Каратель

К

Машины так разлетаются только в кино.

Мы стоим у витрины, у меня чешется нос. Руки в варежках, варежки в сосульках. Тру нос об плечо. К прилип к стеклу щекой, размазался обеими ладонями и смотрит куда-то в бок. Стекло потеет от его дыхания. Вязаная шапка К съехала на бок и вот-вот нырнет в кашу под ногами. Продавец косится из-за стекла, но пока не гонит. На улице дубак. Мы похожи на дебилов. Вот еще, связываться.

На экране огромный тягач с цистерной. У нас таких не водится, да и подобных дорог с серпантином, 40 км/час или стометровка ниже по склону, я мало, где встречал.

- О чем ты? – не поворачиваясь, бубнит К. – Мало где?! Да ты вообще за КАД совался?

Бензобак титана – здоровый ящик по борту – вспухает жуткой грыжей, металл нарезают трещины, из-под них сочится, наливается густым оранжевым соком, беда. Смерть тянет когтем за поджилки. Я уже привык к этому чувству, но все равно пытаюсь задержать дыхание, как-то спрятаться, отстояться за шторой, пока взрослые кричат и плачут.

Взрывом разносит тягач и цистерну. Это какой-то Армагеддон! Царь взрывов. Грузовик подбрасывает на десяток метров, кабина сносит пешеходный мост – какой мост, откуда мост, горная же дорога! – несколько фигурок рвется прямо в воздухе, оператор щадит зрителя, видны лишь разлетающиеся в брызги силуэты. Задний мост тягача отлетает далеко назад и разносит, как громадной секирой, канареечно-желтый, в разноцветном тату из диснеевских животных, школьный автобус.

Тот рушится на бок, подстреленный элефант, и дети пятнами размазываются об окна.

- Это лишнее, - морщится К и взмахом руки отменяет беду. Стирает с витрины.

Задний мост цепляет автобус, встряхивает его, возвращая детишек в твердое состояние души и тела, и послушно реверсит обратно.

- Свободен, - щелкает пальцами К. Изуродованное железо звенит о бетон, перегораживая дорогу автобусу. Оператор берет крупный план. У водителя огромные, невероятно белые глаза и крохотный, с наперсток, рот.

Ка

Псих прицепился ко мне на улице.

Схватил за локоть, дернул в сторону проезжей части. Было скользко, я едва не рухнул ему под ноги, не удержался и повис на его руке.

- Эй! – рванулся я. – Совсем ох… - конец фразы лопнул в грандиозном фейерверке: черный бегемот BMW на дикой скорости вылетел на красный и буквально распорол грузовую «Газель». Обе машины бахнули так, что Майкл Бэй проснулся и зарыдал от зависти. Длинные ряды припаркованных машин зашлись от ужаса. Зазвенели окна в соседних домах. Ударило мигалками со всех сторон. 

Пожар лютовал посреди проезжей части, разбрасывая вокруг пылающие куски салонов, бренчащие запчасти. Прах и пепел. В один миг центральный проспект превратился в филиал крематория.

Я сел на задницу и выпучил глаза.

- Класс?!! – придурок, не выпуская моей руки, ликовал рядом. – Вот это крутота! Давай еще?

- Ты охренел что ли?! Тебе чего надо?! – вырвался я, наконец, и попытался вмазать. Тип увернулся, но не отскочил. Выглядел он плюгаво, пониже меня, пожиже, засаленная болоневая куртка, какую носила мама в 80-ые, шапка с помпоном и полный SWAG – разноцветные ботинки, черный и желтый.

- Не дури! – отмахнулся ненормальный. – Давай! – дико улыбнулся и щелкнул пальцами прямо у моего уха. Будто отвечая, в воздух подлетела крохотная Peugeot, припаркованная у метро. Она зависла в паре метров над землей, поднятая тонкой, ювелирно прочерченной, ножкой огненной гриба. Пламя обтекало днище машины, я видел, как десятки человек поспешно расчехлили свои iPhonы, девушка-водитель безуспешно билась над ремнем безопасности, молотя головой о боковое стекло. 

Огонь нежно проник в салон, я скорее почувствовал, чем увидел, как он вошел в девушку, пламя вырвалось у нее изо рта, девица еще успела ему удивиться, попыталась запихнуть обратно, и тут тачку разнесло по всему проспекту, размозжило в мелкие клочья, как оборонительную гранату Ф1.

- Увидимся! – странный мужик больше не пасся поодаль. Он бежал, ломил со всех ног вниз по проспекту. А по правую руку надрывались сигналками обезумевшие машины.

Кар

Мы сидим в детском доме.

Стены выкрашены поганой синей краской, она давно пошла пузырями, и я, чтобы отвлечься от чрезмерно дерьмовых предчувствий, мечтаю, как бы все детишки и их воспитатели превратились в крохотных инопланетян или, скажем, домовят и попрятались в эти пузыри.

- Бог мой, - закатывает глаза Кар. – Он считает меня чудовищем.

Молчу. Ни слова пидору.

- Ждешь канонады?

- А ты умеешь что-то другое?

- Посмотрим, - улыбается Кар так погано, что у меня вываливается печень. И вдруг подонок щелкает пальцами у самого моего носа. Он в бешенстве. Глаза искрят, как две бенгальские свечи.

- Взорву все к едрени матери! – шипит он и когтями вцепляется мне в щеку. Больно! – А ты – ты, ты! – мне позволишь! Разрешишь даже.

- Ху… - как всегда конец угрозы заглушает взрыв.

Бежим по коридору.

Дверь игровой комнаты распахнута. Карапузы от трех до восьми ползают по полу и шумно рыдают. Ящики с игрушками перевернуты. В стенках – дыры, будто изрешетили очередью. Картон – дыбом по всему полу. Всюду колесики и шестеренки, куски пластмассы. Мальчишки ворошат какие-то обломки, не сразу понимаю, что это когда-то было игровым домиком.

- Оу, - подонок доволен, по спине вижу. – Вот это чума.

Стоит неумолчный рев.

Ни одной целой машинки. Детишки испуганы, но Кар только вошел во вкус.

- Это же не все? – спрашивает он у потолка. Кар выглядит заправским фокусником, он аккуратно переступает через мальчишек, и те замирают, начинают следить за его резкими красивыми движениями, а он дергает воздух за струны, щупает космос за вымя. Ищет.

- Есть! – вопит Кар. Мальчишки, все до единого, сидят в первом ряду и внимают его чародейству с распахнутыми ртами.

С полок срываются книги, раскраски, детские спутники в твердых обложках. С их страниц вываливаются в воздух и медленно летят к ковру пожарные машины и самосвалы, легковушки и молоковозы. Кар подхватывает их на ладонь и сдувает прямо в лицо детям. Те, не мигая, смотрят на приближающуюся многотонную смерть. 

- Пух, - говорит Кар с полного моего согласия. Если честно, душа у меня сидит в пятках и мочится там, как проклятая. Грузовики, бетономешалки и лесовозы рассыпаются в конфетти перед самыми лицами зачарованных мальчишек.

Магию разрушает воспитательница, она с порога открывает сирену, и мы намазываемся бежать. Вот только огромный автопоезд болтается посреди комнаты, как несмытое в проруби.

- Вот тебе, ссссууу… - орет Кар и кончает поезд особенно шумно!

Дым, вопли, дети бросаются в рев. Замечаю, как по стенам лупят трещины. Дом лихорадит. Окна выносит наружу. Батареи начинают хлестать кипятком. Отдают салют. Зима, крадучись, вползает внутрь.

У выхода в ноги нам профессионально бросается тетечка-вахтер. Я отпрыгиваю, но Кар она подсекает. Придурок летит кубарем, падает на четвереньки и ровно так пытается улепетнуть.

- Дамочка! - орет Кар, - Отъе...! – и тут я от всей души пинаю его под зад. Кар распахивает башкой входную дверь, а я прикладываю ладонь к груди и со всей возможной сердечностью вру:

- Бога ради, простите моего, кхм, друга. Он устал. Он потерял дочь. Он… он… просто измучен.

Кара

Нас вмяло друг в друга на похоронах мамы друга.

Ненавижу похороны. Тупой, тягостный, мертвый для нас современных ритуал. Мучение, а не проводы. Тошнота, почище Сартровской: все кричит о необходимости встать на колени и выблевать из себя смерть, тоску, небо это поганое, кресты эти ненужные, утереться хоть травой, хоть землей этой мерзлой и забыть! Но мы умеем только забыться.

Все топтались и топтались, и делали вид, что крайне соболезнуют.

Черный дым от покрышек, которыми прогревали землю под могилу, напомнил байку родом из 90-х. Говорят, если хотели избавиться от тела, запихивали его внутрь покрышек и поджигали. Якобы не оставалось даже зубов.

Кар смотрел на меня с той же открытой до ненормальности улыбкой. Я понял, что хочу выбить ему зубы. Но, куда сильнее, хотел отойти. 

Он как-то оказался со мною рядом.

- Не надо, - шепнул Кара и так ловко прихватил за руку, что оказалось, будто мы оба искренне скорбим и припали друг другу на грудь, не в силах сдержать рыданий.

С бойни на проспекте прошла неделя. Псих не изменился ни на сантиметр. Желтая болоневая куртка с застиранными рукавами. Сине-красная вязаная шапка с помпоном. Один ботинок черный, второй – желтый.

- Не смотрел, - предупредил он мой вопрос. Все-таки я – старпер. Сейчас, поди, никто не смотрел этот олдскул с Пьером Ришаром. И вот этот оригинал – тоже. Однако…

- Мысли читаю, - он следил за моими глазами, складки вокруг его рта затвердели, всегда пытался понять, как это выглядит – будто рот взяли в квадратные скобки. – Только твои мысли.

- Чем обязан? – сперва я хотел ему вписать, четко, прямо в роговой отсек, чтобы проверить, правда, читает? Но он как-то сместился, прижал локти к бокам, и вот этот клюв квадратный. Не стал ему прописывать. Усек, что не вывезу. Сам мне накидает так, что в авоське не унесу.

- Машины будем взрывать? – прозвучало, как приказ, а я брык – и ноги рогаткой, типа, делай со мной, что хочешь, на все готовый. И тут перед глазами встала девица, которая пыталась затолкать в рот лоскут пламени.

- Отвали! - буркнул я со всей, возможной для себя грубостью. – Пидор!

- Надо, - нежно прошептал он и, покрепче сжав руку, потащил к дорожке между могил. Я дернулся, он впорол мне свободной рукой по губам. Во рту заледенело от сжатого крика. Обвис на нем, поплелся вслед за рукой в его тисках.

- Вон, - начал он перебор жертв, - Мерин бабы, которая мужа свела в могилу, не сама, просто мозги компостировала, а он в Думе заседал, цветочки теперь возит, хе-хе. Там дальше Жига, на которой старичков внук привез, хороший внучок, афганец. Еще, значится, у нас на обед накрыто: Гелик – это братки к батюшке на прокорм Отца Небесныя заглянули. Фиат какой-то задроченный, вроде просто человеки. Ооо! Самый сок! Папа с девочкой бабушку приехали помянуть.

Тварь закатила глаза, нос и верхняя губа дергались, точно он чуял все, о чем рассказывал. 

- Попробуй, - великодушно разрешил Кара, - в штаны обмочишься.

Я выщелкнул-таки перочинный ножик и полоснул его по уху.

На светлых штанах любые пятна кажутся темными.

Я очухался оттого, что сполз затылком в снег.

Кара стоял сбоку, одной рукой выдвигая и щелкая лезвиями и ножницами моей Виксы, а другую держал щепотью, наготове, точно в любой миг готовый призвать громовой ад.

- Папа, - с теплотой произнес он. – Девочка.

Я не услышал щелчка пальцев, над деревьями взлетела крыша автомобиля, а за ней, как куклы на ниточках рванули ввысь два тела. Повисли. Заболтались, точно парашютисты. Плавно пошли вниз.

Я слышал, как отчаянно закричала жена друга. Как они кинулись на помощь. Как побросали бутылки мужики, отчаявшиеся выдавить из себя горе, но не позабывшие про закусь. Как заспешили, забыли, скомкали ненужное, некрасивое, чужое горе случайные люди, из долга оказавшиеся на кладбище. 

Девочка пронзительно кричала. Ей было страшно. Отец, как мог, подбадривал ее. Они планировали. Меееедленно. Я приподнялся, но видел одни лишь силуэты. Кара присел на корточки рядом:

- А теперь сладкое, - и вслед его словам вознеслись Мерин, Фиат, Гелик, Жига.

Никто не ушел.

Карат

Мы на званом ужине.

Карат отказался снять куртку. Хорошо хоть стащил свой вязаный шлем и комкает в руках. Нам неловко. Сидим, как два бомжа. Молчим.

Мама Антона сама не понимает, как мы оказались у нее на кухне.

- Может, еще курочки? – блеет она. У мамы химия и золотой зуб. Вся она домашняя и мягкая, сдобная мама, а тут мы – два ангела ада в ассортименте. 

Антон похож на умертвие. 

- На наркомана, - поправляет меня Карат, и это первые его слова с момента, как мы переступили порог их дома.

Мама Антона пялится на своего бледного, с огромными ушами и темными кругами вокруг глаз, как у панды, сына и умолкает.

Карат закатывает рукава до локтей. У него неожиданно крепкие запястья.

- Вам не следует покупать машину, - очень серьезно говорит Карат.

Мама Антона смотрит на него и начинает наливаться краской.

- Вы… - щебечет она, - Вы – бандит! Вы пришли вымогать у нас деньги?! Антон вам должен?!

Правда, втиснутая в границы ее мира, делает сцену на кухне законченной и твердой. Мама торжествует. Она грозится вызвать полицию. Она обнимает Антона, не видя, что в глазах того стоят слезы. Что ты делаешь с нами, Карат?!

Он поднимается. 

Тень за его спину рвет и калечит обои.

В руке Карата – вилка. Он комкает ее, как билет на трамвай, и щелчком рубит воздух. Тычет пальцем маму Антона в центр лба.

Идея машины взрывается в ее голове.

Мы оба, я и Антон, одинаково видим это.

Мама падает. Карат склоняется над ней. Из ушей мамы течет кровь, ее глаза закачены, а невидимые глазу нейроны ловко перекидываются аксонами, плетя новую сеть, взамен порванной.

- Антошик, - стонет мама из-под стола, - сынок!

Мы одновременно шагаем в дверь и на миг застреваем в проеме, сшибаемся плечами, и это до того смешно, что мы не выдерживаем и начинаем ржать.

Антон смотрит нам вслед, он обнимает маму, та плачет, но не может вспомнить, почему.

Губы Антона повторяют одно лишь слово:

- Чудо.

Он не похож на панду.

Совсем.

Карате

Карате шел через мост, а я хвостил за ним следом.

- Постой, - вопил я, срывая голос. – Как это?! Как ты это сделал?

Карате ухмылялся и лишь ускорял шаг. Скоро мы оба бежали. Паршивец отлично держал темп и даже не задыхался.

Мост был новый, только-только открыли, на пешеходной дорожке лежал ещё строительный мусор, приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы не споткнуться или не надеться на какой-нибудь штырь.Параллельным курсом гудели восемь полос. Центр сношался с Северо-Западом свежим, еще ненакатанным маршрутом.

- А куда мы бежим? – я налетел на Карате, так резко он остановился. – Все же здесь, прямо перед нами! – он полез на ограждение моста, подтянулся, закинул ноги на перекладину и ловко вскарабкался на одну из опор. 

- А? – я встал, упершись руками в колени, и пытался отдышаться. Сердце стучало в горле, я рвал зубами воздух и чувствовал, как по спине течет маленькая Ниагара. Бес устроился на опоре, сел, засунув ноги между вантами, и качал разными ботинками.

- Лезь сюда.

- Хрена.

- Кой ляд бежал за мной?

Мне не давала покоя девочка, планирующая с двадцати метров без всяких приспособ.

- Будем взрывать машины? – оскалился Карате.

- Хрен с тобой, - я полез на опору. С той стороны от воды меня отделяло этажей десять. Сорвусь, и…

- Потеряешь сознание от удара об воду. Или отшибешь себе чего. Холодно. Сдохнешь, - пообещал Карате и пододвинулся.

Пришлось плотно к нему прижаться. Ветер был дикий. Металл опоры морозил зад.

Карате обнял меня за плечи и чмокнул в щеку.

- Не-не, - предупредил он мой вопль. – Я не из таких. Уж больно потешный ты щенок.

Под нами струились две реки, первая рубила хвост городу глубоко внизу и чихать хотела на мост и двух недотёпков, усевшихся сверху; вторая была рукотворной и состояла из тысяч людей, добровольно заточивших себя в хром, железо и пластик, кто-то в кредит, а кто-то за так, красивую жопу, родство, по доверенности, ловкости рук и пренебрежению законами.

- Ты часто спишь с открытыми глазами? – на полном серьезе понес Карате.

- Мне нужно отвечать, или такое дерьмо ты ловко угадаешь сам?

- Когда мы начинаем что-нибудь делать?

- Гребучие рога, а без вот этого никак не обойтись?

- О’кей, - мгновенно отвял Карате, - тогда сам.

Поганец вытянул обе руки по направлению к центру и разразился целой симфонией щелчков и аплодисментов. Катастрофическое цунами захлестнуло мост и широким восьмиполостным бреднем двинулось к нам.

Я пытался заткнуть уши, но ад прорывался сквозь мои глупые попытки сдержать его. Глаза просто отказались верить происходящему. Мост дрожал, ванты натянулись и свистели. Карате стоял, схватившись за одну из них, трепеща, как стяг над непокоренной крепостью. Он карал и бил, рвал и комкал.

Машины взрывались, плющились, сминались, сворачивались в рожок и трубочку, дробились, взлетали, рассыпались в прах и на заводские детали, водители сгорали живьем, разбрызгивались, разлетались на части. Мост захлестнула третья река, состоящая из смерти, и ужаса тех, к кому смерть еще только катилась. Карате писал широкими мазками.

Я встал позади него и заорал ему на ухо.

- Зачем?! – мой голос поперек стихия стоил недорого.

- Низачем! – пробился в ответ Карате. – Просто так.

Волна доползла до нас, и Карате отрубил ее одним щелчком.

Граница между кровавым безумием и объективной реальностью четкой линией пролегла у наших ног. Карате уселся и вновь беззаботно закачал ногами.

- Зачем люди болеют СПИДом? Умирают от рака? Роняют стакан? Толкают ребенка, а тот ломает себе шею? – Карате смотрел на меня без издевки.

- Случается. Само. Природа…

- Вот и я. Ни зачем. Ни за что. Просто так. Природа. Само.

- Но ты же контролируешь это.

- Не-а, - Карате прищурился. – Ты контролируешь это.

- Эээ, нет.

- Без тебя я не могу взрывать машины. 

- А?

Карате ткнул пальцем на мужчину, силившегося вылезти из раскуроченного Land Cruiser.

- У него все в порядке с деньгами. Но он не знает, что у него рак легкого. Начальная стадия. Видишь штырь, торчащий из его груди? – рубашка мужчины была густо залита кровью, губы пузырились алым. – Если ему повезет, а у него уверенных 20 минут без посторонней помощи, в больнице ему диагностируют рак и помогут.

- А вооон там, - Карате ткнул куда в мясорубку тел и железа. – Видишь, парень тащит девушку из Toyota? Если ей перетянуть рану на бедре, они могут сложить хорошую пару. По-настоящему хорошую.

- Оооооо, - паршивец аж засветился от удовольствия, - Это мой любимый расклад. Там среди костей только что встретились два человека. Оба уверены, что другой давно и надежно в гробу. Нюанс в том, что у обоих перебиты ноги. Но у них есть все шансы схватиться за стволы. Надо же! Нарочно не придумаешь.

- Так-так, - до меня понемногу начало доходить. – Хочешь сказать, во всем этом есть смысл?

- Ни малейшего.

- Ценность?

- Случайная!

- Так что же тогда в этом крутого?

- Кто расскажет слепым, что такое свет? Кто зажжет во тьме звезды?

- Ты?! Тем, что убьешь случайных людей?!!!

- Нет, но все, кто выживут, на всю жизнь запомнят, что чудеса случаются.

Карател

- Ни черта не умею, кроме, как взрывать машины, - глаза у Каратела грустные, ладони липкие, рукопожатие вялое. Я тащу его на плече, понимая, что обратно, возможно, придется идти одному.

Сохнет, поганец, как домашнее растение без полива. Глаза ввалились. Ноет. Еле ноги таскает. 

Ночь. Луна сдохла, нам того и надо, нечего пускать тени по сторонам.

Бредем по трассе. Нужно хорошее, уединенное место. Долго выбирали.

Хоспис.

Морг.

Пансионат для детей с отклонениями.

Реанимация.

Те самые места, в которых тьма живет и властвует. Где свет – это чаще всего туннель в одну сторону.

Помочь можно живым…

Проколоть черное небо дырами созвездий.

Навязать чудо.

Накормить силком.

Хоспис.

Морг.

Пансионат для детей с отклонениями.

Реанимация.

Все слишком людное. Слишком близкое.

Слишком заметное для чудес.

- Давай уже, - скрипит Карател, вижу, как дрожат его руки. С каждым шагом его костлявое тело становится все тяжелее. Но я не могу его бросить. Без него у меня ничего не выйдет.

Тащимся по обочине со скоростью передавленной улитки. Карател сопливо нудит в ухо. И на кой черт я с ним связался? Да-да, слыхал, без меня он не может взрывать машины.

Наконец, вижу кривые пики ограды.

- Близко, - выдыхаю в его спутанные волосы. Шапку где-то посеяли. Пытаюсь половчее его перехватить и вижу, что за нами тянется двойная полоска от его ботинок. Отрубился и не подгребает своими ластами. Упырь!

- Посади меня здесь, - неожиданно ясно говорит он. – Я не смогу перелезть. А до тебя дотянусь.

Мы препираемся минут пять. В конце концов, оставляю его на обочине.

Чудо, свинцовое грузило, сидит у меня в печенках и давит на везде. Слишком долго я был с ним, слишком много его видел. Я впитал все Чудеса, что творил при мне Карател, убивая людей и взрывая машины. Просто так. Ни зачем. Само.

Холмики могил почти неразличимы под густым слоем снега.

Это старое мусульманское кладбище, его наполовину превратили в городскую свалку. Здесь нет и не может быть никого. И сюда притащился я и Карател, чтобы дать миру шанс. Слить чудо в подходящую почву.

Мы так часто убивали, что верим: простить нас могут только мертвые.

Я снимаю ботинки и босыми ногами ощущаю, как тепло моей жизни уходит туда, вниз, к смерзшимся костям, людям, смешавшим себя с землей, чужым мне людям, свидетелям иного Бога и чужой веры. 

Грузило никак не хочет отделяться. Мне нужно, чтобы оно упало, бросило меня, пробило эту корку, смерзшийся наст, ударило, как боек по капсулю, как язычок по юбке колокола, но вместо него падаю я. Сперва на колени. Потом навзничь.

Зима и смерть делают свое дело слитно.

Приходит тепло, оно поднимается от ног и одевает меня, кутает в лучшие меха, гладит лицо мягкими ладонями.

Карател слышит мою смерть.

- Дзинь, - говорит он, поднимая несуществующий бокал, щелкает по нему пальцем, и машина, обдав его огнем фар, выходя из поворота невероятным дрифтом, выбивает из него дух и ботинки.

Каратель

Я не пошел смотреть на тело.

Я глядел только на перевернутую тачку.

Ей, должно быть лет двести от роду!

Колеса еще вращались. Мотор рычал. Пар пер от капота, разбросавшего створки, как бесстыдница ноги.

Фи, как можно! В конце концов, вы же – леди, а не ветреница! 

Не знаю как, но мне удалось перевернуть эту колымагу и поставить ее на колеса. Матерь Божья, да она еще и на спицах. Короче, rare мне пер конкретно в масть.

- Пригодится кому-нибудь, - решил я и двинул прочь. Я не умел водить, да и везти мне было некого.

Я уходил, и делал это ровно столько, пока не нашел желтый ботинок. Пальцы на ногах отказывались шевелиться. Я поискал взглядом и нашел черный.

Тогда я решил присесть. 

Вот тут-то со стороны кладбища и донеслись детские крики.