Матвей Бекх.

Там, где когда-то великая империя сначала истоптала степь копытами своих коней, а затем другая великая империя проложила железную дорогу, на маленькой станции, посреди синего неба, не слышно ничего, что напоминало бы о человеке. Трава растет и пахнет, воздух остывает быстро, земля отдает тепло, небо принимает этот дар, по рельсам снуют маленькие зверьки, над ними летят большие птицы, ветер меняет свою суть четыре раза в год. Весной он становится теплым, летом – сухим, осенью – медленным, а короткой зимой затихает, чтобы обнажить всю бесснежность этого мира. Если здесь когда-то были тропы, они заросли, но кто-то давным-давно построил станцию, сколотил с любовью и тщанием деревянную скамейку, которая так странно смотрится под ночным небом. Далекие люди пришли, сделали и долго-долго ехали домой, к детям и женам, а по рельсам шли и шли поезда. Но я вижу сейчас, что нет ни «пункта А», ни «пункта Б», ни тех, кто в школьной задаче путешествует между двумя точками. Мир покинут, забыт и брошен, но каждый вечер, перед закатом, из здания выходит женщина, лица которой мне не разглядеть. Она стройна и уже не молода. Все ее движения – пройти до скамейки, сесть прямо и смотреть чуть вправо, туда, откуда когда-то приходил поезд. Солнце садится, и женщина уходит, не закрывая двери. В дом мне хода нет, но я знаю, что она выйдет снова: мне хочется пробиться к ней и сказать о том, что поезда не будет, что можно больше не нести свою вахту, смысла в которой давно нет, но я не могу. Я мысленно говорю с ней, вдыхая горький запах осенней травы, я смотрю ее глазами на то, как садится солнце, холодное, звучащее, как будто железной палкой бьют по листу меди. Здесь все имеет вкус, цвет и запах, и все расставлено по своим местам. Мне не трудно почувствовать, как она касается дерева, мягкого внутри и твердого снаружи. Я чувствую горечь травы и сладкий привкус теплой воды. Здесь есть все и нет ничего, кроме нее. Так продолжается столько времени, сколько мне не счесть, потому что будущее здесь уже случилось, а прошлого еще не было, но однажды у самого горизонта появляется глухой подземный звук: то важно идет поезд, локомотив тащит пять плацкартных вагонах, в которых застелено белье и налит чай, и люди ведут свои беседы о стариках и детях. Трава вбирает в себя острый запах мазута и чернеет ближе к земле, воздух дрожит, и огромная машина останавливается перед женщиной, и мне остается придумать, что именно она могла бы сделать. Броситься к составу и отдать все, что есть, чтобы уехать из тишины навсегда? Уйти и принести пассажирам снедь? Получить послание? Отдать письма, острые, злые, тонкие? Она смотрит и, не вставая, медленно и царственно дает машинисту отмашку, поднимая сильную старческую руку и опуская ее. Кивок головы, и высунувшийся из окна мужчина лет сорока, берет под козырек, поезд продолжает движение. Ночь снова пахнет нечеловеческой жизнью, подземной, небесной и степной, женщина ложится, не зажигая свет и, закрывая глаза, тихо шепчет древние и теплые слова: «и ко исполнению заповедей Твоих наставляюща, мирно же и благополучно и здраво препровождающа, и паки цело и безмятежно возвращающа; и даждь им все благое свое намерение ко благоугождению…»

«Бла-го-у-гож-де-ни-ю», - повторяю я про себя несколько раз и вспоминаю ее имя, которое, впрочем, не имеет для читающих эти строки никакого значения. Она – Страж Границы, часть витража, небольшой кусок мозаики, ее место и время – в степи, где нет ни пешего, ни конного, но кто-то должен давать последнюю отмашку поезду. На границе и так все знают, откуда и куда он идет.