Красота

С Машей мы встречались у макдональдса на Пушкинской. Солнце светило прямо в глаза, я пытался подавить волнение. В переходе покачивались калеки. 

Посмотрев на телефон, я свернул к клетке. Вокруг клетки как всегда стояла толпа. За ней почти невозможно было различить существо, находившееся внутри. Но тут человек с лысым блестящим черепом отошел, и я увидел племянницу Чубайса. 

Это было серое, грязное существо, с кожными складками вместо глаз, держащее кверху пару розоватых культяпок - руки племяннице Чубайса отрубили. Динамик мерно вещал - "..тем самым подорвав жизненные силы народа... создав условия, при которых было утрачено всякое достоинство...". Суконный бюрократический язык постановления партии. Племянница Чубайса слушала его по кругу с восьми до двенадцати. Если она еще могла слышать. Кулёк в клетке зашевелился. Я увидел близко изуродованное, перекошенное лицо слепой с приоткрытой лункой черного рта. Как дементор.

Я рефлекторно схватился за телефон. Оставалось пять минут. Маша всегда опаздывала. Но я хотел купить цветы, нарциссы. Обязательно три изящных, как бы восковых желтых нарцисса. Маленькая девочка между тем попыталась засунуть в клетку пластмассовую палочку, чтобы потыкать племянницу Чубайса. Мент недовольно пошевелился в ее сторону. Племянница подвигала культяпками, словно цыпленок, и обмякла. Отвратительный запах зверинца, застойный, старый, на секунду попал мне в нос. Я пошел дальше. Цветочный ларек был закрыт. 

У Макдональдса прыгали скейтеры. Я думал о том, что было бы красивее не ослеплять племянницу Чубайса, ведь она на момент революции была вроде как всего лишь студенткой ВШЭ, а просто заставить ее мыть полы в том же макдаке. Но Постановление от 13 апреля не позволило бы это сделать. Хлопки скейтов отвлекали меня от досужих мыслей о соотношений увечий родственников организаторов приватизации и степени родства. Не стоило ли например отрезать палец каким-нибудь троюродным племянникам тещи Гайдара? Не является ли Маша родственницей Чубайса какой-нибудь двадцатой степени? Мысли расслабленно роились в башке.

Маши все не было. Я зашел в макдональдс, взял латте. Сзади какая-то компания звучно материлась. До меня донеслось "чупакепсы, блядь, да у меня, блядь, мать умерла". Раздался грохот. Я смотрел на валяющуюся на полу пожилую женщину, на которую накинулись два гопника и стали ее бить ногами. Стайка китайцев продолжала пить кофе рядом как ни в чем не бывало. Такое часто происходило последнее время - суды народа особенно часто случались в забегаловках или просто в метро, достаточно было сказать неосторожно что-то про эпоху геноцида. Даже туристы уже не реагировали, кроме, может, американцев. Женщина захрипела, дергаясь на полу, ее синий платок оторвался и залетел под стол, очки разломались. Низкорослые гопники спокойно вышли. Никто не пытался ей помочь. Суверенная власть народа, подумал я. В окне стояла Маша. Я перешагнул через валявшуюся фашистку и обнял Машу. От Маши пахло чем-то легкомысленным, как ваниль или кошки.

- Ну что, - сказал я, - куда пойдем?

- Пошли, я сигареты куплю, - ответила Маша. 

Мы шли за сигаретами и говорили о недавнем повешении. Я чувствовал себя невероятно, как-то неестественно счастливым. И из пятерочки доносилась ещё эта попсовая песня. Я ее ненавидел. Но именно сейчас, когда солнце било в глаза с каким-то торжеством идиота, любил. И любил Машу.

Ты схвати, ты схвати меня скорей, 

я в твоих руках как крабик, 

И неси сквозь сто морей, 

ведь мне это надо, надо. 

"Крабик? Почему крабик", думал я. А Маша продолжала рассказывать про девочек из бухгалтерии.