МАРИО

Дело было так. Утром я встал пораньше, пока Филомена еще спала, взял инструменты, вышел на цыпочках из дому и отправился в Монте Париоли, на виа Грамши, где нужно было починить колонку в ванной. Сколько времени у меня ушло на работу? Наверное, часа два: нужно было снять старую трубу и поставить новую. Кончив работу, я на автобусе и потом на трамвае вернулся на виа деи Коронари, где я живу и где находится моя мастерская. Прикиньте время: два часа в Монте Париоли, полчаса туда, полчаса обратно, всего три часа. Что такое три часа? И много и мало, скажу я вам. Все зависит от обстоятельств. Я потратил три часа на то, чтобы сменить свинцовую трубу, а другие за это время…
Расскажу по порядку. Только я вышел на виа деи Коронари и зашагал по тротуару, слышу меня кто-то окликает. Оборачиваюсь — это старая Федэ, что сдает комнаты в доме напротив нас. У этой бедняжки Федэ так распухли от подагры ноги, прямо как у слона. Она говорит мне, тяжело дыша:


— Ну и сильный же сирокко сегодня… Ты домой? Не поможешь ли донести кошелку?
Я отвечаю, что с удовольствием. Перекинул сумку с инструментами на другое плечо и подхватил ее кошелку. Пошли мы рядом, она еле волочит свои ножищи. Потом спрашивает:
— А где Филомена?
— А где же ей быть? — отвечаю. — Дома.
— Ах, дома, — говорит она, наклонив голову. — Понятно…
Я спрашиваю просто так, для разговора:
— А почему «понятно»?
— А она:
— Понятно… Эх, бедняжка ты мой!
Мне это показалось что-то подозрительным. Я подождал немного и опять спрашиваю:
— А почему же я бедняжка?
— А потому, что жаль мне тебя, — говорит старая карга, глядя в сторону.
— Это как же понимать?
— А так, что нынче не то, что в старину… Женщины не такие стали, как в мое время.
— Почему?
— В мое время мужчина мог спокойно оставить жену дома. Какой оставил, такой и нашел. А теперь…
— А теперь?
— Теперь не так… Ну довольно… Дай мне кошелку. Спасибо.
Все удовольствие этого славного утра было мне отравлено. Я тяну к себе кошелку и говорю:


— Не отдам, пока вы мне не объясните… При чем тут Филомена?
— Я ничего не знаю, — говорит она, — но предупредить не мешает.
— Да в конце концов, — кричу, — что такое сделала Филомена?!
— Спроси у Адальджизы, — ответила она и, вырвав кошелку, засеменила прочь в своей длинной накидке, да так резво, как я и ожидать не мог.


Ну, я решил, что не стоит сейчас идти в мастерскую, и отправился обратно — искать Адальджизу. К счастью, она тоже живет на виа деи Коронари. До того как я встретил Филомену, мы с Адальджизой были помолвлены. Она осталась в девушках, и я заподозрил, что эту историю с Филоменой выдумала именно она. Я поднялся на пятый этаж и сильно застучал кулаком, так что чуть-чуть не попал ей по лицу, когда она внезапно открыла дверь. У нее были засучены рукава, в руках половая щетка. Спрашивает меня очень сухо:
— Тебе что, Джино?
Адальджиза — миловидная девушка среднего роста. Только голова у нее немного великовата и подбородок уж очень вперед выдается. Из-за этого подбородка ее и прозвали «Щелкунчиком». Но этого ей говорить не следует. А я от злости как раз и выпалил:
— Это ты, Щелкунчик, всюду болтаешь, будто, пока я сижу в мастерской, Филомена невесть чем дома занимается?
Она на меня посмотрела взбешенная и говорит:
— Ты свою Филомену хотел — ты ее и получил.
Я шагнул вперед и схватил ее за руку, но сейчас же отпустил, потому что она на меня как-то нежно посмотрела. Говорю ей:
— Так, значит, это ты выдумала?
— Нет, не я… А я за что купила, за то и продаю.
— А кто тебе сказал?
— Джаннина.
Я ничего не ответил и повернулся, чтоб уйти. Но она меня удержала и говорит вызывающе:
— Не смей меня звать Щелкунчиком!
— А что, разве у тебя не щелкушка вместо подбородка? — отвечаю я, выдергивая руку и сбегая вниз по лестнице через три ступеньки.
— Лучше иметь щелкушку, чем рога! — кричит она, перегнувшись через перила.


Тут уж мне стало совсем не по себе. Мне казалось просто невероятным, чтоб Филомена мне изменила: ведь за те три года, что мы женаты, я от нее ничего, кроме ласки да нежностей, не видел. Но смотри, что за штука ревность: после разговора с Федэ и Адальджизой именно эти нежности мне вдруг представились доказательством измены.
Джаннина работает кассиршей в баре по соседству — все тут же на нашей виз деи Коронари. Джаннина — бесцветная блондинка, у нее гладкие волосы и голубые, словно фарфоровые, глаза. Спокойная, медлительная, рассудительная такая. Я подошел к кассе и говорю шепотом:
— Скажи-ка, это ты выдумала, что Филомена принимает гостей, когда меня дома нет?
В этот момент Джаннина обслуживала клиента. Она не спеша потыкала пальцем в клавиши кассы, выбила чек, негромко повторила заказ: «Два кофе» и наконец спокойно спрашивает:
— Что ты говоришь, Джино?
Я повторил свой вопрос. Она дала клиенту сдачу и отвечает:
— Помилуй, Джино, неужели я могу выдумать такую вещь про Филомену, мою лучшую подругу?
— Что ж, Адальджизе приснилось, что ли?
— Нет, — поправилась она, — нет, не приснилось… Но я этого не выдумывала, я только повторила!
— Что и говорить, хорошая подруга, — не вытерпел я.


— Но я ведь добавила, что я этому не верю… Этого тебе, конечно, Адальджиза не передала?
— Ну, а тебе-то кто наболтал?
— Винченцина… Она нарочно пришла из прачечной, чтобы мне рассказать…
Я вышел не простившись и направился прямо в прачечную.
Еще с улицы я увидел Винченцину, которая гладила, стоя у стола, нажимая на утюг обеими руками. Винченцина — миниатюрная девушка с лукавой кошачьей мордочкой, смуглая и очень живая. Я знаю, что нравлюсь ей, и действительно, едва я поманил ее пальцем, как она бросила утюг и выскочила наружу.
— Джино, как приятно тебя видеть! — говорит она обрадованно.
— Ведьма, — говорю я ей, — это ты всюду болтаешь, что, пока я сижу в мастерской, Филомена принимает дома мужчин?
Она, видно, не такого разговора ожидала; засунула руки в карманы передника, покачивается и спрашивает насмешливо:
— А тебе это не нравится?
— Отвечай, — настаиваю я, — это ты выдумала такую гнусность?
— Ух, какой ты ревнивый! — говорит она, пожимая плечами. — А что ж тут такого? Неужели женщине нельзя пять минут поболтать с дружком?
— Значит, это ты! Ты!
— Слушай, мне тебя просто жаль, — говорит эта гадюка. — Какое мне дело до твоей жены? Ничего я не выдумывала. Мне это сказала Аньезе, она знает и его имя…
— Как его зовут?
— Это ты у нее спроси.
Теперь-то я был уверен, что Филомена мне изменяет: уж и имя всем известно! «Хорошо, что у меня в сумке ни одного тяжелого инструмента, думаю, — не то бы я сгоряча, чего доброго, мог и убить ее». Нет, никак это у меня в голове не укладывается: Филомена, моя жена, — с другим…
Я вошел в табачную лавочку отца Аньезе, где она торговала сигаретами, и бросил на прилавок деньги.
— Пару «Национальных», — говорю.
Аньезе — девчонка лет семнадцати, с копной курчавых жестких волос. У нее толстое бледное лицо, вечно обсыпанное розовой пудрой, а глаза черные, как ягоды лавровишни. Ее на виа деи Коронари все знают. Мне, как и всем прочим, было известно, что она ужас до чего жадная и готова душу продать за деньги. Дает она мне сигареты, а я наклонился к ней и говорю:
— Ну-ка, скажи, как его зовут?
— Кого? — спрашивает она удивленно.
— Дружка моей жены.
Она посмотрела на меня испуганно — у меня, наверное, была в этот момент препротивная физиономия — и говорит:
— Я ничего не знаю.
Я выдавил улыбку.
— Да ну, скажи мне… Всем уж известно, один только я не знаю.
Она посмотрела на меня пристально и покачала головой. Тогда я добавил:


— Смотри-ка, если ты мне скажешь, то получишь вот это, — и вытащил из кармана тысячу лир, что заработал утром.
При виде денег она так заволновалась, словно я заговорил с ней о любви. Губы у нее задрожали, она осмотрелась вокруг, схватила деньги и говорит тихонько:
— Марио…
— Откуда ты узнала?
— От твоей привратницы.
Значит, это была правда! Я, как в игре «холодно — жарко», дошел до своего дома, значит, скоро доберусь и до квартиры. Я выскочил из табачной и побежал домой; мы живем совсем рядом, через несколько подъездов. На бегу я повторял «Марио, Марио…», и от этого имени все Марио, каких я знал, завертелись у меня в голове: Марио — молочник, Марио — столяр, Марио продавец фруктов, Марио, который был в солдатах, а теперь безработный, Марио — сын колбасника, Марио, Марио, Марио… В Риме, наверное, миллион Марио, а на виа деи Коронари их добрая сотня наберется.
Я влетел в подъезд нашего дома — и прямиком в каморку привратницы. Она у нас старая и усатая, как Федэ. Смотрю: сидит у жаровни и перебирает салат. Я спрашиваю ее в упор:
— Скажите, это вы выдумали, что Филомена в мое отсутствие принимает какого-то Марио?
Она отвечает сердито:
— Никто ничего не выдумывает! Мне твоя жена сама сказала.
— Филомена?!
— Ну да… Она мне сказала: «Должен прийти такой-то и такой-то парень, зовут его Марио… Если Джино будет дома, то передайте, чтоб он не заходил, а если Джино не будет, то пусть поднимется». Он и сейчас там.
— Там?
— Ну да… Он пришел час назад.
Значит, Марио не только на самом деле существует, но уже целый час сидит у меня дома, с Филоменой. Я опрометью бросился по лестнице, взбежал на третий этаж, застучал. Филомена мне сама открыла. Я сразу заметил, что она, всегда такая уверенная и спокойная, казалась испуганной.
— Ловко, — говорю, — когда меня нет дома, ты принимаешь Марио.
— Да как же… — начала она.
— Я все знаю! — заорал я и хотел войти, но она загородила мне дорогу и говорит:
— Ну, оставь, не все ли тебе равно… Приди попозже.
Ну, тут уж я просто света не взвидел. Дал ей пощечину и кричу:
— Ах, так, мне все равно? — отшвырнул ее в сторону и ворвался в кухню.


Пропади пропадом бабьи сплетни и провались все бабы на свете! Действительно, сидел там за столом Марио и собирался пить кофе, только это был не Марио — столяр, и не Марио — продавец фруктов, и не Марио — сын колбасника, в общем, ни один из этих Марио, о которых я думал на улице. А просто-напросто это был Марио — брат Филомены, который отсидел два года в тюрьме за кражу со взломом. Я знал, что он скоро должен выйти, и говорил ей: «Смотри, я не желаю его видеть у себя в доме… И разговаривать-то о нем не хочу». А она, бедняжка, любила брата, хоть он и жулик, и хотела принять его в мое отсутствие. Увидя меня в таком бешенстве, он вскочил, а я говорю, задыхаясь:
— Здравствуй, Марио.
— Я уйду, — говорит он поспешно. — Не беспокойся, я уйду. В чем дело? Что я, чумной, что ли?
Я слышу, Филомена в коридоре всхлипывает, и стыдно мне стало от всего, что я натворил. Я говорю смущенно:
— Да нет, останься… останься на сегодня… Позавтракаем… Правда, Филомена, — говорю я жене, которая стоит на пороге и утирает слезы, правда, Марио может остаться позавтракать?
В общем, я вывернулся, как мог, потом пошел в спальню, позвал Филомену, поцеловал ее и мы помирились.
Теперь надо было покончить со сплетнями. Я подумал-подумал и говорю Марио:
— Марио, идем со мной в мастерскую — может, хозяин найдет для тебя какую-нибудь работу.
Он пошел со мной, а когда мы вышли на лестницу, я говорю:
— Тебя здесь никто не знает… Ты эти годы работал в Милане. Договорились?
— Договорились.
Спустились мы по лестнице. Когда проходили мимо привратницкой, я взял Марио под руку и познакомил его со старухой.
— Это Марио, — говорю, — мой шурин, приехал из Милана, теперь будет жить у нас.
— Очень приятно, очень приятно!
«Приятно-то больше всех мне, — подумал я, выходя на улицу. — Из-за бабьих сплетен я выбросил тысячу лир и ко всему прочему у меня теперь воришка в доме».

Альберто Моравиа