Лондон

Лавендер-Хилл
1819 год

Скоро он будет в раю.
Почтовая карета рейсом из Дувра в Лондон вкатила на вытянутый отрог Шутерз-Хилла, а сидевший на козлах молодой человек уже дважды протер от пыли очки. Он волновался, как бы чего не пропустить. На голове у него была большая матерчатая кепка с длинным козырьком, вокруг шеи свободно намотан шерстяной шарф. Сгоравший от нетерпения и возбуждения, восемнадцатилетний Юджин Пенни впервые в жизни ехал в Лондон.

Едва они достигли оконечности Шутерз-Хилла, откуда открылся вид на раскинувшуюся внизу метрополию, его лицо выразило удивление, а после, когда спустились по склону и день вдруг померк, – ужас.
– Вот это Лондон? – воскликнул он.
И кучер расхохотался.

Если задаться целью найти период, когда цивилизация превосходила славу Древнего Рима, то в мире англоязычном выбор пал бы на время правления короля Георга III. Это было долгое царствование, формально тянувшееся – ибо несчастного короля, страдавшего порфирией, надолго объявляли недееспособным – с 1760 по 1820 год; оно вместило два эпохальных события.

Ничто не могло быть более римским по духу, чем образ мыслей и действий тринадцати американских колоний, которые в 1776 году объявили о своей независимости от Британской монархии. К тому времени даже те штаты, которые начинали как пристанища для религиозных беженцев, развились в сообщества, довольно похожие на города-государства независимых фермеров и торговцев, составлявших ядро былого могущества Рима. Мужественный генерал Вашингтон, исповедовавший патрицианские взгляды и владевший в Маунт-Верноне загородной виллой и миллионами акров земли, повел себя по образу и подобию римского аристократа. Тяготели к Античности и авторы конституции, учредившей избираемый конгресс и элитный сенат. В большинстве американских штатов были воспроизведены даже рабовладельческие обычаи Римской республики.

Что же касалось великого катаклизма, случившегося через десяток с лишним лет – Французской революции, – то та открыто провозгласила себя Римом. Революционеры, вдохновленные эпохой Просвещения, которая стала победой античного разума над тем, что представлялось средневековой тиранией и суеверием католической монархии, стремительно переняли все атрибуты древнеримской эпохи. Королевских подданных переименовали, как свободное население Рима, в граждан. Свобода, равенство и братство вскоре обрели кумира в фигуре Наполеона, который поставил свои армии под знамена с римскими орлами и ввел во Франции и значительной части Европы систему римского права. Его любимые живописцы, мебельщики и мастеровые создали стиль ампир, во всех мелочах вдохновленный примерами имперского Рима.

Но на Британских островах римский мир возрождался более выверенными и прагматичными методами. До восхождения на трон Георга III прекрасные античные площади Лондона и палладианские загородные дома аристократии в известной мере, бесспорно, повторяли образчики времен Римской Британии. В его же эпоху, хотя общественные бани и центральное отопление еще предстояло ввести, началось воссоздание главной гордости Рима, больше прочего послужившей к установлению порядка в варварском мире, – системы дорог.

Было время, когда римские дороги исчерчивали остров подобием железной решетки. Затем, заросшие и заброшенные, они были преданы забвению. На протяжении долгих темных веков до просвещенных Стюартов и первых представителей Ганноверской династии английские дороги мало чем отличались от доисторических трактов и разбитых саксонских грунтовок. Что касалось старой кентской дороги от Дувра и Кентербери, которой только что проехал молодой Юджин Пенни, то ею продолжали пользоваться, но щебеночное покрытие было так глубоко похоронено под наносами, что даже она казалась не более чем проселочной.

Все это изменилось. Магистрали конца XVIII века принадлежали частным лицам и акционерным компаниям, зарабатывавшим на них, и это привело к такому росту, что не прошло и поколения, как дороги покрыли бо́льшую часть страны. Иногда они повторяли прямую римскую трассу, чаще – извилистую саксонскую тропу. Покрытие не имело ничего общего с продуманными античными аналогами, но было достаточно ровным и прочным для быстрой и беспрепятственной езды. Те поездки, что ранее занимали день или два, теперь укладывались в часы. Предприниматели, обзаведшиеся парками скоростных карет, стремительно развозили по отдаленнейшим уголкам страны и почту, и публику с лондонских постоялых дворов. Разросшаяся столица вдруг стала доступной для всякого города в королевстве. То было поистине восстановлением Рима вкупе с началом современной эпохи.

И все-таки перспектива, открывшаяся взору молодого Юджина, была совершенно не тем, чего он ждал.

В правление Георга III Лондон продолжал расти, но в основном к северу от Темзы. На южном берегу увеличился Саутуарк, но скромно. К западу от него, хотя вдоль дорог на Вестминстерский мост выстроились дома, находился огромный район Ламбет, который был все еще занят фруктовыми садами, огородами и полями с немногочисленными и разрозненными складами лесоматериалов на берегу. А дальше, вверх по реке, сохранились старые селения Баттерси и Клэпхем, в которых появилось несколько красивых особняков и садов, принадлежавших преуспевающим торговцам и джентльменам. Ниже Саутуарка находились прибрежные районы Бермондси и Ротерхит, изуродованные акрами кирпичных развалин. Но даже те грозили в скором времени отступить под натиском болот. Еще ниже по течению виднелось почти не изменившееся местечко Гринвич с его огромными белыми дворцами.

А за рекой город огромный, как Левиафан, протянулся на север, запад, восток. Во всяком случае, так слышал Юджин, потому что сейчас он столкнулся с проблемой, которого не ведали ни Стюарты, ни Тюдоры, ни даже римляне. Город был невидим.
– Это лондонский туман, сэр, – пояснил кучер.

Город накрыла темно-серая пелена. Желтоватые края побудили Юджина вообразить огромное грязевое облако, выползавшее наружу, – и да, оно явилось навстречу, как только они съехали по старой кентской дороге. К моменту, когда они очутились в районе Саутуарк, небо было темным, а здания расплывались в маслянистой, зеленоватой дымке, слабо подсвеченной оранжевыми огнями. На Хай-стрит карета замедлила ход, к этому моменту Юджин не различал даже лошадиных голов. Когда же они свернули во двор гостиницы «Джордж», юноша понял: он вступил во врата самой преисподней.

Вынырнув из тумана, лодка с негромким скрежетом ткнулась в грязь под лестницей на северном берегу реки. Один из мужчин выбрался на берег и обернулся, намереваясь проститься с другим, оставшимся в лодке. Тот сидел, держа узловатые руки на веслах; странная высокая шляпа была надвинута низко на лоб.
– Удачи, Сайлас, – мягко произнес первый.
Второй ответил не сразу, а когда заговорил, его голос оказался глубок, как река, и густ, как укрывший ее туман.
– Как ты его назовешь?
– Ребенка-то? Люси.

Имя выбрала жена. Ему оно не нравилось.
– Значит, Уилл, со мной ты не хочешь?
– Нет, не по душе мне твое занятие.
– А денежек все нет?
– Я знаю.
Сайлас сплюнул себе под ноги и стал отчаливать.
– Ну и останешься на бобах, – буркнул он.
Мигом позже его старую грязную лодку поглотил туман.
«Лишь бы не там, куда ты сам угодишь», – подумал Уильям Доггет, направляясь домой.

Отец дал Пенни четкое указание: по прибытии в Лондон сразу идти к Джереми Флемингу, его крестному. Но Юджин рассудил, что в таком тумане он может заблудиться, и решил переночевать в гостинице. Настроен он был довольно бодро и сказал себе, что это неудобство просто отложит начало новой жизни на несколько часов.

Чего он не знал, так это того, что окутавший Лондон туман и был неотъемлемой частью этой вожделенной жизни. Англия, возвращавшаяся к стандартам римского прошлого, одновременно поторопилась с великим расцветом, названием которому была промышленная революция.

Нередко считают, что британская промышленная революция олицетворялась огромными фабриками с ордами угнетенных – и да, на севере и в центральных районах действительно существовали литейные цеха, паровые хлопкопрядильные фабрики и угольные шахты, где отправляли под землю детей. Однако на самом деле промышленную революцию возглавила традиционная английская торговля шерстью и выпуск дешевых хлопчатобумажных изделий. Механизированное прядильно-ткацкое производство распространилось широко, но занимались им преимущественно мелкие фабриканты, наладившие потогонную систему труда. И все они работали на угле, так что количество дыма и сажи от несметных печей возросло настолько, что при определенных условиях погоды их черные испарения сливались в покров, под которым накапливались все новые дымы, и далее, когда возникал туман, все это сгущалось в удушливый, непроглядный кошмар, где лица не различались, а вор мог незамеченным прошагать рядом с жертвой сотню шагов. Так появился «гороховый суп», или смог, лондонский туман.

В тепле и уюте главного зала «Джорджа» Юджин забыл о пагубном тумане снаружи. Трактирщик принес ему бифштекс, пирог с почками и бутылку портера, как часто называли темное пиво, а после время от времени перебрасывался с ним парой слов. Юджин жадно изучал окружающих. На постоялом дворе собрались всевозможные путешественники: кучера в тяжелых пальто, торговцы, пара адвокатов, священник, джентльмен, возвращавшийся в глубинку, а также многочисленные местные, все больше лавочники.

Около девяти вошел любопытный тип. Он потребовал кружку портера, молча отнес ее в угол и сел там в одиночестве. С его приходом на миг воцарилась тишина. Плавное течение беседы нарушилось, и люди осторожно расчистили ему место, после чего поспешно вернулись к прерванным занятиям. Незнакомец был немного ниже большинства мужчин, но весьма кряжист и двигался с угрюмой медлительностью. Одет он был в тяжелое пальто неопределенного цвета, на голове – черная шерстяная шапка, высокая и бесформенная, которая была подогнута и доходила до густых черных бровей. Большие глаза источали злобу, под ними залегли темные мешки. Общее впечатление сводилось к сильнейшей угрозе. И было дело в бледности или в странной перепончатой руке, которой он держал кружку, но Юджину померещилось, будто сей призрак явился из темных глубин самой реки, сокрытой туманом.

– Кто это? – спросил он у трактирщика.
– Этот-то? – с отвращением отозвался тот. – Его зовут Сайлас Доггет.
– И чем он занимается? – осведомился Пенни.
– Юноша, вам лучше не знать, – ответил трактирщик и больше не сказал ни слова.
В скором времени Юджин лег спать, радуясь мысли, что впредь уже ни при каких обстоятельствах не увидит Сайласа Доггета.

Запахло бунтом.

Ветер, поднявшийся на рассвете, сдул лондонский смог, который оставил над городом лишь грязную дымку. День выдался прохладный и ясный; хорошая погода приободряла толпу в четыреста человек, собравшуюся перед красивым зданием на Фицрой-сквер послушать зажигательную речь человека, маячившего в верхнем окне.
– Верим ли мы в братство людей? – выкрикнул он.
Толпа подтвердила ревом, что да, это так.

– Признаете ли вы… – это словцо, особо выделенное, являлось фирменной ораторской находкой Закари Карпентера, – признаете ли вы, я спрашиваю, что каждый человек с рождения имеет права? Разве не так подсказывает здравый смысл? Не суть ли они права человека? – Когда ему ответил одобрительный гул, он буквально взорвался: – А эти неотчуждаемые права, – и далее он прогремел барабанной дробью, – разве не означают, что не бывать налогообложению без пред-ста-ви-тель-ства?

И он откровенно подпрыгнул – маленький, плотный, с большой и круглой головой.

Могло показаться странным, что эти тезисы, напрямую заимствованные из трудов великого пропагандиста американской революции Тома Пейна, звучали на лондонской улице. Однако весьма похожие речи велись в эпоху Средневековья, когда вспыхнуло восстание Уота Тайлера, а деды многих англичан помнили левеллеров времен гражданской войны. Палата общин, пуритане, круглоголовые, ныне независимые американцы и радикально настроенные англичане – все эти разнородные ручейки вытекали из старой доброй речки-вольницы. Король Георг III мог бушевать из-за откола американцев, но среди его простых подданных многие читали Пейна и симпатизировали отважным колонистам.

Закари продолжал:
– Ошибся ли я, или парламент все-таки упразднил рабство?
Толпа заверила его, что он прав. Рабство в Англии было упразднено в 1772 году; недавно же стараниями таких реформаторов, как великий Уильям Уилберфорс, работорговлю запретили даже в заморских колониях.
– Может быть, вы не свободнорожденные англичане?
Толпа отозвалась очередным ревом, что они англичане в не меньшей степени, чем ростбиф.

– Так почему же с нами обходятся как с рабами, здесь, в приходе Сент-Панкрас?! – воскликнул он. – Зачем тиранят вольных людей? Признаете ли вы, что это так?
Они признали. Их дружный вой потряс Фицрой-сквер.

И обвинение Карпентера было абсолютно справедливым. Старый спор о главенстве в приходском управлении, который приводил в бешенство Гидеона Карпентера во времена короля Карла, так и не разрешился. Хотя старинным районом Сити с его двадцатью пятью уордами по-прежнему правили мэр, олдермены и ныне во многом декоративные гильдии, оставшаяся часть огромной и разраставшейся метрополии не имела центрального руководства. Приход поддерживал порядок, мостил улицы, заботился о бедных и немощных. Приход строил и организовывал. И разумеется, чтобы платить за это, взимал налоги.

А приход Сент-Панкрас был огромен. Его основная территория простиралась на запад от Холборна на милю с лишком, но он тянулся и на четыре мили к северу через улицы Сити, предместья, открытые поля и разбросанные деревни до холмов Хэмпстеда и Хайгейта. В этом громадном районе жило около шестидесяти тысяч душ, которыми правил совет.

На сегодняшний день приходы были двух типов. В одних в избрании совета участвовала хоть какая-то часть домовладельцев. Такие советы назывались открытыми. В других, которых было меньшинство, но значимое, совет, состав которого утверждался парламентом, назначался без всякого учета мнения прихожан. Эти советы именовались закрытыми, или избранными. И в год от Рождества Господа нашего 1819-й крупнейший приход Сент-Панкрас, бывший открытым, стараниями могущественной аристократической клики оказался закрытым, о чем был издан парламентский акт.

– Это беззаконие! – гремел Карпентер.

Закари Карпентер был личностью известной. По профессии мебельщик, и неплохой. Пройдя ученичество при фирме «Чиппендейл», он некоторое время работал на «Шератон», но после открыл собственное дело, специализируясь в изготовлении домашних конторок для письма, так называемых давенпортов. Как многие краснодеревщики, обосновался он в крупном приходе Сент-Панкрас, где владел мастерской с тремя профессиональными столярами и двумя подмастерьями. И подобно многим ремесленникам и мелким предпринимателям, Карпентер был ярым радикалом.

– Это в крови, – говаривал он.
Детали терялись во мраке времен, но дело Гидеона Карпентера, служившего круглоголовым, в его роду помнили и чтили. Отец Закари был религиозным реформатором. И тот помнил, как мальчиком его вытащили из постели и отвели в огромное здание в Мурфилдсе, где проповедь с благою вестью о чистом и простом христианстве читал сам старый Джон Уэсли. Но Закари не испытывал интереса к религии; он искал чистоты, но желал обрести ее в земных институтах.

Ему было восемнадцать, когда под лозунгом «Свобода, равенство и братство» разразилась Французская революция, и двадцать один в год публикации влиятельного трактата Тома Пейна «Права человека», провозглашавшего: «один человек – один голос». Поизучав его неделю, Закари вступил в Лондонское корреспондентское общество, брошюры и собрания которого вскоре объединили радикалов всей Англии. К двадцати пяти годам его заметили как оратора. С тех пор он и выступал.

– И не является ли, – кричал он, – этот приход лишь единичным примером великой несправедливости, которая творится во всех избирательных округах Британии, где вольные люди не голосуют, а парламент избирается не народом, но горсткой аристократов и их ставленников? Пора положить конец этому позору! Пора народу взять власть в свои руки!
С таким революционным кличем он повернулся и скрылся в здании, породив бурю аплодисментов.

Во всей этой сцене определенно присутствовало нечто странное. Площадь Фицрой-сквер, творение братьев Адам, находилась в самой фешенебельной, юго-западной части прихода. Еще непонятнее было наглядное присутствие за плечом Карпентера домовладельца, усердно кивавшего на протяжении всей речи. И самым удивительным было то, что этот человек являлся воплощением аристократии – благородный граф Сент-Джеймс собственной персоной.

С тех пор как Сэм стал графом, минуло семьдесят лет. Детство, прошедшее в Севен-Дайлсе, постепенно забылось. Порой доходили смутные слухи, иногда возникали отрывочные воспоминания, но отчим Мередит так уверенно и так часто внушал ему, что он был спасен и ему вернули его положение в обществе, что граф постепенно уверовал в это. В отрочестве он уже напрочь забыл о Сепе и знать не знал ни о каком костермонгере, пусть даже тот украдкой высматривал его то здесь, то там. Достигнув же зрелости, граф Сент-Джеймс оказался слишком занят собственными делами, чтобы думать о чем-то еще. И любовался он сейчас собой, поддерживая своего приятеля-радикала Карпентера.

Когда двое мужчин – богатый аристократ и неотесанный торговец – вошли рука об руку в комнату, выражение лица лорда Сент-Джеймса сменилось на раздраженное при виде других двоих, ожидавших внутри.
– Какого черта вы здесь делаете, Боктон? – вскричал он резко, обратившись к тому, кто выглядел более лощеным.

Хотя сыновство лорда Боктона не подлежало ни малейшему сомнению, отца и сына никогда не видели вместе. Старый граф следовал яркой моде нового поколения, названного неотразимыми щеголями эпохи Регентства, или денди. Вместо чулок и штанов ниже колена он носил обтягивающие панталоны на штрипках. Предпочитал фрак с фалдами, яркие рубашки с оборками, свободно повязанные шейные платки или галстуки. Любил ходить в цилиндре и с тростью, а его коллекция жилетов поражала воображение. Даже лихую распущенность денди граф взял себе в правило. Говорили, что он бывал на всех боях и скачках и по любому поводу заключал пари.

Лорд Боктон не увлекался пари. Несмотря на белую, как у отца, прядь в волосах, ростом и худобой он пошел в мать. Он продолжал одеваться по моде двадцатилетней давности в шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками, носил черный с пуговицами жилет, жесткий белый воротничок и неизменно темно-зеленый камзол, на что отец совершенно справедливо говаривал: «Вы похожи на бутылку».
– Кто это? – осведомился граф, кивнув на его спутника.
– Мой друг, отец… – начал лорд Боктон.

– Не знал, что у вас есть друзья, – фыркнул граф. – Как вам понравилась речь? – Он отлично знал, что та ничуть не понравилась лорду Боктону. – Боктон, знаете ли, тори, – продолжил он, обращаясь к Карпентеру.

В эпоху Георга III существовало три политических крыла. Тори, партия сквайров и духовенства, стояли за короля и государство. Протекционисты, источником дохода которых обычно бывали скромные земельные владения, поддерживали «Хлебные законы», искусственно взвинчивавшие цены на зерно через тарифы на импорт, а потому с подозрением относились к любым реформам. Их полностью устраивал упрямый старый король Георг, безумный или в уме. Виги же, как обычно, ратовали за превосходство парламента над королем. Коммерческая партия, где по-прежнему заправляли крупные аристократы, нередко владевшие горнодобывающими и торговыми предприятиями, симпатизировала свободной торговле и умеренным реформам. Ее члены соглашались, что это абсурд, когда горстка избирателей направляет своего кандидата в парламент, а растущие промышленные центры не представлены никем, кроме правительства Англии – вполне, как резонно указывал Карпентер, по образу и подобию приходского совета Сент-Панкрас. Они также симпатизировали религиозным диссентерам и евреям, а кое-кто – даже католикам, которым старинный Акт о присяге по-прежнему запрещал занимать государственные должности. Намеченная реформа могла состояться даже при короле Георге, если бы не одна проблема.

Французская революция расположила к свободе изрядную часть Европы, но Англию научила прямо противоположному. Даже на ранних порах свирепость революционеров – их называли якобинцами – и чудовищная резня, развернувшаяся в ходе террора с его гильотинами, всполошили многих мирных англичан. А после во Франции возвысился Наполеон, который попытался вторгнуться в островное королевство. Когда доблестный адмирал Горацио Нельсон положил этому конец, сокрушив при Трафальгаре французский флот, император Франции предпринял попытку разрушить торговые связи Англии и Европы. Неудивительно, что подавляющая часть англичан, включая вигов, сплотилась вокруг премьер-министра от тори Питта – неподкупного патриота, готового защитить страну от этой напасти. Мало того, для большинства собственников революция стала ассоциироваться с войной, а объявленные права человека представлялись исключительно бойней и беспорядками.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь