М.

У всех котов неправильный вес. Я беру их на руки, но они слишком лёгкие. Слишком послушные — или наоборот, слишком вырывающиеся. Я беру их на руки и понимаю, что этот привычный вес я не почувствую больше никогда. Потому что мой кот 

Говорить это ещё не слишком получается. Или получается, но так быстро, как будто если два слога провисят в воздухе больше секунды, они станут слишком реальными. А так — можно притвориться. Притвориться, что ты сказал и что ты всё осознал. А потом почувствовать удар, когда в очередной раз почувствуешь что-то не то.

Другие кошки не так лежат. Не так умываются. Не так едят. У них другой голос и совсем другой взгляд. Они слишком ласковые. Их урчание не отдаёт той самой божественностью. 

Раньше было достаточно знать, что где-то там есть тот самый, правильный кот.

Меня восхищали все его движения. Даже когда он уже практически не мог ходить, меня восхищало (и злило), как он отпихивался от лекарств. Как ковылял, чтобы лечь именно в чёткий квадрат темного рисунка на светлом ковре. Или на пакет — даже почти в восемнадцать лет, болея всеми возможными болезнями, кошка всегда ляжет на пакет. И всегда запустит лапы в свитер человека как котёнок.

Если бы спустя год после появления в нашей жизни, когда он потерялся на даче, он бы не нашёлся, было бы проще. Мы попрощались бы много лет назад. Он остался бы эпизодом, а не огромной частью жизни. Я не видела бы его каждый день в течение многих лет. Но я видела.

Видела, как он ест семечки и шелуху от них. Как просит попробовать еду, чтобы потом разочарованно обнюхать и уйти. Как выходит встречать в коридор. Как поводит ухом в ответ на просьбу подойти. Как греется под лампой на столе. Как обнюхивает ёлку и усаживается в угол за ней — здесь-то его не достать. Как идёт впереди и вдруг валится на спину, подставляя живот для поглаживаний. Как скрывается под диваном от чужих. Как пьет валерьянку, которая остужается у окна. Как ест первую фиалку, вторую и третью. Как пытается засунуть большую приплюснутую морду в вазу с цветами — и как это всегда заканчивается её падением. Как смотрит в окно машины по дороге на дачу. Как отчаянно трусит в ветеринарной клинике и не показывает морды из сумки. Как никогда не сидит на коленях.

Как можно, чтобы существо никогда не говорило, не оставило после себя никаких переписок, но новые истории про него можно рассказывать бесконечно?

Это был кот, которого было совсем не опасно тискать. Он как-то сразу постиг, что надо расслабиться и тогда от тебя быстрее отстанут. Доводить его до бешенства удавалось только мне — и то, не обниманиями, а настоящими провокациями, которые заканчивались тем, что он охотился на меня по квартире. Но было одно волшебное действие, которое его всегда успокаивало: надо было всего лишь поднести голову. Он никогда не трогал и тем более не царапал лицо. В общем-то, в жизни он вряд ли выпустил когти больше чем на трёх человек.

Я знала каждую его реакцию на моё действие и на окружающий мир. Прожив столько лет с котом, думаешь, что знаешь кошек. Но оказывается — всего одну. Свою.

Последние два года мы редко виделись. Но осознание того, что у меня есть кот, было какой-то фундаментальной, неотъемлемой частью личности. Я привыкла говорить: «Да, у меня есть кот. Ему почти 16, 17, 18 лет. Да, очень много!». 

Спустя день после была в гостях и насчет местного кота предупредили — он особо не даётся в руки. Тот голос, который произносит слова за секунду до, в голове, сказал: «Да у меня тоже такой». 

Был такой? 

Проще не говорить. 

Но если не говорить о смерти, то не получится и о жизни.

У меня был кот — это первое. Он умер — это второе. Я всегда буду знать его, буду знать лучше всех — это третье. 

Я всегда буду любить тебя,

Марс, Марсик, Марсюша, Марселло, Мася, Масюся, Масечка, Масенька, Барон, Марса, Кто У Нас Такой Жирненький, мой самый важный кот.