Купание красного коня

Петрова-Водкина в петербургском обществе ценили. Им дорожили, его превозносили. Но, надо признаться, при этом его изрядно побаивались. Нет. За его фамилию его безусловно ценили. Особенно за её вторую часть. Да и как же иначе - ведь она одноударно совпадала с названием напитка, знакомого каждому русскому человеку с детства. Скажут где "Петров-Водкин", произнесут по какой-нибудь причине, и тут же всем становилось на сердце тепло. Тут же ничего плохого про этого человека никто сказать не мог. И казалось каждому, что он с ним давно и наиблежайше знаком. А появится Петров-Водкин за столом во время каких-либо торжеств, так сразу и вечер сформирован. Что тут думать - шути про его фамилию и получай бурные аплодисменты. Любили его и на открытие какого-нибудь спиртового завода позвать, и даже меньше - на открытие какой-нибудь маленькой спиртовой настойки его приглашали с удовольствием. 

Но в остальном, конечно, Петрова-Водкина опасались. Не помогали ему даже многочисленные заслуги, добытые кистью и красками, не спасали разнообразные награды и признания. Слишком он уж в петербургском свете слыл натурой проницательной и предсказательной. Как изобразит что - так оно обязательно и выйдет. Позёрщицы бегали от него, как царь от идей социализма. Владельцы домов, заприметив, что Петров-Водкин взялся за пейзаж около их обители, хватали метлу и выбегали к нему с непотребными речами. Не дай бог предскажет чего неуместного. Даже животные и те, чувствуя подвох, выли и царапались, пока их Петров-Водкин усиленно трансформировал в холст. Слава у него этот счет была стойкая и неприветливая. 

Да такая неприветливая, что вскоре Петрову-Водкину окончательно и обширно взгрустнулось, и мастер живописи решил всех покинуть, сбежав из столицы в глухую деревню. В самую глухую из глухих. В той глухой деревни он перебрался в очень глухую её часть, где выбрал совсем уж глухой угол. Такой глухой, что даже Ленин, известный своими познаниями глухих мест, долго ещё по вечерам испытывал к Петрову-Водкину скитальческую зависть. 

Шли месяцы, годы, и до того Петров-Водкин, проживая в том богом забытом закоулке, одичал, что всё в его талантливой голове перемешалось - краски, формы, образы, очертания. Быль сменилась небылью, и у русского таланта многое заместилось всеобъемлющей творческой фантазией. 

В ту пору бабы из деревни ходили на реку полоскать ковры. Строились в гудящие нескончаемым базаром береговые шеренги и окунали по очереди разноцветные ткани в воду, болтая их там за шкирку, как кошка провинившихся котят. Одну из таких сцен заприметил прогуливавшийся после завтрака Петров-Водкин. И до того она ему запала в душу, до того своими пестрящими лентами вскружила воображение, что художник сейчас же представил в уме сногсшибательное полотно, по его скромной оценке тянущее на десять баллов из десяти.

"Скитание зелёного ковра!" - выкрикнул он с неописуемым восторгом и, громко шебурша растоптанными калошами, кинулся в свою захолустную хату, чтобы скорее изобразить непременный шедевр. На нём, по представлению автора, зелёный ковер а образе России должен был "скитаться" в руках простой русской бабы, отданный на подкуп ее жилистых крестьянских рук. Гениально же, не правда ли? 

Только вот мастер слишком долго бежал до своей хаты. Оббегал одну лужу за другой, застревал в одной грязевой трясине за другой, и в конце концов всё в его одичалой головушке, как и повелось, перемешалось. И когда уже прибежал, то ковёр превратился в коня, баба в пацана, а цвет с зелёного сменился на красный. Было скитание зелёного ковра, а стало купание красного коня. Так и изобразил. Так оно потом в России и вышло...

Ровно через четыре года государство пало под копытами красного коня большевиков, а революция в лихой скачке внесла в мутные воды разрухи молодого пацана-коммуниста. Петров-Водкин уехал из деревни и въехал в совсем другую страну, где уже никто не думал о его фамилии, никто не бегал от его предсказательного таланта. Где все его ценили и отдавали должное столь редкому дару коммунистического предвидения. Теперь Петрова-Водкина ассоциировали не со спиртовым заводом, не с заполненной до краев штофочкой, а с ярким образом красного коня, ставшего знаковым символом для эпохи революционных перемен.