Мама

Беееедный мааааальчик весь-в-огне-всё-емунеловколягнаплечикокомне… — на четвёртый день температура наконец отступила, и я всю ночь пытаю стих, который мама разыскала в дряхлой посеревшей «Малышкиной книжке» Саратовского издательства 1960 года. Утром — школьный конкурс к 8 марта, а я так надеялась его проболеть. …прислонись-головкой-я-с-тобою-похожуподремлимоймальчик...

В голубом свитере с колючим люрексом и скрипящим узким горлом было нестерпимо душно, хотелось его разорвать и почесаться, но после «бедного мальчика» глаза у завуча и учительниц заблестели, и я перестаю ощущать и колючки, и чесотку, и температуру, которая снова начала подниматься.

***

Не дыша иду следом за мамой Катьки Акопян. Прямо в садик она принесла ей подарок на день рождения — трехэтажный дом куклы Барби. Всю четырехлетнюю жизнь я грела витринное стекло и мечтала хотя бы коснуться его, но начало девяностых нашу семью затянуло в узел, а Катину трогать не стало. Группа наполнилась визгами восторга и Катиным немым ликованием. Близкая дружба с ней позволила мне наклеить в домике три окна и две двери.

***

В сизом чужом платке стою перед иконами и вижу размытые золотые облака. Что я знаю о Боге? Да ничего. Но у него же были родители, здесь вот много портретов его матери, поэтому Бог должен меня понять. Через девять часов позвонит отец и скажет, что мама тяжело отходит от наркоза, но всё хорошо. Спасибо тебе, Бог.

***

От одного названия «Весёлые старты» Димке Ерёменко становится только паршивее. Он с таким остервенением побежит кросс, будто за финишной чертой всё обнулится: замолчат змеиные разговоры и выпрямятся косые взгляды. Лида, Димкина старшая сестра, длинноногая и худая одиннадцатиклассница, залетела — эта новость меньше чем за неделю побывала на каждой кухне. Когда Димка финиширует со своими рекордными три километра за 11:46, неспешная Кабушко, знакомая всем девушкам города, избавит Лиду от безымянной проблемы, тоненько посвистывая левой ноздрей, словно крохотный чайник, в полупустом холодном серо-плиточном кабинете.

***

Мы пробираемся домой через плотную вихрастую метель, ноги тонут в сугробах — февраль отыгрывается за всю зиму. Покажи! Мамочка, дай хоть секундочку посмотреть, не могу ждать, не верю, что они взаправду существуют. Мама смеётся, расстёгивает папин военный бушлат и достаёт из тёплого внутреннего кармана крохотные золотые цветочки в мутном пакете — первые в моей жизни серьги. От восторга перехватывает дыхание — ничего не видела красивее.

***

На 9 мая мы стоим в три ряда на шатких и скрипучих деревянных скамейках. Большой круглолицый Пашка Волков — в самом-самом центре. Мы открываем рты, поём про войну и боимся пропустить момент, когда нужно замолчать, чтобы Пашка крикнул в душную тишину «мама, я вернусь!». Но Пашка крикнул «я вернусь, мама!» и пошёл пунцовыми пятнами, а Ольга Николаевна приоткрыла рот и закатила глаза — рифма поплыла.

***

Страшно хочется в туалет. Третий час неподвижным идолом сижу на кровати. Волосы свалялись в воронье гнездо, четыре дня не чистила зубы, не пила кофе, не ела дольше, чем две с половиной минуты. Я думала, материнство это другое. От жалости к себе и пролитого в темноте жаропонижающего сиропа всё слиплось внутри и снаружи. Утром приедет врач, надо продержаться, надо держать, надо качать, надо петь. И я пою:

Бедный мальчик, весь в огне, всё ему неловко.

Ляг на плечико ко мне, прислонись головкой.

Я с тобой похожу, подремли, мой мальчик.

Хочешь, сказочку скажу? Жил-был мальчик-с-пальчик…