Любовь

<з

Жозе Мария де Эредиа

Рождение Афродиты

Вначале Хаос был, не связанный законом,

Пространство с Временем не ведали числа,

Но Гея — мать-земля — титанов родила

И выкормила их благим и щедрым лоном.

Титаны пали. Стикс течет над мертвым Кроном.

И с той поры Весна во гневе не дала

Ни одного дождя, и не было тепла,

И серп не проходил по нивам золоченым.

Олимп отяготил застывший слой снегов,

Забыв игру и смех, томился мир богов,

Но с неба в Океан была роса излита:

То пролил кровь Уран на страшной высоте...

Когда разверзлась хлябь, в блаженной наготе

Из пены пламенной восстала Афродита.

Поль Валери

Рождение Афродиты

Преджизненный озноб отчаясь побороть,

Исторгнутая в мир из материнской бездны, 

На солнце, где прибой кочует камнерезный, 

Алмазы горькие отряхивает плоть.

Еще не занялась улыбка, а на белом 

Плече, отмеченном кровоподтеком дня, 

Фетида разлилась, искристый дождь граня, 

И волосы бегут по бедрам оробелым.

Обрызганный песок взметнулся вслед за ней, 

И детский поцелуй стремительных ступней 

Испила, зашуршав, сухая жажда впадин.

Но взор уклончивый предательски горел,

И в озорных глазах смешался, беспощаден, 

Веселый танец волн с огнем коварных стрел.

Артюр Рембо

Венера Анадиомена

Из ржавой ванны, как из гроба жестяного,

Неторопливо появляется сперва

Вся напомаженная густо и ни слова

Не говорящая дурная голова.

И шея жирная за нею вслед, лопатки

Торчащие, затем короткая спина,

Ввысь устремившаяся бедер крутизна

И сало, чьи пласты образовали складки.

Чуть красноват хребет. Ужасную печать

На всем увидишь ты; начнешь и замечать

То, что под лупою лишь видеть можно ясно:

«Венера» выколото тушью на крестце...

Все тело движется, являя круп в конце,

Где язва ануса чудовищно прекрасна.

Ангелос Сикельянос

Анадиомена

Вот она — я — восхожу в сладостно-розовом свете зари,

ввысь простирая длани, 

и божественный моря покой выйти меня призывает, 

в лазурный простор меня манит.

Но внезапно врываются в грудь, потрясая мое естество,

рассветной земли дуновенья. 

О Зевс, меня держит волна, и волосы топят меня,

тяжкие, словно каменья!

О нереиды, — о Кимофоя и Главка! — бегите сюда

и поддержите богиню. 

Я не ждала, что откроет объятья мне Гелиос вдруг 

в этой сверкающей сини...

Осип Мандельштам 

Silentium 

Она еще не родилась,

Она и музыка и слово,

И потому всего живого

Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,

Но, как безумный, светел день,

И пены бледная сирень

В черно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту,

Как кристаллическую ноту,

Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,

И слово в музыку вернись,

И сердце сердца устыдись,

С первоосновой жизни слито!

Райнер Мария Рильке 

Рождение Венеры 

В то утро после всех ночных тревог

и криков, и волнения, и страхов, —

еще раз вскрылось море, закричав.

Когда же этот крик сомкнулся вновь

и бледный день, и робкое начало

упали с неба, озарив пучину, —

родило море.

На первом солнце замерцала пена

срамных волос и среди них восстала

сконфуженная, белая — она.

Как тянется зеленый юный листик

и, разворачиваясь, вырастает,

так распрямлялось в утренней прохладе

неторопливо молодое тело.

Как две луны взошли — ее колени,

за облаками бедер тут же скрывшись;

и отступили тени стройных икр,

и напряглись прозрачные стопы,

и ожили суставы, как гортани

у пьющих.

И в чаше таза так лежало тело,

как на ладони детской свежий плод.

И этой светлой жизни тьма до капли

вместилась в рюмку узкую пупка.

Под ним вздымалась легкая волна.

Она все время скатывалась к чреслам,

где временами слышалось журчанье.

Но весь без теней, весь насквозь просвечен,

как лес березовый апрельским утром,

был пуст и тепел, и нескрытен срам.

И вот уже весы живые плеч

уравновесил стан ее прямой,

что подымался, как фонтан, из таза

и медленно руками ниспадал,

и быстро — пышной россыпью волос.

И очень медленно прошло лицо:

из сокращенной тьмы его наклона

к приподнятости равномерно-светлой.

За ним крутой смыкался подбородок.

Теперь, когда лучом прямилась шея,

как стебель, наполняющийся соком, —

вытягивались руки, словно шеи

от берега отставших лебедей.

Но после в предрассветный сумрак тела

ворвался свежим ветром первый воздух.

И в нежных разветвлениях артерий

возник какой-то шепот — это кровь,

шумя, в свой путь отправилась по венам.

А ветер нарастал и всем дыханьем

на новые набрасывался груди

и наполнял их, и вжимался в них, —

и вот уже, как вздутый далью парус,

ее на землю вынесли они.

Так на берег сошла богиня.

За нею,

по молодому берегу взбежавшей,

в теченье утра выпрямлялись в рост

цветы и травы, словно из объятий

освободившись. А она бежала.

В обед, однако, в самый тяжкий час

еще раз море вздыбилось, на берег —

на то же место — выбросив дельфина.

Он мертвый был, весь красный и раскрытый.