Ктулху

V. После готической прозы

Тем временем остальные писатели также не предавались праздности, и над обилием скучной чепухи, такой как «Жуткие тайны» маркиза фон Гроссе (1796), «Дети аббатства» миссис Роче (1798), «Зофлое, или Мавр» (1806) миссис Дакр, а также детские излияния школьника Шелли «Застро» (1810) и «Св. Ирвин» (1811) (являвшиеся подражаниями «Зофлое»), поднималось большое количество запоминающихся произведений жуткого жанра, написанных как на английском, так и на немецком языке. Классической по духу и явно отличающейся от собратьев благодаря своей ориентации на восточные легенды, а не на готический роман в стиле Уолпола, является прославленная «История халифа Ватека», написанная состоятельным дилетантом Уильямом Бекфордом первоначально на французском языке, но опубликованная в английском переводе до выхода в свет оригинала. Восточные сказки, проникшие в европейскую литературу в начале восемнадцатого столетия через сделанный Галландом (Galland) французский перевод неистощимых в своей яркости «Сказок 1001 ночи», обрели характер правящей моды и использовались как в качестве аллегорий, так и для развлечения. Лукавый юмор, который только на Востоке умеют смешивать со сверхъестественным знанием, захватил умудренное поколение, и имена, привычные для Багдада и Дамаска, сделались столь же популярными в литературе, как это предстояло вскоре экстравагантным итальянским и испанским именам. Бекфорд, как человек начитанный в восточном романе, с необычайной восприимчивостью уловил атмосферу, и в его фантасти

Тем не менее Бекфорд остался одиноким в своей привязанности к Востоку. Прочие писатели, более близкие к готической традиции и, в общем, к европейской жизни, довольствовались тропой Уолпола. Среди несчетных производителей литературы ужаса в те времена можно упомянуть теоретика от экономики и утописта Уильяма Годвина
{22}

, который за своим знаменитым, но не посвященным сверхъестественному «Калебом Вильямсом» (1794) выпустил в свет уже преднамеренно мистичного «Св. Леона» (1799), где тема эликсира жизни, созданного воображаемым тайным орденом розенкрейцеров, обыграна во всяком случае с изобретательностью, если не с убедительностью. Этот элемент розенкрейцерства, выпестованный волной популярного интереса к магии, примером которого может служить мода на шарлатана Калиостро и публикация Френсисом Барреттом
{23}

«Мага» (1801), любопытного и исчерпывающего трактата по основам оккультных наук и обрядов, репринтное издание которого вышло в 1896 году, персонажи Бульвер-Литтона
{24}
и многих позднеготических романов, точнее, их слабого наследия, прослеживающегося и в девятнадцатом столетии и представленного в произведениях Джорджа В.М. Рейнольдса
{25}

«Фауст», «Демон» и «Вагнер-Вервольф». В романе «Калеб Вильямс», несмотря на вполне естественный характер повествования, содержится много моментов, вселяющих подлинный ужас. В нем с изобретательностью и мастерством, позволившим этому произведению оставаться в моде по сю пору, рассказывается о слуге, узнавшем тайну своего господина, оказавшегося убийцей, и потому подвергающемся преследованиям со стороны последнего. Роман получил драматическое воплощение под названием «Железный сундук», и пьеса пользовалась почти равной с ним известностью. Впрочем, Годвин был слишком здравомыслящим учителем и прозаичным мыслителем, чтобы создать подлинно гениальный шедевр в области сверхъестественного жанра.

Его дочь, ставшая женой Шелли, добилась более впечатляющего успеха, и ее неподражаемый «Франкенштейн, или современный Прометей» (1817) принадлежит к числу классики литературы ужаса всех времен. Сочиненный миссис Шелли в порядке соревнования с собственным мужем, лордом Байроном и доктором Джоном Уильямом Полидори
{26}

на лучшее произведение в жанре ужаса, «Франкенштейн» оказался единственным завершенным среди соперничавших повествований; и критики не сумели доказать того, что самые сильные места произведения принадлежат перу Шелли, а не ей. Роман, слегка припудренный, но никак не испорченный моральной дидактикой, рассказывает об искусственном человеке, созданном из кладбищенского праха Виктором Франкенштейном, молодым швейцарским студентом. Сотворенный в безумном порыве самоутверждения монстр обладает человеческим разумом, помещенным в ужасное и отвратительное тело. Люди отвергают его, монстр озлобляется и в итоге начинает убивать всех дорогих Франкенштейну людей: друзей и родных. Чудовище требует, чтобы Франкенштейн создал для него жену; и когда потрясенный студент в ужасе отказывается, чтобы не заселить мир подобными тварями, покидает его с жуткой угрозой явиться к нему в брачную ночь. Явившись, оно удушает невесту, и начиная с этого времени Франкенштейн разыскивает чудовище даже в холодных просторах Арктики. В конечном итоге, пытаясь обрести убежище на корабле человека, рассказывающего эту историю, Франкенштейн гибнет от рук ужасного предмета своих исследований, порожденных надменной гордыней. Некоторые из сцен «Франкенштейна» забыть невозможно, как, например, ту, когда только что оживленное чудовище входит в комнату своего создателя, раздвигает занавески на его постели и взирает на него, освещенного лунным светом, своими водянистыми глазами, если их можно назвать таковыми. Миссис Шелл

В это же самое время к сверхъестественной тематике нередко обращался сэр Вальтер Скотт, вплетая соответствующие нотки во многие свои романы и стихотворения и иногда производивший такие независимые повествования, как «Комната с гобеленами» или «Скиталец Вилли», причем в последнем сила призрачного и дьявольского начала подчеркивается гротесковой обыденностью речи и атмосферы. В 1830-м Скотт опубликовал свои «Письма о демонологии и колдовстве», по сей день представляющие один из лучших компендиумов в области европейского ведовства. Среди прочих знаменитостей не брезговал сверхъестественной тематикой и Вашингтон Ирвинг; ибо, хотя большая часть его привидений имеет слишком причудливый и юмористический характер, не соответствующий подлинно жуткой литературе, отчетливая склонность к этому направлению проступает во многих его произведениях. Рассказ «Немецкий студент» в сборнике «Рассказы путешественника» (1824) представляет собой лукавую, но сознательную переработку старинной легенды о мертвой невесте, в то время как в космическую ткань «Кладоискателей» из того же самого сборника вплетен не один намек на явления привидений пиратов в краях, где некогда гулял капитан Кидд. Томас Мур

{27}
также присоединился к когорте мастеров зловещего жанра в своем стихотворении «Алсифрон», которое впоследствии переработал в прозаическую новеллу «Эпикуреец» (1827). Повествуя о похождениях юного афинянина, одураченного хитроумными египетскими жрецами, Мур умудряется насытить свое повествование страхами и чудесами подземных и первобытных храмов Мемфиса. Де Квинси
{28}

более чем однажды обращается к гротескным и причудливым ужасам, хотя делает это не системно и с ученой помпезностью, что не позволяет ему рассчитывать на ранг специалиста.
Эра эта увидела также возвышение Уильяма Гаррисона Эйнсворта
{29}
, чьи романтические новеллы изобилуют мрачными и таинственными подробностями. Капитан Марриет
{30}

, писавший такие короткие рассказы, как «Оборотень», внес достойный внимания вклад в развитие жанра своим произведением «Корабль-призрак» (1839), основанным на легенде о Летучем Голландце, чье призрачное и проклятое судно навеки обречено плавать возле мыса Доброй Надежды. Одновременно поднимается Диккенс с редкими сверхъестественными историями вроде «Сигнальщика», повествующего о жутком предупреждении весьма обыденным образом и расцвеченного таким правдоподобием, которое роднит его не только с умирающей готической школой, но и с грядущей – психологической. В то время на подъеме была волна спиритического шарлатанства; медиумизм, индийская теософия и подобные им материи процветали – во многом как в наши дни; так что количество сверхъестественных повествований на «психической» или псевдонаучной основе сделалось весьма значительным. За известное число таковых ответственность лежит на плодовитом и популярном Эдварде Бульвер-Литтоне; и, невзирая на внушительные дозы напыщенной риторики и пустого романтизма в его произведениях, нельзя отрицать его успех в создании некоего причудливого очарования.

«Дом и мозг», попахивающий розенкрейцерством, а своим злобным и бессмертным персонажем, возможно, намекающий на таинственного Сен-Жермена, придворного Людовика XV, до сих пор остается одной из лучших историй, написанных о доме с привидениями. В романе «Занони» (1842) подобные элементы подверглись более тонкой обработке, знакомя нас с огромной и неведомой сферой бытия, давящей на наш собственный мир и охраняемой жутким «Обитателем порога», преследующим всякого, кто пытается войти, но терпит неудачу. Здесь мы встречаемся с благородным братством, существующим из века в век, но в конечном итоге сокращающимся до одного члена, а в качестве героя выступает халдейский чародей, сохраняющий свою жизнь в цвете невинной юности для того, чтобы погибнуть на гильотине французской революции. При всей полноте обычного для романтизма духа, попорченный внушительной сетью символических и дидактических смыслов, и достаточно неубедительный по причине отсутствия идеальной атмосферной реализации ситуаций, граничащих с миром духовным, «Занони» и в самом деле остается великолепным примером романтического повествования, и не слишком умудренный читатель прочтет этот роман с интересом. Интересно отметить, что, рассказывая о предпринятой попытке посвящения в древнее братство, автор не смог не воспользоваться чистокровным представителем породы готических замков в духе Уолпола.

В «Странной истории» (1862) Бульвер-Литтон обнаруживает существенные успехи в области создания сверхъестественных образов и соответствующих им настроений. Роман, невзирая на колоссальный объем, весьма надуманный сюжет, построенный на ряде случайностей, и назидательно псевдонаучную атмосферу, использованную, чтобы ублажить деловитого и целеустремленного викторианского читателя, чрезвычайно интересен как повествование, пробуждая немедленный и негаснущий интерес и предоставляя – пусть и несколько мелодраматичные – образы и кульминации. Здесь мы снова имеем дело с таинственным обладателем эликсира жизни, бездушным волшебником Маргрейвом, чьи темные исследования с драматической яркостью выделяются на фоне тихого английского городка и австралийского буша, и опять встречаемся с дурной памяти страшилками огромного духовного мира, обитающего в окружающем нас воздухе, на сей раз обработанных с большей силой и жизненностью, чем в «Занони». Одна из двух великих сцен ворожбы, в которой сияющий дух заставляет героя во сне подняться с постели, взять таинственный египетский жезл и призвать безымянные и таинственные силы в зловещем и похожем на мавзолей павильоне ренессансного алхимика, по праву занимает место среди самых жутких литературных сцен. Предположений здесь в самую меру, сказано тоже немного. Неведомые слова дважды диктуются идущему во сне, и когда он повторяет их, трепещет земля, и все псы в сельской округе занимаются лаем при виде едва различимых аморфных теней, что, склоняясь, бр

Представленную здесь романтическую, полуготическую и квазиморализаторскую традицию пронесли в девятнадцатом веке такие авторы, как Джозеф Шеридан ЛеФаню, Уилки Коллинз, покойный сэр Райдер Хаггард (чей роман «Она» чрезвычайно хорош), сэр Артур Конан-Дойль, Герберт Уэллс и Роберт Льюис Стивенсон
{31}

, последний из которых, невзирая на жуткую склонность к бойкому маннеризму, создал нетленную классику в рассказах «Маркхейм», «Похититель трупов» и «Доктор Джекилл и мистер Хайд». В самом деле, мы можем сказать, что эта школа по-прежнему существует, ибо к ней с очевидностью принадлежат такие из современных ужасных историй, которые специализируются скорее на событиях, чем на атмосферных деталях, и обращаются скорее к разуму, чем к злой напряженности или психологической достоверности, а также определенным образом симпатизируют человечеству и его благосостоянию. Она обладает несомненной силой, поскольку ее «человеческий элемент» властвует над более широкой аудиторией, чем просто художественный кошмар. И если она никогда не достигает художественной силы последнего, то потому лишь, что разведенный продукт никогда не достигает силы концентрированной эссенции.

Особняком в литературе ужаса стоит «Грозовой перевал» (1847) Эмили Бронте
{32}

, с его широкими панорамами блеклых и ветреных равнин Йоркшира, а также бурных, деформированных жизней, которые они порождают. Хотя повествование рассказывает о человеческих страстях, муках и конфликтах, его эпическая и космическая оправа оставляет место для ужаса самого духовного сорта. Хитклифа, модифицированного байронического героя-злодея, странным и мрачным, бормочущим тарабарщину младенцем находит и усыновляет семья, которую он последовательно разрушает. Делается не один намек на то, что он представляет собой скорее дьявольский дух, чем человека, и дальнейшее приближение к ирреальному достигается с помощью гостя, заметившего печального призрачного ребенка возле окна, которого касается ветвь дерева. Между Хитклифом и Катериной Эрншо завязывается связь, более глубокая, чем простая человеческая любовь. После смерти девушки он дважды тревожит ее могилу, и его преследует неосязаемое присутствие некоей силы, которая не может оказаться ничем иным, кроме ее духа. Дух этот все более и более входит в его жизнь, и наконец Хитклиф становится уверенным в грядущем мистическом воссоединении. Он говорит, что ощущает приближение таинственной перемены, и прекращает принимать пищу. По ночам он либо скитается вне дома, либо открывает окно возле своей постели. Когда он умирает, оконная рама еще качается под дождем, и странная улыбка почиет на застывшем лице. Его хоронят в той могиле, которой он не давал покоя в течение восемнадцати лет, и по прошествии некоторого времени маленький пастушок

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь