Лондон

Местным вождям пришлось заплатить изрядную дань и предоставить заложников. Цезарь объявил о блестящем успехе. К осени, однако, вернулся с войсками в Галлию, где назревали неприятности. Осознав, очевидно, что его аппетиты простерлись слишком далеко, Цезарь решил сперва укрепить свою власть на континенте, а с островом разобраться позднее. Тем временем жизнь здесь пришла, по крайней мере, в какое-то подобие нормы.

Следующей весной ни Цезарь, ни какие другие римляне не явились вовсе, хоть этого наполовину и ждали. Так же миновало и лето.
За исключением одного случая. Ибо в один летний день того года селяне увидели спозаранку странное зрелище. С приливом по реке поднимался корабль, не похожий ни на один из известных ранее.

Он был не слишком велик, хотя и показался селянам крупным. Приплюснутое парусное судно футов восьмидесяти в длину, с высокой кормой, низким носом и мачтой посередине с большим квадратным парусом из холстины, оснащенном кольцами, через которые аккуратно тянулись гитовы. На меньшей мачте, нависавшей над баком, стоял дополнительный парус – маленький, треугольный. Борта были гладкие, из досок, приколоченных к остову железными гвоздями. Рулей два вместо одного – по обе стороны кормы.

Короче говоря, то было типичное торговое судно античного мира. Его смуглые матросы и богатый римлянин-судовладелец зашли в реку из чистого любопытства.

Они направились к селению, сошли, учтиво приблизились к жителям. Затем дали понять, что были бы счастливы узреть место сражения, если оно неподалеку. Двое, помявшись, согласились показать им брод и остров друида, которые те и осмотрели. Гости отбыли с отливом, не найдя в Лондиносе ничего интересного. Зато они расплатились за беспокойство серебряной монетой.

Так или иначе, этот визит не имел исторического значения. Прилив как таковой был намного важнее; судно же по капризу богача прибыло в место, которого почти что не существовало.

Однако для юного Сеговакса это значило все. Зачарованный, он вглядывался в заморский челн, столь соблазнительно пришвартовавшийся близ берега. Он жадно изучил серебряную монету и рассмотрел голову божества на ней, понимая, что это не просто украшение, хотя Сеговакс не мог доподлинно угадать ни ее назначения, ни ценности. Но в первую очередь он, следя за отбытием судна вниз по течению, вспомнил тот драгоценный день, когда впервые с отцом увидел открытое море.

– Вот куда пойдет корабль, – пробормотал Сеговакс. – В то самое море. Когда-нибудь, может, еще и вернется сюда.
И он возмечтал украдкой отправиться на судне, пусть даже римском, куда бы тот ни плыл.

Странно, из всей семьи Сеговакс, похоже, страдал больше всех. Его повергло в несказанное изумление то, что после трех месяцев безудержной скорби Картимандуя вдруг сошлась с другим человеком. Тот происходил из чужого селения. Он был добр с детьми. Но боль Сеговакса не унялась. И кто мог знать, сколь долго она продлилась бы, не случись к концу осени небольшого события.

В начале зимы кельты отмечали великий праздник. То был Самхейн – время активности духов, которые восставали из могил и навещали живых. Они напоминали, что души мертвых хранят поселения не просто так – им необходимы почет, уважение и благодарность. Это была захватывающая, но страшноватая пора, в которую затевали пиры и давали важные обеты.

Через несколько суток после Самхейна, спокойным, туманным днем, мальчик с сестрой решили поиграть на оконечности косы близ селения. Но Бранвен, устав от игр, ушла, и Сеговакс, охваченный вдруг тоской, устроился на камне и стал смотреть через реку на холмы Лондиноса.

Такую привычку он приобрел недавно, особенно после визита чужого судна. Ему нравилось взирать на неспешное приливное дыхание реки. Здесь на рассвете мальчик мог наблюдать, как золотистый свет восходящего солнца озаряет небольшой восточный холм; на закате же следить за багрянцем, в который садящееся светило окрашивает его западного собрата. Ему чудилось, что биение жизни и смерти создает в этом месте неизбывный напористый отзвук. Он просидел уже сколько-то времени, когда заслышал шаги и обнаружил, что с острова к нему направляется старый друид.

В последние месяцы старец сильно сдал. Поговаривали, что прошлогодняя битва стала для него великим потрясением. И все же после ухода Цезаря он тихо, без предупреждения, обходил селения. Сейчас же остановился, признав мальчика, сидевшего в печальном одиночестве.
Сеговакса удивило желание друида поговорить с ним. Он вежливо встал, но жрец махнул ему, чтобы садился, после чего, к несказанному изумлению мальчика, спокойно устроился рядом.

И ребенок – весьма приятно – поразился вновь, ибо немного боялся друида: ничего страшного не было и в помине, от мужчины исходил покой. Они беседовали долго; жрец мягко расспрашивал. Сеговакс отвечал все увереннее, пока наконец со странным облегчением не рассказал об ужасном дне сражения, о том, что видел, и даже о своей трусости.
– Битвы не для детей, – улыбнулся друид. – Сеговакс, не думаю, что ты трус. – Он помедлил, затем продолжил: – Ты считаешь, что подвел отца? Позволил ему умереть?

Мальчик кивнул.
– Но он и не ждал тебя, – напомнил старик. – Разве он не велел тебе присматривать за матерью и сестрой?
– Да. – И тут, вопреки намерению и думая о новом муже матери, Сеговакс заплакал. – Я потерял его! Я лишился отца! Он никогда не вернется ко мне.

Старец уставился через реку и некоторое время молчал. Он понимал, что скорбь мальчика столь же бесполезна, сколь и понятна, тем не менее горе Сеговакса очень тронуло его. Все это слишком живо напомнило ему о собственных, давних уже тревогах и загадках.

Ясновидение – странное дело. Хотя иногда он удостаивался прямого видения грядущих событий – знал, например, судьбу этой крестьянской семьи еще до прихода римлян, – чаще его дар представлял собой не столько внезапное озарение, сколько часть более емкого процесса, особого чувства жизни, которое с возрастом становилось все глубже. Если для большинства людей жизнь выглядела подобно долгому дню от рассвета-рождения до заката-кончины, то ему она представлялась иначе.

Старому друиду жизнь все больше казалась похожей на сон. Вне ее пребывала не тьма, но нечто светлое, чрезвычайно реальное; что-то, о чем он, как ему мнилось, знал всегда, даже если не мог описать, и к чему он вернется. Бывало, что боги и в самом деле с ужасающей ясностью показывали ему фрагмент будущего, и в такие моменты он понимал, что должен утаить их секрет от других людей. Однако обычно друид шел, спотыкаясь, по жизни, вооруженный лишь смутным ощущением себя как части чего-то предопределенного и существовавшего испокон веков. Он чувствовал, что боги направляют его, а смерть была событием эфемерным – частицей большего дня.

Однако имелась вещь странная и тревожная. В последние два года сами боги как будто уведомляли его: эта бо́льшая судьба – сей всеохватный мир теней – все приближалась к концу. Древние островные боги словно готовились к уходу. Не наступал ли конец света? Или же, недоумевал он, боги тоже не вечны и осыпаются, как люди, подобные листьям?
А может быть, думал он, сидя возле простого паренька с белыми лохмами и перепончатыми руками, боги подобны ручьям, незримо впадающим в бо́льшую реку.

И вот он, тихо положив руку мальчику на плечо, приказал:
– Принеси мне отцовский меч.
Через несколько минут, когда Сеговакс вернулся с оружием, старец сильнейшим ударом расколол железный меч о камень.
Ибо таков был кельтский обряд.
Затем друид взял металлические осколки, обнял одной рукой мальчика и метнул сломанное оружие в реку. Сеговакс проследил, как оба куска описали высокую дугу и плюхнулись вдали.
– Похорони свою скорбь, – негромко произнес друид. – Отныне отцом тебе стала река.

И мальчик понял, осознал, что это именно так, без дополнительных объяснений.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь