Люба

Люба была певчей и страстно любила дьяконский чин. Это отнюдь не говорит о том, что других мужиков у нее не бывало. Просто диакона были ярче, круче и солиднее здоровьем. Не даром же их богатырями называют и муромцами кличут. Диакон – краса Земли Русской. На них действительно любо посмотреть и дивно послушать. Сложением они всегда витязи (+ - 50 кг) и всем видом герои. С таким согрешить – не блуд, а – благость. А за благостью у нас народ охочий. Так что не было ничего в этой Любиной слабости нового и удивительного. Не она одна. Только со страстью одни борются, иные таят, а Любка упивалась и вожделела. Она ею жила с того момента, как плоды вкусила. Она ею парила! И периодически пикировала на добычу. Не на зайчиков и сусликов. Люба была птицей солидной и охотилась по-крупному. И во время оно принесло в епархию эдакого заезжего зубра. Новый диакон был млад, статен и безумно обаятелен после свежего развода. Был талантлив и с манерами: пел – как ангел, говорил – как пел... И по случаю попал подвизаться в храм, где Люба клиросила.

Вообще, девка она была видная. Ростом высока, статью княгиня. В зоне декольте – полна пазуха добра... Что называется, кровь с молоком. Не девка – гурия! Устоять супротив такой маломочно и, по совести сказать, странно. Так что, взвесив свои таланты, юная, но бывалая девица рванула в бой. В ее расчетах крепость должна была капитулировать мгновенно. Ворота открыть, оружие выкатить. Но врата остались затворенными и с башен белых тряпок не бросали. Оружие не показалось и манило чарующей интригой. Люба была решительна: началась осада. Избранник ее не понял. Он ее не знал. Она провожала его до остановки и, как бы по пути, ехала с ним в трамвае. При встрече с ним заговаривала и трясла достоинствами, которые, разумеется, могли стать его. Достала где-то его номер телефона и принялась строчить смс. В посланиях периодически мелькали стихи и сладострастные вздохи. Она им горела! Но диакон был глуп и не вкурил, что надо соглашаться. По ее соображениям он должен был поддаться в связи с собственным разводом и естественной нуждой. Ей нужен был – мужик! Никаких конфет и свиданий, никаких прогулок под луной – только дело. В семнадцать лет по ней гарцующе промчал Кавказ, и она вкусила простого бабьего счастья. Она знала: романтика – это фуфло, рюшечки от импотентов. Ей такого не надо. Ей подавай – радость. И Люба всем нутром чуяла, что ее жертва этой радостью владеет и может. И добиваться этого его умения она была готова до победного! То есть до конца. Он же был сам не свой и в полузабытьи. Пару месяцев назад он разводился кувалдой по фарфору и от отношений жаждал отдохнуть. Налюбился. Наженился. Хватит. Любины симпатии он смекнул, однако решил, что она – хорошая девочка. Умилился ее любви и отстранился: зачем ей разведенный дьяк? Пожалел девку, себя не пожалел... А надо было! После открытого и наставнического "нет", Люба осерчала.

Так уж вышло, что диакон был человек видный и своим приездом расшевелил в городишке давно умолкнувшие страсти. Персоною он был самой обсуждаемой и для бесед интересной. В потухшие кострища закоротило искрами, любопытство начинало походить на паранойю. Про него – хотели знать! К своему несчастью молодой служитель пересекался с интеллигенцией и познакомился с недавно разведшимися Мошонкиными, Авдеем и Зиной. Авдей, что свет поносил свою свежебывшую супругу, а Зина, дочь священника Иосифа, смиренно сносила позор и уничижение. Отец диакон, перенесший похожий развод, ее пожалел. Он ее просто пожалел, словами, по-человечески, без продолжений. Но Авдей имел признаки начальной шизофрении и заподозрил другое. К слову, Авдей Мошонкин был совсем не Капучилли, хоть и пел сносным баритоном. А вот новый диакон был хорош. И то хуже, что он оказался младше самого Авдея на пару-тройку лет... И, в отличие от Авдоса-Анаксиоса, ему, таки, пели "аксиос" на хиротонии. Двух этих обстоятельств было вполне достаточно для кипучей ненависти всей династии. Но тут другое... Если бы эта яркая, пока еще незапятнанная в скандалах личность, приняла сторону оплеванной Зины – мог случиться перевес и оправдание. Нужно было действовать. Сначала Мошонкин поссорил заезжего варяга с Зиной Иосифовной, наговорив одному на другого. А потом стал закидывать удочки в поисках союзников. Сестры и матери было недостаточно, их репутация была уже с душком. Так и попалась на крючок дивная русалка. Люба Авдею поверила. Ей стало ясно, что диакон не святой, а привереда и предпочел другую. Этого она простить не могла. Это был приговор.

Обдумав стратегию захвата и концепцию наступления, Люба-полководица подошла к крепости в полном торжестве парадного доспеха. Она дала последний шанс: раз было с Зинкой, почему не может быть с ней, сдавайся.

- Отче,- обратилась она,- про Вас такое рассказывают...

Молодой человек посмотрел на нее с грустью и ответил:

- Все правда.

Это был отказ. Решительный и смиренный отказ похотливой особе. Он, конечно, мог предположить, что это ее "такое" пронесется по округе и, возможно, будет кем-то обсуждаться... Но в тот момент бесстрашно согласился взойти на крест поношения, отвергнув нескучное ложе юной прелюбодейки. Видимо, примерял на себя библейские сюжеты и думал понести. Наивный дурак. Не имел ни малейшего представления о том, какую сагу ему заделали Люба и Мошонкины...

- Все?- ужаснулась она.- Все – правда? Это срочно нужно докладывать владыке. Таких людей не должно быть в Церкви.

- Чистая правда. Докладывайте!

Не имея за собой ничего постыдного, диакон рассудил, что особенно нового о нем не узнают. Не с чего. И ошибался. Через два часа мир вокруг него изменился. Все узнали «правду». И даже информация о нем была – как он: необычная, яркая и занимательная. Стал он страшный бабник и гомосексуалист. Как бабник "обидел" немало девушек, как гомосексуалист спаривал послушников во святом месте, за что и изгнан из прежней епархии. За растление был привлечен к ответственности и находился в уголовном розыске. В связи с этим обстоятельством, не будь дураком, купил себе новый паспорт и личность и, что важно для Авдейки, порядком убавил себе лет. Двадцатиоднолетнему парню в миг стало двадцать семь, на следующий год его поздравляли с тридцатилетием, а еще через год отметили дату в тридцать семь лет. И ничего, что герой делами соприкасался с МВД и светил там документами – ни-че-го! Главное, что народ поверил! Главное, что он Авдейки не талантливее, а просто старше, что в вокале немаловажно. Мошонкины захлебывались в успехе! Их жалели за сноху: "Зинка даже с этим баловалась, стыд и срам!" Любку утешали за любовь: "Не страдай ты по нему, он же пидарас!" Это было феерично: булавой по хрусталям!

Люба от своей затеи пострадала. Не рой другому яму – сама вляпаешься. Вот уже год она пыталась устроиться на хорошую работу, лучшую, что ей светила в целом регионе. В разгар учиненной ею травли она проходила испытательный срок. Руководство про эпопею было в курсе. Виновник им был знаком и симпатичен, но в большей степени они опасались приобрести сотрудника, способного на скандал. А факты на лицо –

​ скандалистка. Пролетела Люба. Потом в молве голосили, что он ее "за правду" возненавидел и начальству накапал. Так ей и сулило до конца стоять на клиросе. Если бы не любовь. Зацепил он ее. И неприступностью своей. И тем, как держался под артиллерийским залпом сплетен. Он был пред ней не рыцарь, а лучше – мужик. Она в него втютюхалсь по полной. Меняла одного другим, да все о нем думала, от сердца отпустить не могла. А он взял и уехал. Пошел на повышение. И спокойно себе жил несколько лет, пока она за ним туда не ломанулась. Не могла она без него. Зудело. Ох, и лицо у любимого было, когда он ее по случаю узрел. Глазам не поверил, протер. Мимо идти неудобно, знакомы, все-таки, а поздороваться страшно. Полезла она его обнимать, он вкопанный, слов не находит. Вот так встреча, вот так случай. Батя второй осады устрашился и спешно оповестил о кумовьях и другах сановитых, способных за него растереть в пыль. Люба поклялась, что каялась и впредь грешить хулой не будет. Разве что блудом, за ним и приехала. Диакон "свят-свят" и удалился. Оба стали выжидать.

В оный час, взмолила об аудиенции. Долго избранник отнекивался, да явил милость принять. Пришла. Попросила водки. Батек был крепок, алкоголя не боялся, разлил. Выпила она и начала исповедь... Как она каялась... Как она рыдала... В груди пышные себя била, за содеянное молила. Пожалел. Растаял. Беседа пошла. Час, другой, четвертый... Они все пьют, да говорят, друг друга жалеют. Все закуски искушали, былое уж и шуткой поминают. Будто и не было у них раздора, старые друзья. Время уж к вечеру. Пора бы и карету собеседнице подать, а она изрекает:

- Бери меня,- спокойно, уверенно.

- Не могу,- сухо так отвечает, как бы с извинениями.

- Почему... Почему не можешь... Почему ты просто не можешь меня взять?! Ты же мне друг! Я же тебя столько лет... Я по тебе... А ты просто не можешь меня, как следует, взять! Ты же можешь! Тебе что, жалко, что ли?!

Ну и пошла уже другая песня. Он ей пытается ответить, а она ему "бери меня". Он ей "до свидания", а она ему "как следует". Он ей "да нельзя мне, не могу я", а она ему: "можно, можешь"... Сколько слез она там пролила. Сколько умоляла. И под подолы думала, и хватать хотела... А только так и неизвестно добилась она своего или нет. Карету подали. Умчала. Аудиенции ей запретили.

Полгода она маялась. И стыдно, и хотелось, терпеть невмоготу: избранник рядом, а к ней не йдет. Вновь осерчала. Но на новом-то месте при новой работе и подработка новая. На клирос подалась. А среди клиру – диакон молодой, свежеразведенный – другой. Но на этот раз – сговорчивый и, даже сказать, охочий. Нашли друг друга. Сошлось. Нового радовала, сама утешалась, да старому вести слала. Мол, все у меня хорошо, радостная и счастливая, мужчина – хороший, но ты, говорит, самый лучший... В покое не оставляла. Молодой, не стрелянный, по ушам ездил (думал, так не отдастся) жениться обещал. Люба к канонам была холодна и не читала, решилась, взаправду, под венцы. Но годы, хоть младые, а идут, задумала усугубить и загс приблизить: зачала. А дьяконишку, аккурат, перевели в кафедральный собор и поставили слева от митрополита. Стал он по чести первым диаконом после протодиаконов. Карьера пошла ввысь. Новые возможности – новые бабы. Скандал ни к чему. Посоветовал он Любе аборт и указал короткую дорогу лесом. Послал.

И осознала Люба, что во всем виновата ее любовь к тому, другому диакону, с него все началось. И решила она, что раз виновен, должен быть мужем. Замыслила красавица победу и брак, к слову, с любимым... Все в ее расчете было вполне рационально, хоть и непорядочно. Она к нему – идет. Он с ней – ложится. Она, будто от него – зачинает. И он, получается – отец ребенка. Дело за малым: уложить… Вымолила последней встречи перед неизвестно каким исходом: вопрос жизни и смерти, стоит над пропастью. А батя с церковниками – давно. События разумел и тему знал. И так она ему надоела, что решил он оставить врожденную галантность и поступить некрасиво. Был он, как раз, нездоров и принимать изволил дома. Любовь присела у него на кухне и засияла пуще попышневшим бюстом. Он предложил накатить чего покрепче, она решительно отказалась. Подал чаю, на грудь лукаво смотрит, надежду укрепляет.

- Хочу,- говорит,- я тебя. Страсть, как хочу, сил нет держаться. Столько лет берегся, а все одно – судьба ты мне.

Любка охренела. Счастью своему не верит. Батька продолжает...

- Связалась ты с этим. Взревновал я. Вся душа во мне изменилась. В спальню с тобой пойдем. Только ты меня должна понять. Я – человек уважаемый, меня каждая собака знает. Мне сюрпризов не надо. Вдруг ты там с ним... болезнь какую надружила, а мне потом по врачам позориться... Ты, давай, иди за справкой, и неси мне в спальню документ, что здорова. Без этого я не могу.

Она, конечно, оскорбилась... Особливо от справедливости суждения и бывалости недугов. Но у нее было дело и нужно было дожать. И Люба пыталась. Она внушала ему с видом эксперта, что новый диакон кафедрального собора был чист и в нее ходил стерильно. Что много, де, она видела и в людях разбирается. И диаконы сами по себе чистые, потому как им нельзя и они не ходят. А батя распалялся в комплиментах и призывал к соитию тотчас же после справки. Взаимные уговоры длились еще долго...

В наступившей тишине он выдохнул и разразился. Он припомнил ей все: от дня знакомства – до дня сегодняшнего. Он был жесток, как судия и холоден, как палач. Обличив ее за все соделанное, он произнес последнее "вон!" в надежде более ее не видеть.

С работы Люба поспешно уволилась. Это было неожиданно, возникли вопросы. Она наплела что-то про бабушку и болезнь, но коллеги видели ее в женской консультации и пустили слухи. Любовь направилась неизвестно куда и поселилась в городе сокрытом тайной. Она скрывалась. Мужа у нее не было, и рожать было стыдно. Так что она, просто, уехала. А спустя время, в город, которого она не называла, по службе переехал батя… Тот самый, которого она ославила и которого любила. В первые же месяцы они случайно встретились...

​