Марька

Марька

klbnohzagbiuyz

— Ыыыыы! Ы! Ы! Ы! — вдруг выгнулась Юля, выпятив лобок. Кто-то обернулся на нее, но тут же повернулся обратно к героям дня. — Ыыыыиии... Что ты наделал?! Кошмар какой...

Я больше не мог. Оттащив Юлю на три шага в темноту, я повалил ее на песок и вломился в нее каменным дрыном, которому, казалось, неоткуда было брать силу...

***

Назавтра было точно так же. И послезавтра, и послепослезавтра.

Каждый день Марька ходила к нам. Она учила меня ласкать Юлю, а Юлю — ласкать меня. Учила своим собственным телом: делала со мной и с Юлей все, чему учила нас.

Мы не знали, как все это называется. Мы даже не пытались говорить об этом, зная, что слова только все испортят. Марька лизала нам гениталии, целовала и дрочила нас — иногда двоих сразу, — смеялась, визжала, признавалась нам в любви, окутывала ласками, обтекала своим изобильным соленым телом... Она влюбилась в нас — именно в нас двоих, — а мы оттого почему-то крепче влюбились друг в друга (хотя казалось — куда уже крепче).

Все это она проделывала с нами днем, никогда не оставаясь на ночь. Я пытался выпытать, где ее палатка, но это было так же трудно, как узнать домашний адрес у дельфина или чайки.

Однажды мы не пошли к вечернему костру. Нам хотелось побыть наедине.

Я только-только отвалился от Юли, рухнув на мятую подстилку, — как с улицы донесся душераздирающий вопль.

«Дикари» не стеснялись орать, выплескивая эмоции в море, — но такого вопля, как этот, я еще не слышал. Ни здесь, ни где угодно.

Кроме того, я, кажется, узнал голос...

— Марька, — сказала Юля, поймав мой взгляд.

Мы вскочили и, не одеваясь, выбежали к костру.

Возле него лежала Марька. На животе у нее зияла рана, неправдоподобно-кровавая, как в кино. Глядя на нее, думалось о гриме и спецэффектах, а не о боли и смерти.

Я почувствовал, как сами собой подкашиваются ноги...

Вокруг столпились «дикари». Рядом бегал Серый с мобилкой у уха, вызванивая «скорую».

— Они могут доехать только до «Дельфина», — сказал он. — Надо принести ее туда.

— Как? Как это произошло? — крикнул я.

— Ты не знаешь его, и не нужно тебе знать. Один из наших... Влюбился в нее, ревновал, а вместо того, чтобы обхаживать, водку квасил. Вот и доквасился. А щас сбежал, ссука... Чуваки, давайте клеенку сюда! Будем делать носилки.

Осторожно, как могли, мы перетащили воющую Марьку на клеенку и понесли ее к поселку — я, Серый, Юля и еще один «дикарь». Остальные шли за нами.

— Блядь, рану бы перевязать, так никто ж не умеет... Навредим только... — говорил Серый. — Быстрей можно, нет?..

Расстояние, которое обычно не ощущалось, сейчас было долгим, как путь на небо. У «Дельфина» — последней кафешки на набережной — уже стояла «скорая». Санитары с носилками бежали навстречу нам, смешно дрыгая ногами на песке.

В «скорой» не было места, и никого из нас не взяли. Я проводил ее взглядом, глянул на голую Юлю, потом на Серого...

— Как ты думаешь, обойдется?

— Давай не будем об этом, ладно? — сказал Серый.

Как всегда, он казался абсолютно спокойным. Это спокойствие звучало хуже приговора, и Юля разревелась.

Никто не утешал ее.

Она прорыдала всю ночь у меня на груди. Я почти не спал. За полотном палатки грохотала буря, возникшая сразу, в один миг, будто нож, убивший Марьку, проколол дыру в хорошей погоде, и вся она вытекла туда.

Перед рассветом мы вышли на берег и молча сидели, слушая шторм.

— Давай уедем, — сказала Юля.

— Куда? А впрочем, давай, — ответил я.

Она была права: здесь все напоминало о ней.

Вздохнув, мы встали и пошли собирать вещи.

«Дикари» (мы не заметили, как они проснулись и вышли) — «дикари» тоже разбирали палатки. Я подошел к Серому.

— Сматываемся, — сказал он мне. — Море некупабельное. Да и... Пойдет канитель, нагрянут менты, начнут выяснять, кто и что... Эта блядь хоть и сука, но все-таки наш. Мы не сдадим его. Я, как увижу, вышибу ему все мозги, но это другая опера. Уходим от греха подальше...

Я смотрел на него, боясь сказать о том, что видел: лиловая опухоль, зиявшая у него на плече, побледнела, став почти незаметной.

Через два часа в ряду палаток, стоявших у моря, зияла прореха, а к поселку шел длинный караван «дикарей», груженых рюкзаками.

***

Мы обосновались за мысом, в пяти километрах от того места.

Здесь все было точно так же — глинистый обрыв, море, песок, запах полыни и йода. Не было только Марьки. И еще — мой радикулит, резавший мне суставы при каждом повороте, куда-то делся, и я чувствовал себя ловким и гибким, как десять лет назад.

Три дня прошли молчаливо и монотонно. Вокруг были такие же «дикари», как и там: они жгли такие же костры, бренчали на тех же гитарах и орали про ту же осень, которая вечно права.

Мы с Юлей часами лежали на песке, глядя на облака, купались, жестоко трахались и почти ни с кем не говорили. Юля как-то сразу, за один день стала глянцево-ореховой — почти как Марька. Может быть, поэтому, а может быть, и по какой-то другой причине щербинки на ее лице, из-за которых она так переживала, исчезли, будто их и не было.

Волосы ее так же мгновенно выгорели, растратив всю рыжину, распушились и стали светлее кожи, будто их высветлили перекисью. Юля превратилась из девочки-спички в девочку-одуванчик. Она перестала стесняться чего-либо и валялась голышом на песке, подставив солнцу загорелую пизду. «Дикари» с завистью косились туда, а я благодарно вливал в нее литры семени...

В день нашего отъезда я проснулся раньше Юли.

Большущее искристое солнце поднялось над морем на полпальца. Я прошел к «дикарям», столпившимся у берега, чтобы попросить мыла...

Остановился. Застыл.

И рванул обратно в палатку.

— Ёжик! Ёжик! Проснись! — орал я, расталкивая голую бронзовую Юлю, свернувшуюся калачиком.

— Что такое? — сонно мычала Юля.

— Иди сюда! Скорей!

Я вытащил ее из палатки за руку, как непослушного ребенка. Юля ползла за мной, едва поднимая ноги... но вдруг охнула — и рванула вперед.

Навстречу «дикарям» из волн выходила обнаженная девушка. В ее длинных волосах, светящихся против солнца, блестели хлопья морской пены.

— Ты кто? — спрашивали у нее.

— Марькаааа! — крикнула Юля, подбегая к ней. — Марьк! Ты... с тобой все хорошо?

Она хотела обнять Марьку, но почему-то застыла в полуметре от нее.

Марька смотрела на Юлю своим ровным, счастливым взглядом, улыбаясь ей так же, как и дикарям. На ее животе — там, где четыре дня назад была страшная рана — белел едва заметный шрам.

«Она, что, не узнает нас?», подумал я, и почему-то похолодел.

— Тебя зовут Марька, да? — спрашивали «дикари». — Ты откуда? Из какой палатки?

— Ребяяят, а вы классные!!! — смеялась она им, распахнув свои голубые глаза. — Я? Я из той палатки, в какую пригласите! Вы уже купались, ребят? Какое офигенное море!... Ааааа!!!

Она улыбалась и светилась всем сразу.

Мы с Юлей немного потоптались рядом, прислушиваясь, не выделит ли она нас из толпы. Потом переглянулись и пошли собирать вещи.

В какой-то момент я поднял голову: мне показалось, что я уловил другие интонации. Присмотревшись, я увидел, что перед Марькой стоит на коленях какой-то парень.

Я кивнул Юле, и мы вернулись к ним.

— Марька, прости меня! — ревел парень. — Умоляю! При всех умоляю!

Она смотрела на него своим ровным лучистым взглядом, не говоря ни слова, и улыбалась.

— Марька! Дай мне! Ну пожалуйста! Умоляю! Вот без всяких карт! Ну дай мне...

Она смотрела на него. Потом медленно опустилась на песок и раздвинула ноги, продолжая улыбаться.

Вокруг переглядывались обалдевшие «дикари».

— Марька! Спасибо! Спасибо!!! — выл парень, лихорадочно стягивая с себя плавки. Из них выпал вялый хуёк. — Марька!... Я... я волнуюсь... Я сейчас... сейчас... — кряхтел он и дрочил лиловую елду. Та трепыхалась в его пальцах, как сдутый шарик.

Лежащая Марька продолжала смотреть на него.

В ее взгляде я вдруг ощутил что-то, от чего по телу поползли мурашки.

Парень, яростно терзавший свою висюльку, вдруг дернулся, вскочил — и кинулся в море.

— Ээээй! — кто-то побежал за ним. — Эй, чувак! Ты псих? Эгееееей!... — и остановился: тот неистовым кролем вгрызался в волны, подняв фонтаны брызг.

Продолжение ...

Report Page