Люди

Если бы Алексис Зорба видел, как я избегаю женщин и приключений, он бы не подал мне руки. Может быть, из презрения к моему малодушию, он и вовсе свернул мне шею, как надоевшей чайке. Чайки, к слову сказать, очень назойливые птицы; иногда они прилетают на твой пикник и не боятся ни Бога, ни черта — подавай им еду. Я думал это и смотрел в пол аэропорта имени Никоса Казандзакиса — это он придумал Зорбу. 

Казандзакис — что-то вроде моего духовного учителя. По крайней мере, мне всегда нравилось так думать. Должны же у человека быть авторитеты. Но даже до могилы своего духовного учителя я не дошёл. Мне было лень, и я напился вина и ракии в каком-то трактире неподалеку. Такого безразличия я не помнил даже у себя. 

Очевидно, что скоро я начну смотреть бокс по телевизору. Перестану гулять, брошу читать справочную информацию со стен, начну варить пиво, носить украшения, какой-нибудь такой хуйнёй заниматься странной, фотографироваться с кальяном. 

В зале ожидания жарко и душно, дети едят сладости и бросают фантики прямо на пол — в аэропорту совершенно вокзальная обстановка. Кричат женщины. Мужчины снимают с себя одежду. 

Я сходил купить водки и оливкового масла в магазине. На полке кухни у меня иногда собирается бар, но потому кто-нибудь его обязательно выпивает. Чаще всего этот кто-нибудь — я.

Помню, когда был маленьким, у нас дома хранили лук в колготках. У этого предмета — огромной завязанной узлом колготки, набитой луком что есть мочи — была такая атмосфера затхлости, тяжести и уныния. Я всегда чихал, когда натыкался на этот ёбанный лук. Через сетку колготок пробивалась шелуха. В аэропорту я себя чувствовал огромной колготкой, набитой луком. Я унывал. Из меня выбивалась шелуха и пыль. Все вокруг должны были чихать.

Всю поездку на Крит я носил в себе это ощущение. И только уже в самом конце, в аэропорту, я понял причину этой грусти. Причину моей грусти и уныния составляли пьяные гуси. Я встретил их на набережной. Мы гуляли с другом там, как критские бароны, владельцы угольной шахты: я даже по-щегольски расстегнул две пуговицы рубашки. В одной руке бутылка вина, в другой пакет с оливками и соленым сыром. 

Наткнувшись на гусей, я сразу удивился их безразличию к миру, отрешённости, они были как-будто игрушечными. Обычно в них побольше жизни, гуси — энергичные твари. В своё время меня чуть не захуярил огромный гусь: он претендовал на хлеб, который я скармливал чайкам. Мне тогда показалось, что гусь этот больше меня размером — правы люди, когда говорят, что у страха глаза велики. 

В общем, я хочу сказать, что немного понимаю природу гусей. И с этими было явно что-то не так, Господь бог не даст мне спиздеть, можете быть покойны. 

Пьяный гусь замер на месте, а его подруга-гусыня спряталась под лавкой. Я подошел ближе, чтобы посмотреть в чём дело. Хотел нагнуться к животным, но в этот момент к нам подошла молодая русская барышня. Ещё секунду назад она целовалась со слащавым турком (было видно, что он выщипывает брови). На ломанном английском, смеясь и почти хрюкая от восторга, молодая женщина рассказала, как они налили гусям водки в ведро, откуда те по обыкновению пьют воду. Гуси не чувствуют вкуса, поэтому, вероятно, они выпили много этой водочной воды. Им было явно дурно. 

Я вспомнил, как на первом курсе с неистовством суфия молился богу в туалете, чтобы меня отпустило. Как же, Господи, я тогда был пьян. Как же самоотверженно я молился, пополам сложившись над унитазом. Это был первый раз, когда я напился — я был в точности как гусь, пил коктейли и не понимал, что они содержат алкоголь, не чувствовал его. Неопытный мальчик. Мне жаль тебя. Гуси, я понимаю вас как, возможно, никто другой на этом острове. 

Русская блядь продолжала лобзаться с турком, я вылил воду и наполнил ведро нормальной, пресной и чистой водой. Гусь смотрел стеклянными глазами в пустоту и практически не шевелился, а его подруге-гусыне было того хуже. Она шаталась и была дезориентирована, издавала странные звуки, сотрясала воздух крыльями почем зря. 

Скоро к нам подошли приятные русские женщины, их тоже интересовало, что стряслось с гусями. Мы рассказали в меру своего понимания, и уже все вместе начали спасать птиц — поливать водой и гладить. Женщины рассказали, что эти два гуся живут тут много лет, и их все знают, тут и ведро их постоянно стоит, а работники ресторана, что тут подле причала, наливают им пресную воду. Потом мы ушли; гуси, кажется, стали вести себя живее, и мы думали, что теперь всё в порядке. Я был горд тем, что принял участие в спасении гусей — хоть что-то полезное привносит в мир моё существование. Не всё же воздух коптить. 

На следующий день мы ели ужин в ресторане прямо у моря, недалеко от нас плавал гусь и отчаянно, пронзительно кричал. Мой друг сразу понял, что этот тот самый гусь, и кричит он не с похмелья, как можно бы было подумать, а от горя — гусыня его умерла. Я отказывался в это верить. Это обязательно другой гусь! Мало блять что ли гусей в средиземном море?! Но его пронзительный крик посадил в моей душе жёлудь грусти, из которого теперь вырос целый бук и ветками царапает меня, сил моих больше нет. 

Мы доели ужин (плохой) и, допив неоправданно дорогое вино, мы пошли к месту, где днём ранее встретили пьяных гусей. Гусей не было. Я понял, что скорее всего тот, что кричал, был наш знакомый гусь. Оставшиеся три дня я каждый раз приходил проверять гусей на пристань. Всегда, ровно на том месте был один гусь. Он лежал у края воды, свернувшись клубком, и безразлично смотрел в пустоту. Однажды я сел рядом, хотел что-то сказать гусю, но не нашёл подходящих слов. 

Тоска разрывает меня изнутри.