического журнала! И еще я теперь знаю, зачем нужен «Дюрекс». Увы, где дни моей былой невинности!) Разумеется, кролика мы есть не стали, а Уолтера победил рыцарь в сверкающих латах, защитник моей матери — Бернард Беллинг, у которого магазин сантехники где-то на Бэк-Свингейт. Его склад напоминает собор, где поклоняются водопроводу и канализации, — строй унитазов без крышек стоит плечом к плечу, сверкая в полумраке, как мирской вариант фонтанчиков для святой воды, и мученицы-раковины без кранов, с отсеченными сифонами вздымают к небу обрубки, замотанные липкой коричневой бумагой.

Мистер Беллинг почти лыс и носит брюки, которые он называет слаксами, со свитерами как у Вэла Дуникана.
[63]
Он постоянно рассказывает мне, какая тяжелая жизнь была у моей матери. Банти ныне заправляет Лавкой при помощи недоучившейся в школе девочки по имени Элейн.
— Подумать только, — говорит Банти, — Элейн твоя ровесница, но у нее уже есть постоянный мальчик, и она копит деньги, чтобы ей было что положить в нижний ящик комода.

Меня тревожит, что Кейтлин занимается тем же самым — она недавно обручилась с мальчиком по имени Колин, который учится в лицее имени архиепископа Холгейта и надеется, что отец возьмет его в семейный бизнес (скобяную лавку). У Кейтлин есть обручальное кольцо с бриллиантом — она носит его на цепочке на шее под школьной блузкой.

Мы с Кейтлин разглядываем нижний ящик ее комода. Что у нее там? Четыре посудных полотенца ирландского полотна, плетенный из прутьев абажур для лампы и набор вилочек из нержавейки. Достаточно ли это прочное основание для брака? Я покупаю Кейтлин в подарок разделочную доску для пополнения нижнего ящика.
— Элейн очень разумная девочка, — продолжает Банти.
— Так что, ты не хочешь, чтобы я пошла в университет? — спрашиваю я.

— Нет-нет, конечно хочу, — торопливо говорит она. — Конечно, твое образование — это очень важно.
Но я вижу, что на самом деле она хочет выдать меня замуж и спихнуть с рук, сплавить ответственность кому-нибудь другому.
— Зачем нужен нижний ящик комода? — спрашиваю я у Кейтлин.
— Копить вещи на будущее, — не задумываясь отвечает она.
Что я положила бы в свой нижний ящик, если бы он у меня был?
* * *

Я охвачена воскресной послеобеденной летаргией и лежу на кровати, твердя про себя, как волшебное заклинание, список битв Пиренейской войны: Вимейру, Ла-Корунья, Опорто, Талавера-де-ла-Ренья, Сьюдад-Родриго, Бадахос, Саламанка — но тщетно, потому что через пять минут уже ни одной не могу припомнить. Очень жаль, поскольку на следующей неделе начинаются экзамены. Интересно, я сдам так же плохо, как когда-то Патриция? Почему она не придет и не спасет меня от этой отупляющей жизни?

Я бросаю заниматься, плетусь вниз, на кухню, поджариваю себе тост и съедаю его, лежа на ковре в гостиной; солнечные лучи падают на ковер через двери, ведущие на патио, и мне жарко, словно в духовке. Я нежусь на солнце, как ящерица, потом засыпаю, и когда просыпаюсь, не сразу понимаю, где я и что происходит. Я пытаюсь произнести вслух «тему», которую должна буду отвечать наизусть на экзамене по французскому, но, кроме «Paris — une ville très belle et intéressante»,
[64]

не могу вспомнить ни слова. «Такая способная к языкам Руби» даже по-латыни и по-немецки не может сложить ни единой фразы. Даже английский, мой родной язык, иногда мне изменяет, и я, пытаясь отвечать на уроке, обнаруживаю, что мой синтаксис превратился в кашу, а словарь — в абракадабру.

Я вижу в окно, выходящее на патио, что в саду соседская кошка подкрадывается к дрозду, который выклевывает червячка из клумбы с петуниями в блаженном неведении о близящемся роке. Я подползаю к двери патио и колочу по ней, чтобы предупредить дрозда. Кошка замирает, а дрозд вспархивает, прихватывая с собой половину червя. И тут происходит нечто странное — я продолжаю барабанить по двери ребром ладони, изо всех сил; мне хочется — непреодолимо хочется — разбить стекло и пилить острым краем свое запястье, водя рукой туда-сюда, туда-сюда, как Локвуд — рукой призрака бедной Кэтрин,

[65]
пока не вытечет толчками вся кровь, заляпав прекрасный вид на патио и аккуратные клумбы за ним. Стекло закаленное и не бьется, но я продолжаю молотить — хотя я, кажется, в отличие от бедной Кэтрин, прошусь наружу, а не в дом.

Почему никто не видит, как я несчастна? Почему никто не комментирует мои странности? Я по-прежнему иногда хожу во сне, и когда это случается, блуждаю по всему дому (действительно как маленькое привидение, тщетно ищущее что-то, что осталось в телесном мире, — игрушку? спутника по играм? исполнение заветного желания?). Еще я страдаю апатией — я могу часами безжизненно лежать на кровати, ничего не делая и, судя по всему, ни о чем особенном не думая. (Банти считает, что это нормальное поведение для подростка.) Но хуже всего приступы паники. С тех пор как на похоронах Джорджа у меня произошел первый приступ, мне уже бесчисленное количество раз случалось выбегать из кино, театров, библиотек, очередей на обед, универмагов, выскакивать из автобусов. Признаки паники пугают — сердце как будто сейчас взорвется, кожа становится бледной и липкой, словно вся кровь ушла в пятки — совсем вся, и, конечно, в такие моменты я незыблемо уверена, что умираю. Если бы кто-нибудь сделал про меня телевизионную программу и показал ее по телевизору во время, когда Банти обязательно будет смотреть (например, вместо передачи «Это твоя жизнь»), к появлению субтитров Банти наверняка уже качала бы головой со словами: «Этой девочке явно нужна помощь». Но так как я у нее под носом, перед глазами, под ногами — она меня не видит.

Может быть, это все и в самом деле неотъемлемая часть взросления, мучительное испытание, ритуал перехода через темную долину подростковых теней, ужасный гормональный катаклизм, отроковица скорбей…
— Руби! — Лицо мистера Беллинга изображает типовую гримасу изумления, прямо как в комиксах. Это он зашел со стороны заднего двора и увидел, как я пытаюсь разбить стекло. — Что ты делаешь, Руби? — спрашивает он, стараясь, чтобы голос звучал одновременно строго и по-отцовски.

— Пытаюсь бежать, — мрачно отвечаю я.
— Бернард, не обращай на нее внимания, и все, — говорит Банти, влетая в открытые двери патио. — Она слишком умная, вся в сестру.
— В которую именно из многочисленных потерянных тобой дочерей? — саркастически осведомляюсь я.
Ответом служит хлесткая пощечина от Бернарда, и я изо всех сил прикусываю нижнюю губу.
— Спасибо, Бернард, — говорит Банти, а затем обращается ко мне: — Давно уже пора было кому-нибудь поставить вас на место, мадам!

И с улыбкой, опять Бернарду:
— Откроем баночку лосося?
И они уходят на кухню, а я остаюсь — побелев и утратив дар речи от потрясения. Я сворачиваюсь на ковре несчастным клубочком и смотрю, как единственная капля крови — вместо слез — падает с моей губы на бежевый «уилтон» и темнеет, обретая цвет, которого нет в нормальном спектре. Мне сочувствует один Рэгз: он тычется холодным мокрым носом в мою ладонь.

Что положу я в свой нижний ящик комода? Только острое: чистые линии битого стекла, закаленную сталь разделочных ножей, крохотные зубья хлебных ножей, ласку бритвенных лезвий. Я взвешиваю ножи в руке, и это странно утешает. Возможно, скоро Банти поймает меня в очередном снохождении, на сей раз — с большим ножом, капающим кровью на ночную рубашку. (Что она скажет? Наверно: «Немедленно в постель».)
* * *

На самом верху колокольни Йоркского собора ты уже почти в царстве ангелов, так высоко, что город внизу кажется картой, края которой теряются в Йоркской долине, а дальше к северу — в дымке, закрывающей подножие Говардианских холмов. На востоке миражом лежат Уолды. Легко любить жизнь в такой день, когда небо прозрачно-голубое, а единственное облачко — клочок шифона вдалеке. Что положу я в свой нижний ящик комода? Горизонт, и обрывки птичьей песни, и белую кипень цветов в саду у дома казначея, и белые арки руин аббатства Святой Марии, что виднеются внизу окаменелым кружевом.

Каково было бы упасть отсюда? Лететь вниз, вниз, вниз, грохнуться камнем в маленький закрытый «парк настоятеля», плюхнуться в зеленую траву, как сбитая птица? Если подальше высунуться за парапет… так, чтоб оказаться вровень с горгульей-водостоком… начинаешь чувствовать, как тянет к себе земля, приглашая попробовать воздух…
— Руби! — меж зубцов появляется обеспокоенное личико Кейтлин. — Идем быстрей. Звонок скоро!

Мы в головокружительном темпе сыплемся вниз по винтовой лестнице, бежим стремглав всю дорогу по Бутэму, до школы, и падаем на отведенные нам места как раз вовремя.
— Дети, переверните страницу. Мы начинаем экзамен по письменному переводу незнакомого текста с латинского языка…
Феоксена призывает детей совершить самоубийство, чтобы избежать смерти от руки царя. «‘Mors,’ inquit, ‘nobis saluti erit. Viae ad mortem hae sunt…
»
[66]

Издалека, откуда-то со стадиона школы Святого Петра, слышатся вопли играющих в крикет. Ветерок влетает в раскрытое окно, неся запах свежескошенной травы.
Cum iam hostes adessent, liberi alii alia morte ceciderunt
.
[67]

Как может жизнь быть такой сладостной и такой печальной одновременно? Как? С крикетного поля доносится едва слышный победный вопль. Джудит Купер прихлопывает осу экзаменационной тетрадью. Где-то рядом — только мне никак не дотянуться — лежит понимание. Где-то близко — то ли на высокой полке, то ли в шкафу — спрятан ключ. А что открывает этот ключ? Шкаф забытых вещей, конечно же.

Теория Шкафа Забытых Вещей — мое относительно недавнее открытие на пути философского постижения мира. Конечно, толчком к ее разработке послужило то, что в этом году мы с Кейтлин исполняем почетную и ответственную обязанность хранителей шкафа забытых вещей. Каждый четверг, в четыре часа дня, мы открываем этот шкаф, стоящий в коридоре нового корпуса (где расположен кабинет домоводства, а также кабинеты менее домашних предметов, таких как физика, химия и биология). Школьные правила предписывают открывать его только в четыре часа дня в четверг, поэтому любую просьбу открыть шкаф за пределами этого часа мы — я и моя напарница — встречаем с чисто профессиональным равнодушием. В указанный час люди (то есть ученицы, так как учителя на нашей памяти еще ни разу ничего не забывали, — весьма красноречивая иллюстрация юной беспечности) могут исследовать недра шкафа на предмет поиска своего блудного имущества. Тот, кто нашел искомое, — чаще всего это ручки, непарные перчатки и хоккейные ботинки, — должен расписаться в списке, который выдаем мы, после чего получает свою вещь назад, чтобы та перешла из разряда забытых в разряд найденных.

Детей, которые не забирают потерянное, ждут суровые последствия. Владельцев очень легко определить: ко всем нашим вещам, вплоть до лифчиков, в обязательном порядке пришиваются тканые метки фирмы «Кэш», а на туфлях, ботинках и парусиновых тапочках имя владельца указывается с внутренней стороны несмываемым маркером. Наличие надлежащих меток проверяется постоянными внезапными инспекциями. (Интересно, нашелся ли смельчак, что рискнул бы взглянуть на изнанку блузки Патриции?) По крайней мере, если я вдруг начну страдать амнезией, врачам будет известно, как меня зовут. Владельцев невостребованной собственности мы включаем в другой список, который мисс Уиттэкер, директор гимназии, зачитывает в последнюю пятницу месяца на общем собрании. Преступники вынуждены стоять столбом в течение всего собрания, в то время как все остальные сидят. Но это публичное унижение не помогает удержать учениц на пути истинном, и шкаф забытых вещей обычно битком набит. Иногда до такой степени, что, когда мы его открываем, вещи падают на нас, и мы вынуждены втихомолку подсовывать их хозяевам, чтобы избавиться от проклятого барахла. Может быть, скоро нам придется устраивать контрабандные ночные открытия шкафа, надеясь, что хотя бы покров тайны и противозаконности привлечет доселе неактивных учениц.

Вот в чем заключается моя Теория Шкафа Забытых Вещей, объясняющая, как устроена жизнь после смерти. Когда мы умираем, то отправляемся в Великий Шкаф Забытых Вещей, где хранится в ожидании нас все, что мы когда-либо потеряли, — каждая заколка для волос, каждая пуговица, каждый карандаш и каждый зуб, каждая серьга и каждый ключ, каждая булавка (этих должно быть огромное количество!). Все библиотечные книги, все кошки, что ушли и не вернулись, все монеты, все часы (которые по-прежнему идут, отсчитывая для нас время). И может быть, другие, менее осязаемые вещи — терпение, например (и девственность Патриции тоже), вера (Кейтлин вот свою потеряла), смысл жизни, невинность (моя) и океаны времени — в шкафу у мистера Беллинга и Банти точно окажется куча времени. Мистер Беллинг вечно сидит за рулем своего «ровера», припаркованного у нас на дорожке перед домом, смотрит на часы и злится: «Руби, ты знаешь, сколько времени мы потеряли, пока ты копалась?» На нижних полках будут лежать сны, что мы забыли, проснувшись, а рядом — дни, пролетевшие в мрачных размышлениях (если бы на них платили дивиденды, Патриция была бы богата). А на самом дне шкафа, среди наносов пуха, перьев и мусора, карандашных стружек и волос, подметенных с пола парикмахерских, — вот там можно найти забытые воспоминания.

Deinde ipsa, virum suum complexa, in mare se deiecit
.
[68]
И может быть, нам тогда позволят расписаться за все это и забрать с собой.

У меня произошла ужасная сцена с мистером Беллингом. Он пришел к нам во вторник вечером, чтобы повести Банти на «Плавучий театр», но Банти застряла наверху, не в силах решить, какое надеть платье, так что я проводила мистера Беллинга в гостиную, он сел и сказал: «Налей-ка мне выпить», а я сказала: «Налейте-ка сами», а он сказал: «А ну хватит фордыбачить», а я сказала: «И вы мне тоже не нравитесь», а он сказал: «Знаешь что, Руби Леннокс, ты явно скоро получишь то, чего тебе давно не хватает», а я сказала: «Да? Что именно — любовь и заботу?», а он сказал: «Твоя бедная мама пожертвовала для тебя всем на свете, а ты — неблагодарная маленькая стерва!», и я закричала: «Вы ничего не знаете!», а он придвинул свое лицо к моему почти вплотную и заорал…

— Руби! Руби Леннокс! Куда ты идешь? — скрежещет мисс Рейвен из-за наблюдательного стола.
В окно доносятся аплодисменты зрителей с крикетного матча. «Руби! — шепчет Кейтлин, когда я проношусь мимо. — Руби! Что случилось?!»
— Руби, ты куда? — кричит на меня мисс Уиттэкер, когда я прохожу под дубовыми табличками, которыми увешан актовый зал, — на них золочеными буквами увековечены имена старост школы и стипендиатов. — Руби! Ты должна быть на экзамене по латыни!

Она пытается остановить меня, сбив с ног, как в регби, но я уворачиваюсь, лавирую и в конце концов вылетаю на улицу, где веет теплый ветерок, и марширую к Клифтонскому лугу. И может быть, думаю я, скрашивая мечтами путь домой, в Шкафу Забытых Вещей я найду и свой настоящий дом — где всегда мерцает огонь в очаге, и медная вилка для обжарки хлеба висит наготове, и чайник поет на плите, и потрепанные старые кресла придвинуты к камельку, и сидит моя настоящая мать, вышивая у камина, и блестит ее игла, ныряя в ткань, и мать начинает рассказывать свою историю — о том, как ее настоящую дочь, ее кроваво-красный рубин, похитили из колыбели, а вместо нее подложили подменыша…

— Ах ты дрянь! Смотри, куда идешь! — злобно кричит мне из-за руля краснолицый уродливый мужчина.
Лицо его растворяется в ненависти, а за ним уже выстроилась пробка, и все гудят. Я показываю ему средний палец, спасаюсь на тротуаре и шагаю дальше, через новый мост, пересекающий плоскую неромантичную реку Уз.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь