Марька

— Хэй! Хэй! Хэй! Хэй! Хэй! Хэй-хэй-хэй-хэй-хэй... Ыыыыыы!!! — засвистели и завопили они, когда Серый с ревом стал кончать. Марька прогнулась под ним, сделав «мостик», и, видно, тоже кончала, рыкая ему в лицо, как волчица.

Костер трещал, как маленький ад...

Больше я не мог это выносить. Обхватив Юлю, я сунул руку ей в плавки.

— Аааоооу! Ты что?!

Вместо ответа я впился в ее губы, соленые и горячие, и сгреб ее всю, как зверя.

— Не здеееесь... — стонала Юля.

Яйца буквально-таки болели, как болит пах, если долго не мочиться. Ухватив Юлю за талию, я потащил ее, как добычу, к палатке, и тамповалил, сорвал тряпки и вломился в оплавленную пизду, не попав с первого раза.

Не было никаких прелюдий и ласк, как обычно. Я с хлюпаньем ебал Юлю, моего Ёжика, а она корчилась подо мной, оглушенная моей и своей похотью. Мне хотелось куда-то очень глубоко в нее, куда я не доставал — не хватало длины, и лобки мешали, как клетки, не пускали въебаться в сокровенную плоть на все сто... Там, в глубине, зудело какое-то новое блаженство, будто огоньки нашей похоти хотели срастись, но все никак не могли сблизиться, протолкнуться друг к другу, и изнывали, как влюбленные, запертые в две разные темницы...

Я лопнул, не успев срастить с ней, где-то рядом, не доходя — и корчился от наслаждения и досады, что это наслаждение могло быть больше, много больше, чем было...

— Ты ничего не заметил? — спросил меня Ёжик, когда отдышался. ...

— Что?

— Ну... по-моему, я впервые кончила. Впервые под тобой, в смысле. Раньше только сама...

Я обнял ее.

— Интересно, — шептал Ёжик, — что это значит: «то, что выпало, никуда не уйдет»?..

***

Проснулся я рано. Спать не хотелось, и я вышел на берег.

Еще не рассвело, и море с небом светились призрачным светом, отражаясь друг в друге, как два зеркала.

Я потянулся, разминая тело, и помянул черта: радикулит, который я надеялся прожарить солнцем, сидел в костях, как и раньше. Купаться сразу расхотелось.

На берегу уже были люди. Среди них — Серый.

— Ты прости, если что, — сказал он мне, когда увидел. — У нас тут все немножко не по формату...

На плече у него лиловела большая опухоль. Вчера, в темноте, ее не было видно.

— Да ладно. Все хорошо, — сказал я. — Слышишь... а какое у нее полное имя?

— Полное? Не знаю. — Он сразу понял, о ком я. — Марька и Марька... Петюнь, как Марьку полностью величать-то?

Петюня тоже не знал.

Опрос пошел дальше, и выяснилось, что в Марьку ее сократил один из «дикарей».

— Вообще она Марина, — сказал он. — Вроде...

— Почему «вроде»?

— Ну... я тогда спросил, как ее зовут, а она ответила что-то такое... Типа — «море дало мне имя»... или как-то так. Ага, сказал я, значит, Марина? Ну, пусть будет Марина, сказала она. А потом я уже ее в Марьку...

— А где она сейчас? — спросил я.

— Не знаю, — ответил Серый. — Засыпал с ней, а ночью она делась куда-то, как всегда... Она по ночам убегает. К себе, наверно...

— А где ее палатка?

— Хер знает... Она все время ночует у кого-то из нас.

— Ну, кто-то же должен знать, где она живет? Из старожилов?

— Не знаю. Мы с пацанами тут пять дней. Как прибыли — она уже была... Надо поспрашивать.

Большинство палаточников еще спали. Самый «старый» из проснувшихся сказал, что он прибыл полторы недели назад, и Марька уже была здесь. Это был все тот же «дикарь», который окрестил ее:

— Выхожу утром, а она валяется на берегу, в пене... Я даже спрашивал, где ее палатка, но она только смеялась и говорила, что когда-нибудь позовет меня в гости, если я... не помню, как она выразилась. Странная она какая-то.

— Да, тут палаток много. Иголка в стоге сена... А что у тебя на плече? — спросил я Серого.

— То самое, — спокойно ответил тот. — Врачи все говорят: не надо на солнце, не надо, хуже будет... А чего уж хуже, если и так несколько лет осталось? Лучше пожить да порадоваться по-людски...

Сглотнув, я пошел к себе.

Подходя к палатке, я уже все слышал, но не верил до последнего — пока не заглянул.

В темной тесноте возился и кувыркался клубок двух тел: бронзового и сметанно-белого (такой казалась Юля рядом с Марькой).

Марька лежала плашмя на Юле и истомно ласкала ее обеими руками, языком, сиськами и всем телом, а Юля изрыгала стоны, каких я никогда не слышал от нее.

Не знаю, на кого я был похож, когда увидел это. Юля смотрела на меня беспомощным, извиняющимся взглядом, продолжая скулить под Марькой...

— Чего ты? Не бойся, давай к нам, — Марька повернулась ко мне, улыбаясь своей детской улыбкой.

Не знаю, как это получилось, но в следующее мгновение она сосала мне хуй.

Ее рот окутал меня такой одуряющей влагой, что я закричал, глядя в глаза Юле, которая извивалась на подстилке и мяла свои сиськи, как это делают бляди в порнофильмах...

Потом я лежал на Юле и, кажется, ебал ее, или только хотел ебать... а Марька была рядом и ласкала мне задницу, яйца, ноги, да так, что я проваливался в какие-то лиловые бездны, лязгая зубами от наслаждения. Похоть звенела во мне так, что я плохо видел и слышал.

Потом меня оплели руки, много-много рук, как мне казалось, и я не различал, какие из них Юлины, какие Марькины. То самое новое, огромное блаженство, которое обожгло нас вчера, было ближе, гораздо ближе, я яростно проталкивался к нему... и вот уже моя елда вросла в Юлю, пустила в нее корни, стала с ней единым мясом, и Юля вытаращила глаза, изумляясь этому чуду, и я изумлялся вместе с ней, потому что мы вдруг стали сиамскими близнецами с одной нервной системой, и я чувствовал все, что чувствует она. Я вдруг понял Юлю — сразу всю целиком, какая она есть. Это невозможно облечь ни в слова, ни даже в мысли. Я понял ее телом, плотью, понял изнутри, из глубины ее утробы, и она поняла меня, и это понимание пронзило нас, как сверкающая игла, и мы корчились, наколотые на нее, врастая друг в друга все глубже, и бездонное блаженство всасывало нас, как воронка...

— Где Марька? — прошептала Юля.

Я поднял голову. В палатке ее не было.

— Не знаю...

Тело было вялым, как у дистрофика. В ушах звенело от голода.

Мы выпотрошили рюкзаки, добывая пропитание, и глотали все, что падало оттуда. Юля насосала мне хуй губами, вымазанными в плавленом сыре, и я долбил ее вторым присестом, чтобы протолкнуться туда, в глубину, где наша плоть срастется, и мы поймем друг друга клетками и мясом...