Морган Лью: Об «узбекскости» и социальной справедливости - Central Asia Analytical Network
caa-network.org - Caa Network
Морган Й. Лью – доцент антропологии, языков и культур Ближнего Востока в Университете штата Огайо, США. Он получил докторскую степень по антропологии в Университете Мичигана и был научным сотрудником в Научном Обществе Гарвардского университета.
Морган является редактором блога thecessblog.com, платформы по научному обмену последними исследованиями по Центральной Евразии, включающей в себя части Ближнего Востока, Южной Азии, Россию, Китай и Центральную Азию. Cреди его тем – изучение мусульман в бывшем Советском Союзе, исламских идей социального равенства и воздействие добычи нефти на общества Центральной Азии. В основном, его интересует то, как жители Центральной Азии рассматривают структурные проблемы своего общества и что предпринимают в этом отношении. Он также изучает растущие взаимосвязи в рамках «Евразии» (особенно между Центральной Азией, Турцией, Россией и Китаем) сквозь призму этнографии.
В своей книге 2012 года под названием «Under Solomon’s Throne: Uzbek Visions of Renewal in Osh (Под троном Соломона: как узбеки рассматривают обновления в Оше)», он изучает диаспору этнических узбеков города Ош в Кыргызстане, то, что они думают о политической власти и постсоветской трансформации. Исследование проводилось при помощи интервью на местном языке и этнографической полевой работы о городской социальной жизни с 1993 по 2011-й год.
Исследование Моргана выделило важность социальной справедливости в качестве структурной основы для понимания современных центрально-азиатских обществ. Его академическая работа характеризуется междисциплинарным подходом, опираясь не только на антропологию, но и историю, политологию и социологию.
В книге “Под троном Соломона” Вы показываете, что «узбекскость» не является главной и стабильной формой идентичности, а, скорее, это нечто воображаемое – постоянно и регулярно конструируемые, структурированные и воссозданные идеи, предположения, отношения и концепции. Вы также убедительно показали, что в контексте махалли или постсоветского городского пространства такие категории или бинарные противоположности, как «исламский» и «либеральный» являются относительными и неточными…
Согласились ли бы Вы с тем, что необходимость в центрально-азиатской тематике возросла в контексте трудовой миграции граждан Центральной Азии в Россию, а также войны в Сирии и участия центральноазиатов в глобальном джихаде? Какие другие изменения произошли в Узбекистане с тех пор, как Вы написали свою книгу?
В своих работах я не заостряю внимание на идентичности. Я, по сути, не выделяю узбеков в Кыргызстане или конкретно в Оше. По-моему, это касается всех. Независимо от того, кем ты являешься, все идентичности зависят от контекста. Это зависит от ситуации и даже момента. У нас у всех есть множество путей, как мы ассоциируем себя. И в любой момент мы подчеркиваем разные вещи, разные аспекты себя. Поэтому для меня это никогда не было фиксированным явлением.
И то, что я пытался сделать в своей книге, это посмотреть на множество тех способов, каким местные узбеки проживают и понимают свою “узбекскость”, и как это связано с самим городом, с городским пространством. В зависимости от конкретного пространства города, люди проявляют разные аспекты своего ощущения, что Ош – их дом. Поэтому оказывается, на это нет единого ответа. Есть совершенно разные ответы. Таким образом, я показываю, что идентичности не важны. Они всегда являются процессами.
Но Вы абсолютно правы, очень многое изменилось. Я провёл большую часть своей полевой работы до 2010 г. А в Оше всё существенно изменилось в 2010 г. Затем в целом в регионе Центральной Азии большим изменением стала миграция, активизировавшаяся с начала 2000-х годов, она затронула каждую семью. Нет такой семьи, в которой, по меньшей мере, хотя бы один член семьи не проводит большую часть года на заработках в России или где-либо еще. И это изменило саму суть районов (махалли). До массовой трудовой миграции здесь была проблема перенаселения районов. Проблема заключалась в том, что когда у узбеков много детей, ты должен обеспечить их всех домами, а пространство в Оше ограничено. Однако это уже не является проблемой, что очень интересно. Проблема перенаселения решилась, создав другую проблему – людей просто уже нет. Очень много молодежи сейчас уехало. Тот факт, что никого нет в махалля, влияет на всё: школы, семейные жизни, религиозную практику.
Одним из моментов, заинтересовавших меня, было то, что во многих узбекских районах в Оше раньше было много групп, изучавших ислам. Люди встречались каждую неделю или раз в две недели для изучения ислама – его базовых основ. Они больше не могут этого делать. Когда люди разъехались, стало тяжело встречаться. Люди заняты на работе за рубежом. И это внесло свои изменения в религию. Также наблюдаются изменения в семье, в том, когда и кто женится. Ты женишься только, когда скопишь достаточно денег. А после свадьбы снова уезжаешь на заработки. Поэтому изменения тут огромные.
Появилось новое поколение узбеков в Оше. Их мир намного больше. По крайней мере, они повидали в этом мире что-то другое.”
Так как же это затрагивает идентичность, или, как я предпочитаю говорить, идентификации? Я думаю, что появилось новое поколение узбеков в Оше. Их мир намного больше. По крайней мере, они повидали в этом мире что-то другое. И некоторые из традиций коренились в махалля и месте проживания, они зависели от наличия тесного сообщества, от людей, которые всегда были рядом. Теперь это невозможно. Я думаю, что в результате таких перемен, идентификации людей стали намного шире и гибче.
Вы видите какое-либо объяснение увеличившейся активности узбеков из Оша именно в глобальном джихаде?
Это хороший вопрос. На самом деле я не проводил прямого исследования по этому вопросу. Но, конечно же, многие об этом говорят сейчас. В целом, могу сказать, что реальное участие в экстремистских группах было скорее на низком уровне. У меня нет каких-либо актуальных данных по этому вопросу, поэтому я не могу сказать наверняка; я не проводил опрос и не спрашивал людей: «Поднимите руки, если вы участвовали в запрещенных движениях». Но я могу сказать, что немногие действительно вовлечены в подобную деятельность. Были люди, которые симпатизировали некоторым целям исламистских групп, но, возможно, не насилию. Очень немногие поддерживали насилие и убийства. Но я думаю, что многие поддерживают, по крайней мере, цели о социальной справедливости некоторых групп. Желание построить более справедливое общество, где заботились бы о нуждах бедных, а бизнес и чиновники отвечали чаяниям обычных людей. Я думаю, это в этих целях многие симпатизируют таким группам. Но, конечно, есть разные группы и разные цели. Но в целом, многие группы говорят о том, что обществу нужно больше ислама, чтобы оно стало лучше. Это утверждение привлекает многих.
Мы знаем, что один из Ваших последних проектов посвящен тому, как люди в Узбекистане и Кыргызстане понимают или представляют себе справедливость. Не могли бы Вы подробнее рассказать нам об этом проекте?
Я помню одно хорошее высказывание. Я брал интервью у одного кыргыза в Оше. И он сказал, что у людей много хлопот: как кормить семью, как найти работу, как справиться с бесчисленными вызовами в жизни. Но этот человек сказал, что вопросом номер один, важнее всех остальных, является «справедливость». Иными словами, борьба за выживание достаточно сложна. Но если у тебя будет чувство, что ты борешься, но система не помогает тебе, в итоге ты будешь разочарован тем, как всё организовано в обществе. Это делает справедливость самым важным вопросом для многих людей.
Я заинтересовался тем, что люди подразумевают, когда говорят «справедливость». Мне не нужно всего лишь определение этого слова. Я ищу то, что люди на самом деле вкладывают в смысл этого слова. То есть, когда говорят том, что нужно больше справедливости в обществе, какие под этим подразумеваются конкретные и практические изменения? Как посещать школу? Как покупать мясо на базаре? Как ходить к доктору или выезжать из страны или вести свои дела? Как справедливость затрагивает все эти крайне практичные аспекты?
Что люди подразумевают, когда говорят о «справедливости»? Что люди на самом деле вкладывают в смысл этого слова?
Это те вопросы, которые я бы хотел понять. Ну и в связи с этим, что, по мнению людей, нужно, чтобы создать лучшее общество? Нужно ли для этого нечто большее, чем просто честность людей? Я думаю, что это сложный вопрос, потому что можно сказать, что справедливое общество это нечто гораздо большее, чем сообщество честных людей.
Справедливое общество это нечто гораздо большее, чем сообщество честных людей.
Скажем, есть некий чиновник, который берет взятки. Почему он берет взятки? Вполне возможно, что он незлой человек. Может быть, ему нужно прокормить свою семью. Или его родственники приходят к нему с просьбами, потому что он занимает официальный пост. Может быть, его племянница выходит замуж и брат чиновника ожидает, что тот оплатит свадьбу. И вот, для того, чтобы этот чиновник прослыл ответственным членом сообщества, среди своих родственников, он должен иметь деньги для того, чтобы нести ответственность перед друзьями и семьей. Он не сможет выполнять эти обязательства, если не будет брать взятки. Из этого и возникают очень сложные вопросы. Каким образом он может быть моральным человеком? Он отвергнет взятки или отвергнет своего брата и семью?
Соответственно, дело не только одном человеке и его морали. Должна поменяться вся система. Вся структура платежей и как всё работает должно поменяться. А как вы это измените? Это то, что я хочу спросить у людей.
Когда они представляют себе справедливость, думаете ли Вы, что они представляют себе, в основном, исламскую справедливость? Традиционную справедливость? Западную справедливость? Или они всё смешивают воедино?
Многим на ум сразу приходит ислам, когда они думают о системе, которая была бы более справедливой. Но есть также и другие модели справедливости. Я думаю, то, что интересно в Центральной Азии сегодня, это то, что она открыта для идей всего мира. Люди могут воспринимать глобальные идеи адекватно и хотеть сделать их своими: казахскими, кыргызскими или таджикскими. Есть много идей извне, которые могли бы быть интегрированы с родной культурой.
Это часть интересующих меня вопросов. Если это исламские идеи, то какие именно, и как, по мнению людей, эти идеи на самом деле улучшат общество? Если это идея другого вида, то как их интегрировать? Может быть, можно даже комбинировать определенные исламские идеи с лучшими практиками управления из бизнес-школ. Есть разные источники идей о том, как улучшить общество. И я хочу понять, как они совмещаются сегодня в Центральной Азии.
Какие новые тенденции Вы видите, способные трансформировать ислам – его смысл и практики – в Центральной Азии в ближайшие годы?
Это большой вопрос. По мере того, как представители молодого поколения Центральной Азии, выросшие после распада Советского Союза и обученные исламу из источников со всего мусульманского мира, взрослеют и становятся лидерами в своих общинах и в политике, будет наблюдаться глубокий сдвиг в понимании и значении ислама. Будет меньше советского понимания, что ислам это прежде всего наследие и мораль (что замечательно изучено в книге Адиба Халида “Islam After Communism (Ислам после коммунизма)“), и больше того ощущения, что ислам это взращивание идеальных людей согласно божественной модели. Сдвиг в сторону того, что называют «благочестивым исламом» (см. книгу Сабы Махмуд о египетских женщинах, “Politics of Piety (Политика благочестия)“), происходит по всему миру. Но как это происходит сегодня в Центральной Азии? Какими специфичными для региона или даже его местностей способами? Вот то, что нам нужно изучать.
Не могли бы Вы прокомментировать недавнюю эволюцию исследований по Центральной Азии? Какие важные контуры развития исследований Вы замечаете?
Я размышлял над этим вопросом. В качестве важного аспекта недавних исследований по Центральной Азии, могу отметить концептуальную зрелость центральноазиатских исследований. Мой собственный вклад, я надеюсь, заключался в использовании смешанных методов антропологии и истории, что относится как к времени, так и месту, а также в применении феноменологической географии и сенсорной антропологии для интерпретации того, каким образом тело и пространство задействованы в построении социальной иерархии и политических представлений. Я думаю, что в данной сфере все еще нужно многое сделать для продвижения исследовательских проблем и концепций.
И все же целый ряд недавних этнографических монографий – Матеуша Лашковского, Джудит Бейер, Дэвида Монтгомери, Тиллa Мостовланского, Эвы-Марии Дюбюиссон, Ника Мегорана, Джули МакБрайен, Аксаны Исмаилбековой, Жанны Фo Де ла Круа и новое издание под редакцией Матеуша Лажковского и Мадлен Ривз, вобравшее в себя и других заслуженных авторов, – исследуют различные аспекты смыслообразующих артикуляций материальности, окружающей среды, воплощения, дискурса, традиции, благочестия и власти. Эти книги обещают вызвать постановку сложных вопросов в регионе и за его пределами. Я думаю, научные исследования по Центральной Азии начали обретать новый уровень зрелости, ставший возможным по мере того, как наши коллеги за пределами региона цитируют нас все чаще.
Source caa-network.org