Истории...

Это был, дорогой читатель, 1992 год. Я уже работал художником в тогда еженедельном "Коммерсанте", но еще продолжал практиковать как психиатр и нарколог. Для меня это был очень трудный год. Подчистую сгорела построенная моими родителями дача. Папа лежал с инфарктом, и я думал только о том, как бы побыстрее построить на погорелом месте такой же дом, какой был, чтобы скорее все забыли эту кошмарную явь

История первая.

И вот как-то мрачный спускаюсь я в подземный переход в толпе не менее мрачных сограждан. Неожиданно слева меня, стремительно перепрыгивая через ступеньки, обгоняет молодой человек, и из него выпадает толстая пачка малознакомых мне тогда долларов. Я что-то кричу ему вслед, одновременно наклоняюсь за этой пачкой. Парень скрывается за углом, а деньги в это время хватает другой, которого я, в свою очередь, хватаю за руку, продолжая кричать. Задержанный мной шепчет мне на ухо: "Чего ты орешь, идиот, давай поделим деньги тихо-мирно пополам". Я его посылаю и тащу в подземный переход. А там уже народ остановил растерянного бегущего-потерявшего. На глазах у толпы я - задержанному мной: "Отдай деньги!" Задержанный: "Да на, на..." - возвращая их хозяину. И оба смотрят на меня как на полного идиота. Потом, рассказывая эту историю много раз, я слышал этот диагноз, с которым частично был согласен. Но чувство гордости собой было выше. Собой я был очень доволен, хотя и не раз представлял, как бы я мог распорядиться этими деньгами.

История вторая.

Это был, дорогой читатель, уже 1995 год. Я работал в ежедневном "Коммерсанте", и мой "Петрович" вовсю шагал по стране. Дача была восстановлена. Я переехал в новую квартиру в центре, за которую, впрочем, отдавал долги. Дважды был за границей. Пробовал виски, джин, текилу. В моей голове было много интересных проектов, и в целом я был удовлетворен собой. И вот как-то иду я в хорошем настроении по Тверской, и слева меня стремительно обгоняет молодой человек, и из него выпадает пачка уже хорошо знакомых долларов. Я ему что-то кричу вслед, наклоняясь за пачкой, которую в это время хватает другой, которого я, в свою очередь, хватаю за руку. А потерявший пачку, не реагируя на крик, вскакивает в уходящий троллейбус. Я поднимаю голову и вижу, что держу за руку человеко-шкаф. Он легко освобождает свою руку от моей и тихо мне говорит: "Чего ты орешь, идиот, он уже уехал. Давай деньги разделим тихо-мирно пополам. Ты же видел, как он упакован, а мне и тебе деньги нужнее". И он отдает мне деньги со словами: "Я вижу, ты честный. Возьми пачку себе, а мне дай, что у тебя в кошельке, под залог, а через полчаса встретимся у памятника Маяковскому и поделим пачку". И я отдаю ему кошелек, в котором лежала довольно приличная сумма денег, которую я вез, чтобы заплатить за надгробный памятник папе, рассудив, что эта сумма намного меньше, чем полпачки долларов. "Шкаф" исчезает в подворотне, а я еще жду какое-то время для очистки совести потерявшего деньги, поражаясь тому, как похож этот случай на тот. Случай похож, да я, выходит, уже другой.

Не дождавшись, я иду в сторону памятника "горлану-главарю". На душе какая-то гадость, мерзость и отвращение к себе. Гадливость и стыд. У памятника Владимиру Владимировичу я простоял часа два. Никто не появился. Я приехал домой, достал пачку долларов и остолбенел. Наверху лежал цветной ксерокс со стодолларовой купюрой, а пачка состояла из нарезанной чистой бумаги. Так вот она какая, настоящая "кукла". "Идиот!" - сказал я себе. И потом, нечасто пересказывая эту историю, я не раз слышал этот диагноз.

История третья.

Иду тут я на днях из магазина, и слева меня стремительно обгоняет молодой человек, и из него вываливается пачка до боли знакомых долларов. Я ничего не кричу ему вслед и прохожу мимо. Меня окликают: "Ты что, не видишь - пачка долларов... Давай поделим ее тихо-мирно пополам". "Бери! Все твое! Мне чужого не надо", - отвечаю гордо я.

Опять они появились. Это примета кризиса.

Ну, будь здоров, дорогой читатель, держи себя в руках и никогда ничего не подбирай с земли.