Лем
Я люблю книжки Станислава Лема и восхищаюсь тем, как он пишет. Если вы не читали его фантастику - обязательно возьмите в руки рассказы о пилоте Пирксе. Больше всего он знаменит по "Солярису", который экранизировали как минимум 3 раза. А в этой статье я расскажу о книжке "Возвращение со звёзд".
В паре предложений его сюжет выглядит так: герой - пилот космического корабля. Он возвращается на Землю после 10 лет экспедиции; его корабль летел почти на скорости света, поэтому время на Земле шло быстрее, чем на его корабле, и с тех пор, как он улетел, прошло больше 150 лет. Он жаждал вернуться и вернулся. Но на земле многое изменилось, и он возвращается туда, где его никто давно уже не ждёт. Никому теперь не нужны полёты в космос, а каждый человек прошёл бетризацию - это медицинская процедура, смысл которой в том, чтобы избавиться от агрессии.
Здесь боятся крови, убийств и войн нет. Всю тяжелую работу выполняют роботы, а между людьми больше нет конкуренции, риска, интриги, непредсказуемости, нелинейности - всего, что для нас одновременно опасно и притягательно. Отношения между полами подчиняются регламенту, случайностей нет. Отношения здесь длятся недолго - а что ещё делать в сытом и ленивом обществе, кроме как искать нового партнера! Хотя теперь всё разумно и благополучно, а люди довольны, они утратили что-то важное (такая идея часто встречается у фантастов).
Главный герой Эл Брегг пытается найти здесь своё место и понять, чем ему теперь заниматься. Дело его жизни сделано, он вернулся. Оказалось, что теперь его подвиг никому не нужен, и он выглядит, как неандерталец, в этом технологичном и безопасном мире.
В такой удивительной ситуации герой смотрит на мир отстранённо, а нам интересно смотреть на него.
Лем пересказывает книгу о межгалактических полётах и рассказывает, что это значит для участников такого полёта:
При скорости, лишь на доли процента меньшей, чем световая, экипаж, достигнув глубин Метагалактики и вернувшись на Землю, состарился бы в крайнем случае всего на несколько десятков месяцев. Но на Земле за это время прошли бы уже не сотни, а миллионы лет. Цивилизация, которую застали бы вернувшиеся, не смогла бы принять их. Неандертальцы легче приспособились бы к нашей жизни. Но и это не всё. Ведь дело касалось не только судьбы группы людей. Они были посланцами человечества. Человечество задавало вопросы, на которые они должны были принести ответ. Если этот ответ касался проблем, связанных с данным уровнем развития той, другой цивилизации, то человечество само должно было получить его раньше, чем вернутся его посланцы. Ведь с момента постановки вопроса до получения ответа должны были пройти миллионы лет. Но и это еще не всё. Сам ответ был бы уже неактуальным, чем-то мертвым, потому что астронавты принесли бы на Землю сведения о состоянии иной, внегалактической цивилизации, соответствующие лишь тому моменту, когда они покидали эту внегалактическую цивилизацию. За время их обратного пути тот мир ушел вперед на один, два, три миллиона лет. Таким образом, вопросы и ответы станут запаздывать на многие тысячи лет, и это зачеркивает их, превращая всякий обмен опытом, сведениями, мыслями в фикцию. Стало быть, сами межзвездные путешественники станут посредниками и вестниками умерших, а их труд – актом абсолютного и неотвратимого отчуждения от человеческой истории; космические полеты превратятся в самый дорогостоящий вид дезертирства из мира творимой истории. И во имя этого миража, во имя такого, никогда не окупающегося, всегда бесполезного безумия Земля должны напрягать все силы и отдавать лучших своих сыновей?
Во-первых, данный текст наводит на мысль о смерти и её сущности.
Время жизни, отмеренное человеку, невелико. Обычный человек живет от силы сто лет. Как же отсчитывать годы жизни, если время разнится в зависимости от скорости движения? Время жизни одного человека, как выясняется, в принципе может вместить в себя время жизни нескольких поколений – а то и целой цивилизации. Выходит, время человека находится с ним, сопровождает его, заканчивается там же, где и он. Время исчисляется событиями, а не годами, и его емкость, как ни старайся, можно увеличить лишь в определенных пределах. Чем же является смерть в данном случае? Смерть – это культурный символ, очередное событие, такое же, как и все остальные. Абсолютная смерть, с точки зрения релятивистской физики, связана с понятием “событийного горизонта”. Известный физик Фритьоф Капра, изучающий проблемы взаимосвязи современных научных воззрений и выводов восточной философии, высказался по этому поводу следующим образом:
Здесь, на Земле, гравитация воздействует на пространство и время крайне незначительно, но в астрофизике, которая имеет дело с телами исключительно большой массы – такими, как планеты, звезды и галактики, – искривление пространства-времени является чрезвычайно важным фактором. До сих пор все наблюдения в данной области подтверждали правильность выводов Эйнштейна и вселяли в нас уверенность в том, что пространство-время в самом деле искривлено. Наиболее своеобразным проявлением искривления представляются процессы, происходящие во время гравитационной гибели звезд. Согласно современной астрофизике, каждая звезда достигнет определенного этапа своего развития, на котором она прекращает своё существование вследствие взаимного гравитационного притяжения частиц, составляющих её. Поскольку, по мере сокращения расстояния между частицами, это притяжение резко возрастает, процесс уничтожения получает ускорение, и, если звезда обладает достаточно большой массой, что означает, что её масса не менее, чем в два раза больше массы Солнца, ни один известный нам процесс не может предотвратить гибель звезды, к тому же, будет происходить совершенно непредсказуемым образом. По мере того, как звезда уменьшается в размерах, увеличивая свою плотность, гравитация на её поверхности проявляется всё сильнее и сильнее, и пространство-время вблизи неё искривляется. Благодаря возрастанию гравитации на поверхности звезды становится всё сложнее и сложнее удалить что-либо от неё, и в результате звезда достигает такой стадии, на которой ничто, включая свет, не может оторваться от её поверхности. На этой стадии мы говорим, что вокруг звезды формируется “событийный горизонт”, поскольку ни один сигнал не способен донести до окружающего мира известия о том, что происходит на поверхности звезды. Пространство, окружающее звезду, очень сильно искривлено, и даже свет не может вырваться из этой тюрьмы. Мы не можем увидеть такую звезду, поскольку её свет не может дойти до нас. По этой причине такие звезды называются “чёрными дырами”. Существование “чёрных дыр” было предсказано уже в 1916 году, и об этом впоследствии вспомнили в связи с недавно открытыми звездными явлениями, которые могут косвенно доказать существование “чёрных дыр”, так как свидетельствуют о том, что тяжёлая звезда движется по орбите вокруг некоего невидимого объекта, который может представлять собой “чёрную дыру”. “Чёрные дыры” принадлежат к числу наиболее загадочных и необычных объектов, исследуемых современной астрофизикой, и служат иллюстрацией действия теории относительности. Сильная искривлённость пространства-времени в районе чёрной дыры не только не позволяет лучам света достичь нас, но также оказывает значительное влияние на время. Если бы на поверхности звезды, которая приближается к своей гибели, находились часы, доступные нашему зрению, то мы увидели бы, что течение времени на циферблате этих часов постепенно замедляется по мере того, как звезда приближается к своей гибели, а когда звезда превращается в “чёрную дыру”, показания часов вообще перестанут доходить до нас со светом. Для стороннего наблюдателя поток времени на поверхности звезды замедляется по мере продвижения звезды к гибели и полностью останавливается на уровне событийного горизонта. Поэтому можно утверждать, что процесс абсолютной гибели звезды бесконечен. Однако с самой звездой в момент достижения ею событийного горизонта ничего особенного не происходит. Течение времени остаётся тем же, и через некоторый, конечный период времени звезда прекращает своё существование, сокращаясь до размеров точки, имеющей невероятно большую плотность. Итак, сколько времени занимает продвижение звезды к гибели – бесконечность или некоторый промежуток времени? В мире теории относительности такой вопрос просто не имеет никакого смысла. Продолжительность существования гибнущей звезды, как и все прочие промежутки времени, относительна и зависит от системы координат, выбранной наблюдателем.
Смерть, если начать перетягивать одеяло в сторону антропологической перспективы, сама по себе является неким событийным горизонтом. Человек умирает в том смысле, что дальше мы ничего знать о нём не можем, он выключается из историчного бытия предметного мира, и привычные связи с ним исчезают: он не может уже осуществить вербальный, физический или какой-то иной контакт с нами, так, чтобы мы могли расценивать этот контакт как факт, понять его и однозначно интерпретировать. Человек, небезосновательно отождествляемый с его телом, расстаётся с ним, и системы организма перестают функционировать известным образом. Означает ли это, что человек умирает? Да, безусловно. Но в каком смысле? Именно в смысле того самого “событийного горизонта” – мы не знаем, как после этого обстоят дела. Является ли эта смерть абсолютной? В некоем бытовом смысле – конечно же. Вместе с тем, смерть остаётся неким “Х”, неизвестной, или, как говорил Парменид, бытием мысли о небытии. Кстати, именно он и сформулировал вывод, напрашивающийся и здесь: поскольку мы не можем помыслить небытие (смерть как отсутствие), а просто видим дыру в сердцевине бытия, ужасающую нас, нам остаётся лишь признать, что мы ничего об этом не знаем. Поскольку все наши бытовые представления о времени и его течении организованы внутренне противоречиво, мы вынуждены признать, что времени нет, как нет и пространства – в том виде, в котором мы его мыслим. Это лишь система координат для ориентирования на местности, где мы бытийствуем, или, точнее, бытуем.
Возвращаясь к приведённому отрывку из текста Лема, скажем лишь, что внезапное включение в историчное бытие после продолжительного отсутствия, равняющегося смерти, не позволяет человеку преодолеть пропасть между ним и тем отрезком “бытового” времени, что он упустил. Выходит, что смерть есть форма отсутствия, как отсутствие опазывающего ученика, когда все остальные уже сидят в классе: до него просто нет дела, он в некотором смысле действительно не существует – пока не зайдёт в класс. Более того, его интеграция в учебный процесс потребует какого-то времени – надо “догнать остальных”. Если же ученик опаздывает существенно, может, ему и не стоит приходить вовсе?
Смерть человека страшна постольку, поскольку связана с агрессией и чем-то опасным, ощущением ужаса и исчезновением в смысле выключения индивидуального сознания. Вместе с тем, человек и в обычной своей жизни не обладает сознанием, оно дискретно и интенсивность его меняется – в силу этого и событийность человеческой жизни может изменяться. Жизненный мир человека может уместить ограниченное количество вещей. Наша емкость – не беспредельна. Тот, кто вышел за пределы этой нормы, обречен в конечном итоге на страдания, как и Эл Брегг, – непризнанный, неудобный, неуклюжий, человек не своей эпохи, человек вне истории. Выходит, сознание исторично, и человек, как часть истории, всегда будет оставаться её инструментом, её материалом. Утеря своей исторической идентичности, своей социальной функции – это кошмар пострашнее физической смерти. Вместе с тем, подавляющее большинство людей живет и всегда будет жить на обочине исторического процесса, довольствуясь малым – в данном случае имею в виду ту совокупность жизненных результатов, которая не требует особых усилий; идеал такого человека – “я никого не трогаю, пусть и меня никто не трогает”. Его задача – получить как можно больше, сделав как можно меньше. Такой человек и не живет вовсе, неся на своих плечах, как нелепый в своей тяжести груз, своё полное оправданий, нерешительное и вялое существование. Это то, о чём писал еще Ницше в “Заратустре”:
Не хотеть больше, не ценить больше и не созидать больше! Ах, пусть эта великая усталость останется от меня далекой.
О людях, пораженных этой “великой усталостью”, таких, которых видим мы в общественном транспорте, на улицах, в подземных переходах каждый день, как раз и писал он в другом месте:
Дурно: так называет все приниженно – рабское, глаза моргающие и покорные, сокрушенные сердца и ту лживую податливую породу, которая целует большими, трусливыми губами.
Это – другая форма смерти, но не менее реальная, чем смерть в бытовом смысле: смерть социальная и личностная. Об этом говорено уже тысячи раз до меня, поэтому я, пожалуй, отложу детальный анализ этой обширной проблемы на неопределённый срок.
Во-вторых, я усмотрел неточность в рассуждениях вымышленного исследователя Старка. Дело в том, что время относительно не только в том “обычном” релятивистском смысле, что, если объект движется относительно наблюдателя со скоростью, близкой к скорости света, то, мол, время вблизи этого объекта замедляется, как замедляется вблизи сверхтяжелых объектов с соответствующей гравитационной силой; время относительно по отношению к самому себе, и, если рассмотреть Землю как замкнутую систему, невозможно с уверенностью утверждать, что прогресс будет осуществляться на её территории линейно и поступательно. Время не является абсолютом, и, раз оно относительно, его смысл в том, чтобы сгущать, разряжать и возвращать (в ницшеанском смысле) событийность, которая является смыслом и выражением времени. В этом плане невозможно с уверенностью утверждать, в духе ньютоновской механики, перенесенной столь же механически на историю, что она (история) предсказуема и будет развиваться из известных посылок в известном направлении. Иначе говоря, в рассуждениях Старка присутствует смешение парадигм: классической и релятивистской, причем в процессе интерпретации одного и того же объекта – времени, являющегося ключевой сущностью, разрабатываемой в рамках обеих.
Станислав Лем. Краков, 1995
В конце романа мы получаем полемический ответ на выводы исследования Старка, излагаемый устами Турбера – члена экспедиции:
Однако кое-что ты всё-таки сделал. Прочел Старка, поверил ему, считаешь себя обманутым и ищешь теперь виноватых. Если тебе это действительно важно, могу взять вину на себя. Но дело не в этом. И Старк убедил тебя после тех десяти лет? Брегг, я знал, что ты человек неуравновешенный, но что глупый – не предполагал.
Контакт галактических цивилизаций? Кто тебе о нем говорил? Ни один из нас, и никто из классиков, ни Меркью, ни Симониади, ни Радж Нгамиели, никто, ни одна экспедиция не рассчитывала на контакт, и поэтому вся эта болтовня о путешествующих в пустоте посланцах уже несуществующих миров, об этой вечно опаздывающей галактической почте является опровержением тезисов, которых никто не выдвигал. Что нам дадут звезды? А какие выгоды были от экспедиции Амундсена? Андре? Никаких. Единственная польза заключалась в том, что была доказана возможность. Что это можно сделать. А говоря точней, что это для данной эпохи наиболее трудное из всего, что возможно достигнуть. Не знаю, сделали ли мы даже это, Брегг. Правда, не знаю. Но мы были там.
Что тебе доказал Старк – бесполезность космодромии? Как будто мы этого сами не знали. А полюсы? Что было на полюсах? Те, кто их завоевал, знали, что там ничего нет. А Луна? Чего искала группа Росса в кратере Эратосфена? Бриллианты? А зачем Бант и Егорин прошли центр диска Меркурия? Чтобы загореть? А Келлен и Оффшаг? Единственное, что они знали наверняка, летя к холодному облаку Цербера, так это то, что в нем можно погибнуть. Понял ли ты истинный смысл того, что говорил Старк? «Человек должен есть, пить и одеваться, всё остальное безумие». У каждого есть свой Старк, Брегг, у каждой эпохи. Зачем Гимма послал тебя и Ардера? Чтобы вы взяли пробы коронососом. Кто послал Гимму? Наука. Это звучит по-деловому, не правда ли? Исследование звезд, Брегг, не думаешь ли ты, что мы не полетели бы, если бы звезд не было? Я думаю, что полетели бы. Мы бы изучали пустоту, чтобы как-то оправдать свой полет. Геонидес или кто-нибудь другой сказал бы нам, какие ценные измерения и исследования можно провести по пути. Пойми меня правильно. Я не говорю, что звезды только предлог. Ведь и полюс не был предлогом. Это было необходимо Нансену и Андре. Эверест нужен был Меллори и Ирвингу больше, чем воздух. Ты говоришь, что я приказывал вам… во имя науки? Ведь ты знаешь, что это не правда.
Знаешь, что было нашим несчастьем, Брегг? То, что нам повезло и мы сидим тут. Человек всегда возвращается с пустыми руками.
Другими словами, ответ Лема на вопрос о развитии нашей цивилизации состоит в том, что лучше умереть, чем быть потребителем. Что, как не потребление, является смертью во время жизни! Парадоксальность человеческого существа в том и состоит, что обретает смысл на грани несуществования, в ситуации риска, вызова, отказа от тепленького места, уютненького комфорта. Неясно, кто жив в большей степени – сытое беспроблемное общество, сгладившее все неровности с помощью прививочек, или же человек, отдавший свою жизнь ради рывка в пустоту, ради познания непознаваемого, необъятного, того, что в одну секунду может тебя прикончить. Конечно, это экзистенциализм в стиле Камю, в некоторой степени наивный, и тем не менее, человеческое существование обретает смысл в действии на свой страх и риск. Если ты движешься в рамках известного и не рискуешь броситься в бездну, поставив на кон свою жизнь, – ты и не жив и не мертв, а значит, смерть твоя ничего не изменит, как не изменит и жизнь. Выходит, человек, занимающийся только самосохранением, накоплением, человек, неспособный отдавать, не живет вовсе. Именно поэтому столь велико сегодня пренебрежение к науке: всё, что не касается пищи, секса и развлечений, плебсу кажется излишним и глупым. А поскольку храмы сегодняшнего плебса – торговые центры, кинотеатры, клубы – полнятся неофитами, их армия растет, то тех, кто готов ещё посвящать свою жизнь чему-то, что не относится к трем вышеуказанным китам общества потребления, становится меньше. Человек всегда – артефакт своей эпохи, и сейчас мы имеем дело с эпохой сытости и глупости. Безусловно, это лишь момент истории в ряду других, но он требует справедливой критики с радикальных позиций.
Хорошим примером, иллюстрирующим эстетику и проблематику такого холеного и сытого общества потребления, для меня неожиданно стал фильм “Она“. Это история про мужчину средних лет, влюбившегося в операционную систему “OS 1”, которая представляет собой искусственный интеллект. Мужчина этот выполняет странную и лицемерную работу: пишет за других письма к людям, которым клиенты может быть и хотели бы написать сами, да не умеют. В фильме эта работа оценивается как нечто безусловно хорошее – ведь герой несёт людям положительные эмоции (самое важное в обществе потребления). Он готовится к разводу, друзей у него мало (точнее, один), и в какой-то момент он покупает эту самую инновационную операционную систему. Фильм наполнен задумчивыми сценами, где прохожие, не видя никого вокруг, беседуют со своими гаджетами, жестикулируют и воспринимают вполне нормально тот факт, что собственно человеческий контакт потерян. И пусть: такие философические сцены не так уж и портят всю картину.
Удивило меня то, до какой степени главный герой – мямля, неспособный на отчетливое формулирование своих собственных желаний и их декларацию. Он – явно типичный представитель своего времени. Это время освобождения от серьезных проблем и вызовов времени, как и в романе Лема, времени, когда каждый может себе позволить не прилагать усилий и ни с чем не бороться, а к любой слабости быть терпимым, толерантным. В итоге человек теряет собственно человеческое – способность мыслить и высказывать свои мысли как объективации своих чувств. Главный герой – импотент, неспособный справиться даже с вполне простой жизненной задачей – устроить свою личную жизнь, и выбирающий форму эскапизма – роман с несуществующим человеком, который есть сервильная функция “чего изволите?” Ирония состоит в том, что даже с операционной системой герой фильма не справляется, и она от него уходит. Что ж, эпоха потребления – это эпоха лузеров, мнящих себя героями или по крайней мере вполне нормальными людьми, которым нечего стесняться. Они интегрированы в социум, ибо теперь каждый лузер – это просто человек, у которого “не сложилось”, а значит, надо просто понять, как ему помочь. Общество потребления – это общество аутсайдеров, где быть преуспевающим – моветон, как в классе отморозков стыдно быть прилежным учеником.
Очень интересен в этом контексте образ Эла Брегга у Лема, который, попав как раз в такое общество, будучи мускулистым, умным, до разумных пределов агрессивным мужчиной, чувствует себя анахронизмом, на него оглядываются прохожие – с любопытством гуляющие по зоопарку туристы. Такое обезжиренное и пастеризованное общественное сознание, которое нарисовано и в книге Лема, и в фильме Спайка Джонса, – это добровольно кастрированная благожелательность безусловного идиота, парадоксальным образом лишающая человека собственно человеческого измерения.
Другая, часто встречающаяся у Лема тема – это тема подготовки космических пилотов. Она мелькает, как минимум, в некоторых рассказах о пилоте Пирксе. В “Возвращении со звёзд” Лем повествует о такой подготовке следующим образом:
Ведь мы в течение десяти лет хлебнули столько ужасов, всего того, что противно естеству человека, что ранит его и ломает, и возвращались, такие сытые этим, сытые по горло; ведь каждый из нас, скажи ему кто-нибудь, что возвращение запаздывает, что впереди новые месяцы пустоты, перегрыз бы, наверное, говорящему глотку. И вот мы, уже не имешие сил переносить постоянный риск, слепую вероятность метеоритного попадания и это вечное напряженное ожидание и муки, когда какой-нибудь Ардер или Эннессон не возвращался из разведывательного полета, – мы вдруг начинали ссылаться на это время ужаса, как на что-то единственно истинное, настоящее, придающее достоинство и смысл нашему существованию. А ведь я еще и тепеь содрогался, вспомнив, как, сидя, лежа, вися в самых странных позах в круглой радиокабине, мы ждали и ждали в тишине, прерываемой только мерным звучанием позывных корабля, и видели, как в мертвом голубом свете капли пота стекают со лба радиотелеграфиста, застывшего в таком же ожидании, в то время как аварийные часы неслышно отсчитывали секунды, минуты, так что, наконец, тот миг, когда стрелка касалась красной точки диска, приносил облегчение. Да, облегчение… потому что тогда, наконец, можно было кинуться на поиски и погибнуть самому, а это действительно казалось легче, чем ожидание. Мы, пилоты, не ученые, обыли старыми волками, наше время остановилось еще за три года до настоящего старты. Все эти три года нас приучали ко всё возрастающим психическим перегрузкам. Они проводились в три основных этапа, которые мы коротко называли Прессом, Дворцом Духов и Коронацией.
Дворец Духов. Человека запирали в небольшой камере, так изолированной от мира, как только можно себе представить. Туда не проникал ни один звук, ни луч света, ни атом воздуха, ни родившееся снаружи колебание. Похожая на небольшую ракету капсула была оборудована фантоматической аппаратурой, снабжена запасами воды, продовольствия и кислорода. И в ней нужно было жить в бездействии, в томительном ожидании, месяц, казавшийся вечностью. Ни один человек не выходил оттуда таким же, каким вошел. Мне, одному из самых крепких подопечных доктора Янссена, только на третью неделю начали чудиться те странные вещи, которые подстерегали других уже на четвертый, пятый день: безликие чудовища, бесформенные толпы, выползающие из мертвенно светящихся приборных щитков, чтобы вести со мной бессвязные разговоры, висеть над моим вспотевшим телом, а оно в это время расплывалось, изменялось, разрасталось, наконец – и это было, пожалуй, самое ужасное – начинало как бы обосабливаться, сначала подергивались отдельные волоконца мышц, затем появились раздражения и онемения, судороги, потом какие-то движения, которые я уже наблюдал словно совсем со стороны, ничего не понимая; и если бы не предварительная тренировка, если бы не теоретические указания, я готов был бы считать, что моими руками, шеей, головой овладели демоны. Стены капсулы становились свидетелями сцен, которые невозможно описать, назвать; Янссен и его люди с помощью соответствующих аппаратов наблюдали за тем, что делалось внутри, но никто из нас тогда об этом не знал. Ощущение изоляции должно было быть подлинным и полным. Исчезновение некоторых ассистентов доктора было для нас непонятным. Уже во время полета Гимма сказал мне, что они просто не выдерживали. Один, некто Гоббек, кажется, пытался силой открыть капсулу, потому что не мог больше смотреть на муки запертого в ней человека.
Но это был всего лишь Дворец Духов. Потом следовал Пресс, с его качелями и центрифугами, с адской ускорительной машиной, которая могла дать 400 g – ускорение, разумеется, никогда не применявшееся, потому что оно превратило бы человека в мокрое место, но и ста g было достаточно, чтобы в долю секунды спина испытуемого стала липкой от выдавленной через кожу крови.
Третье испытание, Коронацию, я прошел совершенно нормально. Это было уже последнее решето, последняя ступень отсева. Аль Мартин, парень, который тогда, на Земле, выглядел, как я сегодня, – колосс, глыба железных мускулов, олицетворения спокойствия, – вернулся с Коронации на Землю в таком состоянии, что его сразу вывезли из Центра.
Эта Коронация была очень простой штукой. Человека одевали в скафандр, выводили на орбиту и на высоте около ста тысяч километров, там, где Земля светила, как пятикратно увеличенная Луна, выбрасывали из ракеты в пустоту, а сами улетали. И надо было висеть в пустоте, болтая руками и ногами, и ждать их возвращения, спасения; скафандр был надежный, удобный, имел кислородную аппаратуру, климатизацию, обогревался, каждые два часа кормил человека питательной пастой, выжимаемой из специального мундштука. Так что ничего страшного не могло случиться, разве что испортился бы прикрепленный снаружи к скафандру автоматический пеленгационный передатчик. В этом скафандре не было только одной необходимой вещи – радиосвязи, не было умышленно, разумеется, так что в нем нельзя было услышать ни одного голоса, кроме собственного. Среди этой нематериальной черноты и звезд надо было ждать. Довольно долго, правда, но не бесконечно. И это всё.
Да, но люди сходили от этого с ума; на ракету Базы их втаскивали извивающимися, в каких-то эпилептических конвульсиях. Это было наиболее противно самому естеству человека – абсолютное уничтожение, потеря себя, смерть в полном сознании, это было знакомство с вечностью, которая проникала в человека и давала ему почувствовать свой чудовищный вкус. Представление о бесконечной бездне внеземного существования, всегда считавшейся невероятной, непостижимой, становилось нашим уделом; бесконечное падение, звезды между ненужными, извивающимися ногами, бесполезность, ненужность рук, губ, жестов, всякого движения и неподвижности, в скафандрах нарастал крик, несчастные выли… Хватит!
Это описание напомнило мне сцену из книги Дэна Миллмана “Путь мирного воина”, где учитель (“Сократ”) предлагает гимнасту, подающему надежды спортсмену и любимчику колледжа Дэну доказать своё физическое превосходство с помощью простого упражнения: встать на стол, согнуть ноги в коленях до параллели полу, держать спину прямой, а руки перед собой, и простоять так – всего-навсего – пять минут. Дэн не справляется с этим, на первый взгляд простым, заданием.
Так часто бывает – вещи, на первый взгляд простые, становятся невероятно сложными, если выполнять их достаточно долго. Человек с трудом переносит неослабевающее давление, с трудом осуществляет однонаправленное долговременное усилие.
Но главное, пожалуй, не это. Не оставляет сомнений тот факт, что, возьмись мы участвовать в таком же испытании, большинство бы тоже сдалось, сломалось и почувствовало всю трудность этих простых заданий.
Человек – продукт и составляющая часть среды, в которой он находится; человек неотделим от среды, он встроен в неё и, как бы он ни отрицал этого и как бы ни подчеркивал свою индивидуальность и исключительность. Если бы мы оказались лишены простейших вещей – возможности видеть свет, возможности чувствовать своё тело (с помощью движения), возможности отличать тело от среды (например, через теплообмен) – мы бы сошли с ума или получили бы такой радикальный опыт, который бы изменил нас навсегда.
Ещё одна важная мысль, которая прослеживается в данном отрывке, созвучна с идеей Петра Демьяновича Успенского о впечатлениях как одном из основных видов пищи человека. Если лишить человека впечатлений – чувственных, двигательных, прочих простейших, а также более сложных – эстетических, интеллектуальных, коммуникативных, – человек скоропостижно умрёт, быстрей, чем от отсутствия воды.
В процессе написания этого очерка я много раз думал о том, что такие вольные размышления, не привязанные к какому-либо строгому анализу, могут быть восприняты теми немногими, кто это прочтёт, как невнимательность, небрежность. С другой стороны, я думал о том, что такие длинные тексты мало кто станет читать. Думал и о третьем: стоит ли сначала готовиться, собирать “серьёзный” материал, прежде чем начинать говорить что-то о Леме (как и о любом другом тексте, авторе)? Пришёл к выводу, что моя задача здесь – писать, и писать максимально свободно, даже спонтанно, иначе это письмо потеряет всякий смысл. Пусть форма задаётся конкретной ситуацией, а стиль не будет выдержан, как следует. Электронная бумага всё стерпит.