Камера обскура

XVIII

Макс проводил ее взглядом: у добрейшего этого человека чесались руки. Он подивился, кто ее спутник, и где Кречмар, и долго еще поглядывал с опаской по сторонам, боясь вдруг увидеть не только Магду, но и Кречмара. Было большое облегчение, когда кончилась игра и можно было Ирму увезти. «Ничего не скажу Аннелизе», – решил он, когда приехали домой. Ирма была молчалива – только кивала и улыбалась на вопросы матери.
«Самое удивительное, как они не устают так бегать по льду», – сказал Макс.

Аннелиза задумчиво взглянула на него, потом обратилась к дочке: «Спать, спать». «Ах, нет», – сонно сказала Ирма. «Что ты, полночь. Как же можно!»
«Скажи, Макс, – спросила Аннелиза, когда девочку уложили, – у меня почему-то чувство, что произошло там что-то, мне было так беспокойно дома. Макс, скажи мне?»
Он смутился. После размолвки с мужем у Аннелизы развилась прямо какая-то телепатическая впечатлительность.
«Никаких встреч?» – настаивала она. – «Наверное?»
«Ах, перестань. Откуда ты взяла?»

«Я всегда этого боюсь», – сказала она тихо.
На другое утро Аннелиза проснулась оттого, что бонна вошла в комнату, держа в руке градусник. «Ирма больна, сударыня, – объявила она с улыбкой. – Вот – тридцать восемь и пять». «Тридцать восемь и пять», – повторила Аннелиза, а в мыслях мелькнуло: «Ну вот, недаром я беспокоилась».

Она выскочила из постели и поспешила в детскую. Ирма лежала навзничь и блестящими глазами глядела в потолок. «Там рыбак и лодка», – сказала она, показывая движением бровей на потолок, где лучи лампы (было еще очень рано, и шел снег) образовали какие-то узоры. «Горлышко не болит?» – спросила Аннелиза, поправляя одеяло и глядя с беспокойством на остренькое лицо дочери. «Боже мой, какой лоб горячий!» – воскликнула она, откидывая со лба Ирмы легкие, бледные волосы. «И еще тростники», – тихо проговорила Ирма, глядя вверх.

«Надо позвонить доктору», – сказала Аннелиза, обратившись к бонне. «Ах, сударыня, нет нужды, – возразила та с неизменной улыбкой. – я дам ей горячего чаю с лимоном, аспирину, укрою. Все сейчас больны гриппом».

Аннелиза постучала к Максу, который брился. Так, с намыленными щеками, он и вошел к Ирме. Макс постоянно умудрялся порезаться – даже безопасной бритвой, – и сейчас у него на подбородке расплывалось сквозь пену ярко-красное пятно. «Земляника со сливками», – тихо и томно произнесла Ирма, когда он нагнулся над ней. «Она бредит!» – испуганно сказал Макс, обернувшись к бонне. «Ах, какое, – сказала та преспокойно. – Это про ваш подбородок».

Врач, обыкновенно лечивший у них с тех пор, как родилась Ирма, оказался в отъезде, и Аннелиза не обратилась к его заместителю, а вызвала другого доктора, который в свое время бывал у них в гостях и слыл превосходным интернистом. Доктор явился под вечер, сел на край Ирминой постели, и, глядя в угол, стал считать пульс. Ирма рассматривала его белый бобрик, обезьянье ухо, извилистую жилу на виске. «Так-с», – произнес он, посмотрев на нее поверх очков. Он велел ей сесть. Аннелиза помогла снять рубашку. Ирма была очень беленькая и худенькая. Доктор стал трамбовать ее спину стетоскопом, тяжело дыша и прося ее дышать тоже. «Так-с», – сказал он опять. Наконец, после еще некоторых манипуляций, он разогнулся, и Аннелиза повела его в кабинет, где он сел писать рецепты. «Да, грипп, – сказал он. – Повсеместно. Вчера даже отменили концерт. Заболели и певица и ее аккомпаниатор».

На другое утро температура слегка понизилась. Зато Макс был очень красен, поминутно сморкался, однако отказался лечь и даже поехал к себе в контору. Бонна тоже чихала.

Вечером, когда Аннелиза вынула теплую стеклянную трубочку из-под мышки у дочери, она с радостью увидела, что ртуть едва перешла через красную черточку жара. Ирма пощурилась от света и потом повернулась к стенке. В комнате потемнело. Было тепло, уютно и немножко сумбурно. Она вскоре заснула, но проснулась среди ночи от ужасно неприятного сна. Хотелось пить. Ирма нащупала на столике стакан с лимонадом, выпила, чмокая и поглатывая, и поставила обратно, почти без звона. В спальне было как-будто темнее, чем обыкновенно. За стеной надрывно и как-то восторженно храпела бонна. Ирма послушала этот храп, потом стала ждать рокота электрического поезда, который как раз вылезал из-под земли неподалеку от дома. Но рокота все не было. Вероятно, поезда уже не шли. Она лежала с открытыми глазами, и вдруг донесся с улицы знакомый свист на четырех нотах. Так свистел ее отец, когда вечером возвращался домой, – просто предупреждал, что сейчас он и сам появится, и можно велеть подавать. Ирма отлично знала, что это сейчас свищет не отец, а странный человек, который уже недели две, как повадился ходить в гости к даме, живущей наверху, – Ирме поведала об этом дочка швейцара и показала ей язык, когда Ирма резонно заметила, что глупо приходить так поздно. Самое удивительное и таинственное, однако, было то, что он свистел точь-в-точь, как отец, но об этом не следовало распространяться: отец поселился отдельно со своей маленькой подругой – это Ирма узнала из разговора двух знакомых дам, спускавшихся по л

Утром у нее было сорок и три десятых, и доктор, которого тотчас вызвали, велел немедленно облечь ее в тугой компресс. Аннелиза вдруг почувствовала, что сходит с ума, что судьба просто не имеет права так ее мучить, и решила не поддаваться и даже улыбалась, когда прощалась с доктором. Перед уходом он еще раз заглянул к бонне, которая прямо сгорала от жара, но у этой здоровенной женщины ничего не было серьезного. Макс проводил доктора до прихожей и простуженным голосом, стараясь говорить шепотом, спросил, правда ли, что жизнь Ирмы не в опасности. Доктор Ламперт оглянулся на дверь и поджал губы. «Завтра посмотрим, – сказал он. – Я, впрочем, еще и сегодня заеду». «Все то же самое, – думал он, сходя по лестнице. – Те же вопросы, те же умоляющие взгляды». Он посмотрел в записную книжку и сел в автомобиль, а минут через пять уже входил в другую квартиру. Кречмар встретил его в шелковой куртке с бранденбургами. «Она со вчерашнего дня какая-то кислая, – сказал он. – Жалуется, что все болит». «Жар есть?» – спросил Ламперт, с некоторой тоской думая о том, сказать ли этому глупо озабоченному человеку, что его дочь опасно больна. «Температуры как будто нет, – сказал Кречмар с тревогой в голосе. – Но я слышал, что грипп без температуры – очень неприятная вещь». «К чему, собственно, рассказывать?» – подумал Ламперт. – «Семью он бросил с совершенной беспечностью. Захотят – известят сами. Нечего мне соваться в это».

«Ну, ну, – сказал Ламперт, – покажите мне нашу милую больную».
Магда лежала на кушетке, вся в шелковых кружевах, злая и розовая, рядом сидел, скрестив ноги, художник Горн и карандашом рисовал на исподе папиросной коробки ее прелестную голову. «Прелестная, слова нет, – подумал Ламперт. – А все-таки в ней есть что-то от гадюки».
Горн, посвистывая, ушел в соседнюю комнату, и Ламперт с легким вздохом приступил к осмотру больной.
Маленькая простуда – больше ничего.

«Пускай посидит дома два-три дня, – сказал Ламперт. – Как у вас с кинематографом? Кончили сниматься?»
«Ох, слава Богу, кончила! – ответила Магда, томно запахиваясь. – Но скоро будут нам фильму показывать, я непременно должна быть к тому времени здорова».
«С другой же стороны, – беспричинно подумал Ламперт, – он с этой молодой дрянью сядет в галошу».

Когда врач ушел, Горн вернулся в гостиную и продолжал небрежно рисовать, посвистывая сквозь зубы. Кречмар стоял рядом и смотрел на ритмический ход его белой руки. Потом он пошел к себе в кабинет дописывать статью о нашумевшей выставке.
«Друг дома», – сказал Горн и усмехнулся.
Магда посмотрела на него и сердито проговорила:
«Да, я тебя люблю, такого большого урода, – но ничего не поделаешь…»
Он повертел коробку перед собой, потом бросил ее на стол.

«Послушай, Магда, ты все-таки когда-нибудь собираешься ко мне прийти? Очень, конечно, веселы эти мои визиты, но что же дальше?»
«Во-первых, говори тише; во-вторых, я вижу, что ты будешь доволен только тогда, когда начнутся всякие ужасные неосторожности, и он меня убьет или выгонит из дому, и будем мы с тобой без гроша».
«Убьет… – усмехнулся Горн. – Тоже скажешь».

«Ах, подожди немножко, я прошу тебя. Ты понимаешь, – когда он на мне женится, мне будет как-то спокойнее, свободнее… Из дому жену так легко не выгонишь. Кроме того, имеется кинематограф, – всякие у меня планы».
«Кинематограф», – усмехнулся Горн.
«Да, вот увидишь. Я уверена, что фильма вышла чудная. Надо ждать… Мне так же невтерпеж, как и тебе».

Он пересел к ней на кушетку и обнял ее за плечо. «Нет, нет», – сказала она, уже дрожа и хмурясь. «В виде закуски – один поцелуй, – в виде закуски». «Только недолгий», – сказала она глухо.
Он нагнулся к ней, но вдруг стукнула дальняя дверь, послышались шаги.

Горн хотел выпрямиться, но в тот же миг заметил, что шелковое кружево на плече у Магды захватило пуговицу на его обшлаге. Магда быстро принялась распутывать, – но шаги уже приближались, Горн рванул руку, кружево, однако, было плотное, Магда зашипела, теребя ногтями петли, – и тут вошел Кречмар.
«Я не обнимаю фрейлейн Петерс», – бодро сказал Горн. – Я только хотел поправить подушку и запутался.

Магда продолжала теребить кружево, не поднимая ресниц, – положение было чрезвычайно карикатурное, Горн мысленно отметил его с восхищением.
Кречмар молча вынул перочинный нож и открыл его, сломав себе ноготь. Карикатура продолжалась.

«Только не зарежьте ее», – восторженно сказал Горн и начал смеяться. «Пусти», – произнес Кречмар, но Магда крикнула: «Не смей резать, лучше отпороть пуговицу!» («Ну, это положим!» – радостно вставил Горн). Был миг, когда оба мужчины как бы навалились на нее. Горн на всякий случай дернулся опять, что-то треснуло, он освободился.
«Пойдемте ко мне в кабинет», – сказал Кречмар, не глядя на Горна.

«Ну-с, надо держать ухо востро», – подумал Горн и очень кстати вспомнил прием, которым он уже два раза в жизни пользовался, чтоб отвлечь внимание соперника.
«Садитесь, – сказал Кречмар. – Вот что. Я хотел попросить вас сделать несколько рисунков – тут была интересная выставка, – мне бы хотелось, чтобы вы сделали несколько карикатур на те или иные картины, которые я разношу в моей статье, – чтоб вышли, так сказать, иллюстрации к ней. Статья очень сложная, язвительная…»

«Эге, – подумал Горн, – это у него, значит, хмурость работающей фантазии. Какая прелесть!»
«Я к вашим услугам, – проговорил он вслух. – С удовольствием. У меня тоже к вам небольшая просьба. Жду гонорара из нескольких мест, и сейчас мне приходится туговато, – вы могли бы мне одолжить – пустяк, скажем: тысячу марок?»
«Ах, конечно, конечно. И больше, если хотите. И само собой разумеется, что вы должны назначить мне цену на иллюстрации».
«Это каталог? – спросил Горн. – Можно посмотреть?»

«Все женщины, женщины, – с нарочитой брезгливостью произнес Горн, разглядывая репродукции. – Мальчишек совсем не рисуют».
«А на что вам они?», – лукаво спросил Кречмар.
Горн простодушно объяснил.

«Ну, это дело вкуса», – сказал Кречмар и продолжал, щеголяя широтой своих взглядов: «Конечно, я не осуждаю вас. Это, знаете, часто встречается среди людей искусства. Меня бы это покоробило в чиновнике или в лавочнике, – но живописец, музыкант – другое дело. Впрочем, одно могу вам сказать: вы очень много теряете».
«Благодарю покорно, для меня женщина – только милое млекопитающее, – нет, нет, увольте!»

Кречмар рассмеялся. «Ну, если на то пошло, и я должен вам кое в чем признаться. Дорианна, как увидела вас, сразу сказала, что вы к женскому полу равнодушны».

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь