Культ

Глава 7

К рассвету непогода утихла. Ветер и дождь исчезли, ушли, как рабочие сцены, закончившие устанавливать декорацию перед следующим действием унылого спектакля, накрыв город низким, тяжелым занавесом непроницаемых туч. Наступило утро субботы, тусклое, серое, как похмелье. Все неподвижно застыло вокруг в тоскливом, тягучем ожидании чего-то недоброго; может быть, нового дня, может быть, продолжения жизни. Редкие прохожие шли торопливо, не оглядываясь по сторонам, опустив головы, и казались испуганными. Улицы были пустынны, и даже на всегда оживленном проспекте лишь изредка проносились машины, недовольно шурша шинами и вздымая легкие облака грязноватой мороси. У стены дома, в углу, на размокшем пожухлом газоне копошился, пытаясь то ли подняться на ноги, то ли просто отползти куда-то подальше отсюда, человек в перепачканной куртке, мокрых брюках и без ботинок. Он вставал на колени, упирался головой в землю, застывал на мгновение и снова валился на бок, вяло перебирая ногами.

Карина чуть сбавила шаг, присмотрелась, сделала шаг с тротуара.
– Мужчина? Помощь нужна?
Человек попытался повернуться на голос, замычал и неловко упал на спину. Глаза были полуприкрыты, по лицу размазалась грязь. В нос ударила резкая вонь переработанного алкоголя, мочи и экскрементов. Карина покачала головой, отступила и пошла дальше своей дорогой.

Неделя выдалась непростой, а сегодняшняя смена была особенно трудной. Резкое ухудшение состояния показали почти все обитатели интерната; это бывает при деменции, но такое массовое проявление негативных симптомов Карина наблюдала впервые. Врачи говорили о синдроме взаимного отягощения; медсестры кололи лекарства и разносили дополнительные дозы лекарств; санитары устало таскали в туалет, помывочную и в постели утерявших самостоятельность пациентов. Деревянные тесные коридоры наполнились плачем, нечленораздельным бормотанием, тревожными выкриками. Леокадия Адольфовна, впрочем, держалась лучше других, не доставляла тревог санитарам, по-прежнему справлялась с бытовыми делами, но была беспокойной и заговаривалась чаще обычного. С той ночи, когда погас свет, Карина так и не услышала от нее больше ничего ни о девочках, просивших поиграть с ними, ни намеков на нечто, пробудившееся ото сна – голодное и жаждущее насытиться. Волнение престарелой приятельницы Карины проявлялось иначе: она постоянно смотрела в окно, как караульный, каждый миг ожидающий внезапного нападения врагов, почти не рассказывала интересных историй и только бормотала что-то нечленораздельное про потревоженную землю, моря на краю света, врата на границе и тому подобное. Визитам Карины она все так же радовалась: улыбалась, спрашивала, как дела, но через минуту снова отворачивалась к окну, хмурилась и опять принималась вполголоса причитать. Карина только вздыхала печально, не особо надеясь на то, что их беседы когда-либ

Деменция необратима.
Сегодня под утро, когда Карина зашла в угловую комнату перед тем, как сдавать смену, Леокадия Адольфовна отвлеклась от своих бдений у окна, повернулась и ясным голосом, твердо, раздельно сказала:
– Моя милая девочка, остерегайся волка, лиса, филина и медведя!
Значительно подняла палец, потрясла им и вновь отвернулась.
– Леокадия Адольфовна, а кто эти звери и почему мне нужно их остерегаться? – попробовала поинтересоваться Карина.

Но старушка уже вновь отвернулась и смотрела в серую, влажную дымку, путешествуя мыслями в сумерках, в которые за ней никто не мог следовать.
– Молодые древние звери… стали кормить… сами позвали, впустили, а зря…
Карина грустно посмотрела на голову в седых кудряшках, раскачивающуюся, как готовый облететь одуванчик, и тихо вышла из комнаты.

Дома было тихо и пусто: А. Л. уже ушел на работу. В низкие окна лился свет, похожий на воду из грязной лужи, от которого в квартире казалось темнее, чем ночью. Карина подумала, что истинный цвет печали не черный, а серый, убивающий всякие надежды и растворяющий краски; смирившийся с тем, что никогда не быть белым, но и не решающийся стать аспидно-черным. Может быть, из-за этого тоскливого утреннего свечения дома все показалось Карине каким-то безнадежно унылым, будто бы у всего в квартире разом испортилось настроение: у дивана, стола, шкафа с одеждой, даже у чайника и обоев. Ложиться спать Карина передумала; засыпать в такой обстановке было бы жутковато. Она разделась, встряхнула головой, прогоняя тягучие мысли, включила телевизор, зажгла во всей квартире свет и отправилась в душ. Надо просто встряхнуться, смыть печаль и усталость, а потом заняться чем-то по дому в ожидании мужа.

Надо же, как она только что назвала его – муж. Карина даже покраснела немного, словно проговорилась о чем-то совсем своем, личном, смущенно улыбнулась и забралась в порыжевшую сидячую ванну, подставляя лицо и тело под горячие струи. Белая кожа ожила, заблестела от воды и мыльной пены, длинные черные волосы опустились на спину, как у русалки. Карина приподняла ногу, по привычке собираясь до красноты тереть внутреннюю сторону бедра, но вскрикнула и уронила мочалку.

Рисунок перевернутого трезубца увеличился в размерах, стал выпуклым и налился густой чернотой – совсем как в тот день, когда впервые появился у нее на бедре.
* * *

Аркадий Леонидович прекрасно чувствовал аудиторию – навык, приобретенный десятилетиями преподавательской деятельности. В лекционном зале университета, где собиралось порой человек сто или больше, он как будто видел каждого: кто отвлекся и смотрит в смартфон или в раскрытую под столом книгу, кто разговаривает, кто переписывает другие лекции из тетради в тетрадь, кто строит глазки – соседу по парте или ему самому. Да что там – он мог каким-то немыслимым для самого себя образом увидеть все это, даже отвернувшись к доске, и порой поражал студентов до нервного смеха тем, что, продолжая писать мелом, говорил ровным голосом что-нибудь вроде: «Сидоров, умение играть в «Птиц и свиней» на планшете не пригодится вам на экзамене». Да, в последние годы он уже стал равнодушен и к невниманию, и к полному отсутствию интереса аудитории, но навыки видеть, а тем более улавливать настроение никуда не делись. И тем более он мог почувствовать состояние двадцати школьников в небольшом помещении класса.

Сейчас он сразу понял – что-то не так. Вроде бы все как обычно: четвертый урок у седьмого класса, все вошли, сели, достали учебники и тетради, он поздоровался, начал, но все же… Какое-то напряжение, словно воздух сгустился и замер перед грозой. Аркадий Леонидович быстро окинул взглядом класс, привычно разделив его на несколько страт. Справа и впереди – Света Быстрова, Надя Бородина, Вика, еще пара девочек, группа отличниц; смотрят прямо, готовы поднять руки, довольны собой; так, тут все в порядке. Слева и посередине – Жанна Глотова, ее подруга Алиса, Аня Верлинская, эти звезд с неба пусть и не хватают, сидят, выпрямив спинки и выставив пробивающиеся из-под рубашек еще детские грудки, сложили ручки, вежливо слушают; здесь тоже нормально. Сзади по центру и слева – так называемые «футболисты», Паша Мерзлых с несколькими друзьями, парни, которые могли бы доставить – и наверняка доставляли – проблемы другим педагогам, но не Аркадию Леонидовичу; ребята резкие, но сообразительные, еще не включились в ситуацию урока, о чем-то переговариваются… Нет, это не здесь. А вот: Даниил Трок. Мальчишка умный, начитанный, но сегодня как-то особенно бледный и вроде обеспокоенный, сидит, уткнувшись носом в учебник так низко, что того и гляди очки упадут. С Даниила он перевел взгляд на заднюю парту: Женя Зотов и Максим Кораблев. У одного на лице непривычная серьезность, другой сжимает перед собой кулаки, задумчиво смотрит на них, уйдя в свои мысли. И Рома Лапкович: хороший мальчишка, сын этой милой

Он хлопнул в ладоши.
– Как всегда, начинаем с быстрой проверки знания ключевых дат из пройденного материала. Я задаю вопрос, называю фамилию, вы отвечаете. С места не кричим, хотим ответить – поднимаем руку. Итак, год окончания войны Белой и Алой розы, Трок?
– Одна тысяча четыреста восемьдесят пятый.
Пробубнил, даже головы не поднял. Ладно.
– Год открытия Америки Колумбом, Зотов?
Парень вздрогнул, вытаращился на Аркадия Леонидовича, бросил быстрый взгляд в тетрадь и ответил:

– Тысяча четыреста девяносто второй, да?
Подсмотрел, конечно, но пусть.
– Год начала Реформации в Европе, Лапкович?
Тот угрюмо посмотрел на Аркадия Леонидовича, отвернулся и произнес в сторону:
– Тысяча четыреста девяностый.
– Нет, не верно, вспоминайте! Остальные не подсказывают!
Рома медленно повернулся. Теперь он смотрел Аркадию Леонидовичу прямо в глаза.
– Мое мнение – тысяча четыреста девяностый.
– Я ценю ваше мнение, но оно неверное.
– Почему?

В классе мгновенно стихли все звуки: поскрипывание стульев, шорох ручек в тетрадях, перешептывание и даже, казалось, дыхание. Теперь атмосфера определенно стала предгрозовой.
– Потому что доктор богословия Мартин Лютер прибил к дверям виттенбергской Замковой церкви свои «Девяносто пять тезисов» тридцать первого октября одна тысяча пятьсот семнадцатого года, а отнюдь не тысяча четыреста девяностого. Устроит вас такой ответ на вопрос «почему», Роман? – спокойно ответил Аркадий Леонидович.

Рома пожал плечами:
– А откуда вы это знаете?
Прошелестел осторожный шепот. Теперь все повернулись и смотрели на Рому и на Аркадия Леонидовича – все, кроме троих: Даниил только еще глубже вжал голову в плечи, Женя и Макс сидели опустив головы. Сам Рома был похож на нахохлившегося воробья, который не желает отступить перед голубем, пытающимся отобрать у него хлебную крошку. «У парня что-то случилось, – подумал Аркадий Леонидович. – И серьезное». Но отступать было нельзя.

– Роман, я не хочу сейчас тратить общее время урока, посвящая вас в историческое источниковедение и рассказывая о том, откуда черпаю свои знания лично я. Для вас достаточно, что эта дата указана в учебнике.
– Ну и что? Учебник кто написал?
– Посмотрите имя автора на обложке.
– А ему деньги заплатили за этот учебник?
– Думаю, да.

– Ну вот, откуда вы знаете, может быть, ему заплатили, чтобы он написал про этот самый тысяча пятисотый или какой там еще год. А заплатили бы за другое, он бы иначе написал, разве нет?
– Роман… – предостерегающе начал Аркадий Леонидович, но парня уже явно несло.
– Я сегодня вечером напишу статью, что вообще никакой этой Реформации не было, подпишусь профессором Пупкиным, размещу в Интернете и дам вам ссылку – вот, пожалуйста, профессор пишет, и что вы скажете?!

Шепот в классе превратился в приглушенный гомон. Еще немного, и ряды парт превратятся в трибуны.
– Я скажу, что у вас нет достаточной доказательной базы, – попытался ответить Аркадий Леонидович. – В официальные учебные материалы попадает информация, которая проверена и с которой согласны большинство ученых…

– И что с того? Я читал в Интернете статью, тоже какого-то ученого, что никакого татаро-монгольского ига не было, а еще что Вторую мировую войну начал Советский Союз, и много чего еще, и все это тоже пишут ученые! На самом деле никто ничего не знает, все пишут то, что хотят, или то, за что платят, у всех свое мнение, и неизвестно, какое правильное! Вот вы нам рассказывали, что Джордано Бруно сожгли на костре не за слова о том, что Земля вращается вокруг Солнца, а за какую-то церковную ересь, хотя в учебнике написано по-другому! Разве нет?!

– Кстати, да, – неожиданно подал голос Паша Мерзлых. – И про Инквизицию говорили, что на самом деле на костре ведьм сжигали светские власти, а инквизиторы типа только просвещали людей на тему, правильно или неправильно они верят.
Класс загудел.

– Аркадий Леонидович, вот в учебнике написано, что в эпоху Возрождения люди освободились от церковного мракобесия, а вы нас заставили записать в тетради, что Ренессанс был культурной катастрофой, – раздался тоненький голосок Вики Цай. – Так это правда или нет?
– И то, что реальная продолжительность жизни всегда была одинаковой, просто неправильно высчитывать среднее арифметическое с учетом войн и эпидемий, а в учебнике по-другому!

– И что зарождение капитализма и мануфактуры разрушили нравственные ценности патриархального мира!
– А правда, что не Колумб Америку открыл, а викинги?
– А я читала, что на самом деле не Джордано Бруно сожгли, а Коперника!
– Дура, на самом деле Галилея сожгли!
– Да какая разница, если никто ничего на самом деле не знает, все только врут!

Аркадий Леонидович не знал, что ответить. Иногда студенты, еще не утратившие вкуса к знаниям, тоже бросали ему вызов, втягивая в дискуссии, то тогда обе стороны сражались по правилам, оперируя ссылками на заслуживающие доверия источники и уважаемых авторов; то были поединки соперников, вооруженных отточенными рапирами и умеющих ими владеть. Сейчас он чувствовал себя стоящим перед возбужденными дикарями каменного века с булыжниками и палками. Да, в происходящем была и часть его вины: не проповедовать, не спорить, не возмущаться, не реагировать обещал он себе, и нужно было просто сдержать это обещание, сохранять покой, читать по учебнику, повторяя чудовищные трюизмы торжествующего невежественного сознания, не утруждающего себя онтологическими рассуждениями и радостно топчущегося по праху Средневековья, размахивая при этом знаменем пошлейшего гуманизма. Странным образом, но в дикарском отрицании всех научных, культурных и нравственных авторитетов, которое он видел перед собой сейчас, была самая настоящая победа того самого гуманизма: нет истины, есть только множество пестрых правд, и каждый может выбрать любую себе по вкусу, как газировку в супермаркете; нет абсолютных ценностей, нет единых для всех законов и правил; есть только вранье, приспособленчество и подделки на любые случаи жизни. И нет ничего, что стоило бы любить, потому что любить – глупость, когда живешь в мире одноразовых, легкодоступных и так же легко заменяемых вещей.

Он вздохнул. Невозможно спорить с людьми, которые считают авторитетным источником информации публикации и картинки в социальной сети. В своих давних дискуссиях со студентами Аркадий Леонидович никогда не использовал в качестве довода собственный авторитет; это справедливо сочли бы не только дурным тоном, но и признаком исчерпанности аргументов: «Я кандидат наук и поэтому прав». Но такое правило применимо лишь там, где действуют хоть какие-то законы; дикари же понимают, увы, только доводы другого порядка.

– Дорогие друзья! – Аркадий Леонидович специально понизил голос, и мощный, десятилетиями отработанный лекторский бас перекрыл детский гомон. Шум тут же стих, будто ветер сорвал пену с волны. – Так случилось, что я ваш учитель, а вы – мои ученики. Поэтому здесь и сейчас единственным источником знаний по истории являюсь я. И источником ваших оценок, кстати, тоже.

Последняя фраза подействовала, как выстрел в воздух на разбушевавшихся туземцев. В «восьмерке», скорее всего, намек на оценки полностью бы проигнорировали, но в «единице» это сработало. Класс замер.

– Я уважаю и ценю ваше стремление к дискуссиям, – продолжал Аркадий Леонидович, возвышаясь над классом. Сидящий на первой парте Даниил съежился в его тени. – Вы всегда можете подойти ко мне после уроков с вопросами и замечаниями. Тогда и будем спорить. А пока могу подтвердить, что Джордано Бруно сожгли на костре за отрицание добровольной жертвы Христа и попытку создания секты под названием «Новая философия», Америку открыл Колумб, а Реформация в Европе – специально для вас, Роман, сообщаю – началась тридцать первого октября одна тысяча пятьсот семнадцатого года. Всем понятно?

Ответом были молчаливые кивки.
– Роман, в виде исключения сегодня за ошибочный ответ я не поставлю вам оценку.
– Да ставьте что хотите, – огрызнулся тот и уставился в окно.
– Ну, что ж, – сказал Аркадий Леонидович после паузы, – продолжим. Открываем тетради и записываем сегодняшнюю тему…

После урока, разумеется, никто не подошел для продолжения споров. Статус-кво был восстановлен, вожак подтвердил свое лидерство, шоу закончилось, а в смартфонах все равно интереснее. Едва прозвенел звонок, Рома встал, зло сдернул сумку со стула и вышел из класса первым, толкнув кого-то плечом.
* * *
– Ты чего на историка наехал? – спросил Даниил.
Это были первые слова за сегодняшний день, обращенные к другу. Ну, не считая «привет».
– Достал, – буркнул Рома.

– Ну да, меня тоже иногда бесит, – поддакнул Женя. – Все у него плохо: Возрождение – плохо, капитализм – плохо…
– Ладно, чего вы, нормальный мужик, – вступился Макс.
– Да похер на него, – отмахнулся Рома. – Который час?
– Половина первого.
– Еще долго.
– Да.

Если предположить, что Мамочка столь же строго придерживается принципа повторяемости собственных действий, как и они во время своего ритуала, то за работу она должна взяться около восьми часов вечера, как и в прошлый раз. Нет ничего хуже, чем ждать, особенно когда ставки высоки. Даниил мог бы и не спрашивать друга, почему он сорвался на историка; они все были на нервах. А еще было страшно; кому-то за то, что просьбы не исполнятся, а кому-то наверняка от того, каким образом может произойти их исполнение. Лично Даниил на месте своих товарищей больше боялся бы за последнее. После невольной исповеди, в которую превратилось высказывание их желаний, Даниил ощущал себя так, как будто они все четверо разделись друг перед другом догола. Подобно тому, как в душевой бассейна взгляд постоянно и невольно упирался в чужие отвратительно-бесстыдные интимные органы, так и сейчас мысли все время крутились вокруг того, что мама Жени оказалась гулящей, а Рома желает смерти своему деду. Немного не то, что хотел бы узнать о друзьях. Себя самого Даниил успокаивал тем, что он-то ничего плохого не попросил: что может быть невиннее – и безопаснее, кстати! – простого желания, чтобы девочка обратила на него внимание; ну, и еще за грудь потрогать, может быть, в качестве бонуса. Кому это повредит? Да никому ровным счетом. Но все равно он тоже волновался.

С утра он сфотографировал себе на планшет расписание уроков десятого класса и на каждой перемене таскался по лестницам и коридорам, чтобы увидеть Лилю Скворцову. Иногда получалось, и тогда он ошивался неподалеку, подглядывал из-за угла, как она смеется, как разговаривает с одноклассницами, как небрежно откидывает рукой с лица рыжую челку, как идет, плавно качая завораживающе полными бедрами, и тогда Даниил с каждой секундой чувствовал, как что-то горячее, волнующее все сильнее перехватывает дыхание в горле, как мысли о Лиле становятся ярче, сильнее и не отступают, как раньше. Это становилось похоже на одержимость. Пару раз Лили не оказалось рядом с кабинетами, где должны были проходить занятия ее класса; Даниил метался по школе и один раз успел увидеть ее перед самым звонком на урок, выходящей из столовой, а другой – на втором этаже, с подружками из одиннадцатого класса: Ирой Глотовой, дочерью мэра, Ингой, сестрой Жени, и еще двумя девочками, имен которых Даниил не помнил. Он напустил на себя озабоченный вид, уткнулся в планшет и медленно продефилировал мимо, осторожно косясь в сторону туго натянутой ткани цветастой кофточки и юбки чуть выше круглых коленей.

– Мы в половине одиннадцатого собираемся, ну, плюс-минус десять минут, – говорила старшая Глотова. – Если придешь позже, набери меня или Ингу, мы скажем, как нас найти внутри.
– Я постараюсь к одиннадцати подойти, – ответила Лиля. – Супер, сто лет уже в «Селедке» не была, там как сейчас, есть что новое?
Дальнейшего разговора Даниил не услышал, но информацию взял на заметку.

Весь последний урок он ерзал, как будто у него зудело в заднем проходе, а со звонком бегом бросился вниз, в раздевалку. Отдышался немного, подошел к своей куртке и сделал вид, что деловито копается в сумке. Лиля появилась через две минуты. В узком проходе меж вешалок пахнуло теплым, женским и нежным, так, что Даниил засопел, а голова у него чуть закружилась. Он сдернул куртку с крючка и повернулся.

– Проходи, мальчик, – сказала Лиля, улыбнулась и повернулась вполоборота, выставив грудь. Даниил что-то пробормотал и протиснулся мимо, едва не коснувшись носом затянутого в лифчик и кофточку великолепия.

Дома он не находил себе места. Слонялся по двум этажам из комнаты в комнату, то усаживаясь перед телевизором в гостиной, то снова поднимаясь к себе, чтобы в сто первый раз зайти на страницу Лили в социальной сети. Родителей дома не было. Рано утром они оба уехали в Москву, как сказал отец, «по делам». Даниил предполагал, что это связано с какими-то неприятностями последнего времени, а то, что такие неприятности имели место, было для него очевидно: за прошедшую неделю папа два раза пропустил вечерние встречи с сыном, а вчера, спускаясь по лестнице, Даниил слышал, как они с мамой о чем-то разговаривали: голоса были напряженными, какими не говорят о чем-то приятном, но, что было всего удивительнее, в речи и у мамы, и у отца проскакивали такие слова, за которые самому Даниилу не удалось бы избегнуть сурового наказания, вздумай он их произнести дома. Он хорошо помнил, как когда-то давно, в первом классе, произнес слово «жопа» – первый из плодов просвещения, которые принесло обучение в школе, – и тут же получил по губам от мамы, а от папы – серьзный разговор о приличном и допустимом. А тут вдруг такие сочетания и обороты, что куда до них «жопе»; даже Макс с его полным курсом сквернословия, пройденным на улицах зловещей Слободки, замер бы в почтительном молчании. Так что неприятности, определенно, были.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь