LSD Трип
Теплая сентябрьская суббота, мы с Т. выходим из дома. Полчаса назад мы съели по четвертинке марки с изображением жизнерадостного поросенка с намеком на ЛСД в виде числа 25. Поросят Т. привез с одного летнего феста: по его отзывам, там нет никакого ДОБа и прочих сводящих щеки и мозг феников: добротная триптаминовая марка, не исключено, что чистая двадцать пятая. Четверть - социально приемлемая доза, хочешь больше - иди в лес.
Я ем кислоту после долгого перерыва. Мы идем по набережной, усыпанной листьями, мягкое солнце просеивается сквозь осеннее золото. Наши юношеские трипы чаще всего были летними, полными щенячей энергии, взрывными, зелеными, долгими и изматывающими. Сейчас сам сеттинг намекает на то, что мы, мягко говоря, подросли. «Трип зрелости», - думаю я.
Толстый пень со всех сторон облепило семейство жирных желто-коричневых грибов, распространяющих вокруг себя затхлый, прело-земляной запах, запах беззастенчивой жизни. Я задаю себе вопрос, который уже долгие месяцы точит меня изнутри; я делаю так, когда не могу нащупать правильную формулировку, облечь ощущения в нужные слова. Обычно ответ сам по себе выкристаллизовывается под конец трипа.
Покупаем в дорогу несколько слив в арабской лавке. Матерый торговец в джеллабе плавает по крохотному магазинчику, подмастерье-арабчонок внезапно предлагает пройти и помыть их: я так понял, вы хотите съесть их на прогулке? Спасибо, очень мило.
На подходах к центру отдельные люди склеиваются в компании, компании слипаются в толпу. Начинает подплющивать, и мы прыгаем в подошедший трамвай. Трамвай – это крайняя мера, которую надо перетерпеть: люди, их шум и движения представлены в нем в такой густой концентрации, что голова идет кругом, но зато на нем можно в сжатые сроки добраться до парома; за пользование машиной времени приходится платить неким дискомфортом.
Кислота подпирает, но пока еще в виде алертов: прошел примерно час с момента употребления. Паром, рассекая искристые волны, мчит нас в Норд – странный, пролетарский, пустошный район, отделенный от города заливом. Даже люди там другие: белые – воплощенные герои книг Ирвина Уэлша, черные – дети джунглей XXI века, скачавшие из всемирного негритянского информационного пространства культурные коды Бронкса и Гарлема. У них иные магазины: лавки Армии спасения, тысячи неясных, не пригодных к быту мелочей; в чайном салоне висят цветастые сумки, а чая не видно. Из мрачной церкви выходит эфиоп в рясе, собирается помочиться в клумбу, но передумывает; мимо грузно проносится древнее авто, черное внутри, - из него несется «унца-унца». Эта местность – царство бытового сюрреализма: люди производят звуки, передвигаются, вытаскивают стулья на улицу, чтобы посидеть перед крыльцом в погожий день, делают покупки, - но все эти обыденные движения складываются в чужую, непонятную картину. Ты словно землянин, прилетевший на Марс Рэя Брэдбери и увидевший там живых, говорящих, но пронзительно не тех родственников, которые ждут ночи, чтобы под ее покровом разделаться с тобой. Но к ночи мы уже отчалим. Из площади Пека выползает улица Пека, огромная, бесконечная: нет, это не Брэдбери, это Стругацкие с их «Хищными вещами века», и главная улица здесь, разумеется, названа в честь слегового барыги – а как же еще?
Прошло два часа; кислота достигла своего пика и прет вовсю. В ней действительно нет ни намека на ДОБ: нет прилива энергии и иного фенэтиламинового буста, но зато по всему телу и голове, по всей сущности растекается чувство глубочайшей благости, нежности к миру и благодарности ему. Тут и там изнутри покалывают «грибные» смешинки. Визуалов нет – какие могут быть визуалы от четверти марки (впрочем, по отзывам евших, нет их и от целой); лишь слегка «плавают» предметы на периферии зрения, но приглядишься к ним – и они застывают, как школьники за партами под пристальным взглядом учительницы.
Рельефы бывшей дамбы придают пейзажу средиземноморский оттенок. На холмах теснятся потрепанные домики, во дворах сушится белье. Невесть откуда взявшийся негритенок напрыгивает на пружинную качалку и яростно погоняет ее с оскаленным лицом: вперед-назад, вперед-назад. Столь же внезапно соскакивает и убегает в пылающие золотом кусты, а пустая качалка продолжает судорожно дергаться со страшной скоростью – будто бы из ужастика про Фредди Крюгера решили сделать комедию. На затылок Т. садится стрекоза и едет на нем добрый десяток метров.
На той же дамбе-холме притулилась крохотная забегаловка, что-то тарантиновско-родригесовское, привет из индейских резерваций. Мы берем свежий мятный чай – хозяин-латинос заливает кипятком вязанки поджухлой мяты – целую вечность расплачиваемся и выходим на террасу, примостившись на железных стульчиках-маломерках. Покалывание перешло в смешную щекотку, смех вырывается наружу взрывами, всплесками, иногда с выбросом порции слез, лицо раскисает от хохота. Надо успокоиться и дойти, например, до туалета, отвлечься. Пробираюсь ко входу, давясь смехом; захожие хипстеры понимающе обращают ко мне лопатообразные бороды.
Туалет – это всегда очень сложно, когда в тебе находится кислотный препарат. Пуговицы, молнии, штанины... зачем я это делаю? Ах, да... В этот момент я ощущаю свой пульс: он, мягко говоря, не вял. Сердце стучит в затылке (опусти голову еще ниже, дура), тело какое-то ватное (прими еще менее удобную позу) – если дать этим мыслям ход, то можно играючи раскрутить механизм панической атаки. Представляю себя выбежавшей из туалета с незастегнутыми штанами, мечущейся по этой индейской клетушке и сшибающей чашки со столов; в голову приходит словосочетание «паническая макака». Зародыш паники опозоренно покидает меня.
Дороги то пыльны, то тенисты, то солнечны, то зелены, то пустынны, то полны все тех же странных семей и компаний. Обратно добираемся на автобусе – до парома идти лень. Автобус пахнет людскими телами, их источениями, поглощаемой ими едой – я вспоминаю грибы на пне и беззастенчивость жизненных запахов. В салоне сидят тела разных возрастов – от юных и мясисто-сочных до высохших, почти исчерпавших свой ресурс. Глядя сначала на капающего слюной младенца, потом на упругую, похожую на Майкла Джексона после первых операций, молодку, затем на матрон-мамУшек, а после них – на свисающего с сиденья старикана, я будто вижу в ускоренном воспроизведении, как жизнь высасывает наши тела и выбрасывает высохшие оболочки на свалку. Однако эта мысль не проникнута ни грустью, ни страхом – она просто висит нейтральным фоном все время, пока мы едем в автобусе.
Людей и запахов становится больше. Кислота, начавшая было попускать, бунтует внутри, паническая макака издалека корчит демонические рожи. Выплевываемся в парк.
Радость. Радость,тепло и благодать, длинные закатные лучи, легкий гул и нежный, далекий трамвайно-колокольный перезвон завершающегося дня. Т. ложится на свою кофту, я – на свою, земля пахнет мягко и сыро. В укисленном состоянии должно быть обалденно заниматься йогой – но на «серьезные» асаны у меня нет сил, я перетекаю из одной лежачей позы в другую. Мне глубочайше, неописуемо хорошо. Я чувствую каждую клеточку своего тела, каждый его мускул, размазываюсь по земле. «Мне понравилась метафора одной девушки с фестиваля по поводу хождения босиком: целуешь землю ногами», - говорит Т. Я целую землю, перетаскивая кофту вслед за уползающим солнцем. Ложусь, и через пару минут чувствую очередной беззастенчивый запах жизни; недолгие поиски приводят к спрятанной в траве собачьей какашке. Ее вероятная родительница, маленькая белая нелепая собачка с лисьей мордочкой и пушистым хвостом, нарезает круги по лужайке, подлетая к пруду и отскакивая от него испуганным мячиком. Хозяйка, блондинка с подвыцветшими татуировками на открытой спине, канонически похожа на свою питомицу. Пора идти дальше.
У говорливой соседки есть чай и огромный брусок сыра, который она надевает на штырь, и мы режем его, елозя по нему вращающимся ножом, словно иглой проигрывателя по пластинке. В какой-то момент я оставляю Т. у соседки и выхожу на улицу. Я иду теми дорожками, которыми бродила в моменты сияющего счастья и мрачнейшего отчаяния, по которым неслась на велосипеде туманными утрами и ветреными вечерами, которые успела миллионократно исчертить своими перемещениями – и ко мне приходит ответ на вопрос, заданный в начале трипа. «Любить и оставить в покое». Не давить собой, не навязывать себя и не обязывать, не переделывать, просто всегда держать двери открытыми вне зависимости от того, решат в них заглянуть или пройдут мимо. Не обесценивать и не высмеивать того, что хотя бы на момент было тебе дорого: все это осмеяние – результат неуверенности в себе, желание спрятать свое мягкое уязвимое брюшко в этакий бронированный домик. Благодарность - не суеверно-боязливый «позитивчик», не лакировка разнообразных беззастенчивых проявлений бытия (привет, грибы, какашка и жители Норда) – а порой радостное, порой горчащее, порой бессильное, но «спасибо» - пожалуй, лучший ответ на то, что случалось и случается, делая тебя тобою.