Источник

Источник

Айн Рэнд

Храм Стоддарда не снесли – в его каркас вписали пять этажей, где разместили спальни, аудитории, амбулаторию, кухню и прачечную. Вестибюль выложили цветным мрамором, лестницы оградили перилами из фасонного алюминия, в душевых поставили стеклянные перегородки между кабинками, в комнатах отдыха появились пилястры коринфского ордера. Громадные окна оставили без изменений, но рассекли перекрытиями этажей.

Четверка архитекторов твердо решила добиться гармонии и поэтому постановила избегать какого-либо архитектурного стиля в чистом виде. Питер Китинг спроектировал полудорический портик из белого мрамора, поднявшийся над главным входом, а также венецианские балконы, ради которых в стенах прорубили дополнительные двери. Джон Эрик Снайт водрузил маленький полуготический шпиль, увенчанный крестом, а стены из белого песчаника украсил гирляндами стилизованных листьев терновника. Гордон Л. Прескотт спроектировал полуренессансные карнизы и стеклянную террасу, выступившую из стены на третьем этаже. Гэс Уэбб украсил окна кубистским орнаментом и водрузил на крыше современную неоновую надпись, которая гласила: «Приют Хоптона Стоддарда для дефективных детей».

– Когда грянет революция, – провозгласил Гэс Уэбб, созерцая завершенное строение, – у каждого малыша в нашей стране будет такой приют, как этот.
Первоначальная форма здания была все еще различима. Оно походило не столько на растерзанный труп с безжалостно разбросанными членами, сколько на труп, который расчленили, а потом второпях собрали.

В сентябре приют заселили. Небольшой штат был подобран Тухи. Труднее было отыскать детей, которые отвечали условиям приюта. Большую часть их перевели из других приютов. Шестьдесят пять детей в возрасте от трех до пятнадцати лет были отобраны инициативными дамами, большими доброхотками, которые отсеивали небезнадежные случаи и набирали исключительно тех детей, излечить которых не представлялось возможности. Среди них был мальчик, который в пятнадцать лет не научился говорить; бессмысленно смеявшийся подросток, не умевший ни читать, ни писать; безносая девочка, родившаяся от собственного деда; бесполый ребенок неопределенного возраста, которого звали Джекки. Они вошли в свой новый дом; в их глазах застыла пустота, то был неподвижный взгляд смерти, до которой не существовало никаких миров.

Теплыми вечерами дети из окрестных трущоб забирались в парк, окружавший приют, и через громадные окна завистливо смотрели на спортзал, комнаты для игр и кухню. У них были перепачканные лица, на них были грязные отрепья, но их маленькие тела были ловки, в глазах светились ум и энергия, они вызывающе и требовательно смеялись, отстаивая свое место в мире. Но персонал приюта гнал их прочь с громкими возмущенными криками – ах, опять эти юные гангстеры!

Раз в месяц приют посещала делегация спонсоров. Их имена были хорошо известны, они числились среди лучших людей города, хотя ни у одного из них не было личных заслуг перед обществом. Это была депутация норковых манто и бриллиантовых подвесок с благородными вкраплениями сигар стоимостью в целый доллар и дорогих шляп, импортированных из Великобритании. Всякий раз их сопровождал Эллсворт Тухи. После такого посещения казалось, что норковые шубы греют еще лучше, а право на их ношение неоспоримо утверждалось за их обладательницами, поскольку визит связывал воедино социальное превосходство и бескорыстную любовь к людям, выставляя эту связь гораздо привлекательнее и ярче, чем посещение, например, морга. По завершении осмотра на Эллсворта Тухи сыпались комплименты; его не без смущения поздравляли с успешным осуществлением большого общественно значимого начинания и не скупились на добровольные взносы и пожертвования на другие его гуманитарные акции: публикации, курсы лекций, радиофорумы и социологические семинары.

Кэтрин Хейлси поставили заведовать отделением детской трудовой терапии, и она переехала жить в приют. За новые обязанности она взялась с неистовым энтузиазмом. Она непрестанно только об этом и говорила со всеми, кто готов был ее слушать. Голос ее звучал сухо и непреклонно. Когда она говорила, движения губ скрывали две новые, недавно появившиеся морщинки, рассекшие ее лицо от ноздрей к подбородку. Люди предпочитали, чтобы она не снимала очков: ее глаза лучше было не видеть. Она с вызовом утверждала, что занимается не благотворительностью, а «реабилитацией человеческих существ».

Наибольшее значение она придавала урокам художественного воспитания, которые обозначались как «уроки детского творчества». Для этих целей была отведена специальная комната с видом на далекую городскую перспективу. Дети получали материалы, и их поощряли к свободному творчеству под присмотром Кэтрин: она наблюдала за ними, как ангел во время родов.

Ее необычайно воодушевило, когда Джекки, казалось бы, наименее способная из всех, внезапно создала законченный продукт художественного воображения. Джекки собрала в пригоршню обрывки фетра, прихватила баночку с клеем и уселась в углу комнаты. Там, в углу, из стены торчала под углом консоль с оштукатуренным и выкрашенным в зеленый цвет экраном – она осталась от экспериментов Рорка по формированию интерьера и предназначалась для рассеивания света при закате солнца. Подойдя к Джекки, Кэтрин увидела на зеленом экране узнаваемое подобие собаки с бурой шерстью, испещренной голубыми пятнами, и с пятью ногами. Джекки выглядела очень довольной. «Теперь вы видите, видите? – повторяла Кэтрин своим сослуживицам. – Какое чудо и как трогательно! Никогда не знаешь, чего может достичь ребенок, если его поощрять. И как много теряет юная душа, когда ее побуждения к творчеству подавляются. Очень, очень важно не лишать их возможности самовыражения. Видели бы вы лицо Джекки!»


Статуя Доминик была продана. Никто не знал, кто ее купил. Купил ее Эллсворт Тухи.

Бюро Рорка сократилось до одной комнаты. После завершения строительства делового центра Корда он остался без работы. Депрессия пагубно сказалась на строительстве, заказов было мало, говорили, что с небоскребами покончено, архитекторы закрывали мастерские.

Время от времени возникали мелкие заказы, и тогда к ним устремлялись архитекторы, обнаруживая не больше достоинства, чем в очереди за хлебом. Среди них были люди вроде Ралстона Холкомба, которые никогда ничего не просили, а напротив, требовали, чтобы заказчик предъявил гарантии. Когда Рорк пытался получить заказ, ему отказывали, и в отказе сквозил подтекст – с этим не стоит церемониться. «Рорк? – спрашивали осторожные бизнесмены. – Тот, о котором кричали в газетах? Деньги нынче в цене, жаль выбрасывать их на судебные издержки».

Все же ему доставались мелкие поручения: перестроить тут или там многоквартирный дом, где всей работы было переставить перегородки и поменять водоснабжение и отопление.
– Зачем ты берешься за это, Говард? – сердито выговаривал ему Остин Хэллер. – И хватает у них наглости подряжать тебя на такие заказы. И это после того, как ты возвел небоскреб Корда, построил дом Энрайта.
– Я возьмусь за что угодно, – отвечал Рорк.

Выплаты по стоддардовскому делу перекрыли его гонорар за небоскреб Корда. Но пока еще его сбережений хватало. Он оплачивал комнату Мэллори и рассчитывался почти во всех случаях, когда они обедали вместе, а это бывало довольно часто.
Мэллори пытался протестовать.

– Перестань, Стив, – останавливал его Рорк. – Я это делаю не ради тебя. В такие времена могу я все же позволить себе небольшие излишества? Я покупаю самое ценное, что можно купить за деньги, – твое время. Я соперничаю с целой страной, разве это не роскошь? Они бы хотели заставить тебя делать надгробные плиты, а я нет, и мне нравится противодействовать им.
– А над чем бы ты хотел, чтобы я работал, Говард?
– Я хочу, чтобы ты работал, не спрашивая никого, чего бы ему хотелось.

Остин Хэллер услышал об этом от Мэллори и конфиденциально поговорил с Рорком.
– Если ты помогаешь ему, то почему ты против того, чтобы я помог тебе?
– Я не был бы против, если бы ты мог, – сказал Рорк. – Но ты не можешь. Ему нужно лишь время, и больше ничего. Он может работать без клиентов. А я не могу.
– Странно, Говард, видеть тебя в роли альтруиста.

– Оскорблять меня совсем не обязательно. Это не альтруизм. Вот что я тебе скажу: большинство людей говорят, что им больно видеть страдания других. А мне нет. И все же одного я не могу понять. Большинство не пройдут мимо, увидев на дороге истекающего кровью человека, которого сбил водитель, трусливо скрывшийся с места происшествия. И вместе с тем большинство даже пальцем не пошевелят ради Стивена Мэллори. А разве им не известно, что если страдание можно измерить, то Стив Мэллори страдает много сильнее, чем целая рота, скошенная пулеметным огнем, когда не может исполнить те работы, которые хочет? Если кто-то хочет утолить боль всего мира, то не с Мэллори ли следовало бы начать?.. Впрочем, я помогаю ему не по этой причине.


Рорк еще не видел храм Стоддарда после перестройки. Одним ноябрьским вечером он отправился взглянуть на него. Он не знал, чему подчинил страх увидеть здание в новом виде: боли или чувству торжества.
Было поздно, и парк вокруг здания был безлюден. Сооружение погрузилось во мрак, лишь одно окно наверху во дворе было освещено. Рорк долго стоял и смотрел на здание.

Дверь под греческим портиком открылась, и появилась легкая фигура мужчины. Он быстро и уверенно сбежал по ступенькам. Потом остановился.
– Добрый вечер, мистер Рорк, – тихо сказал Эллсворт Тухи.
Рорк взглянул на него без удивления.
– Добрый вечер, – ответил он.
– Пожалуйста, не убегайте, – в голосе Тухи не было насмешки, тон был серьезен.
– Не собирался.

– Я знал, что когда-нибудь вы здесь появитесь, и мне хотелось оказаться здесь, когда это произойдет. Я придумывал всякие предлоги, чтобы почаще бывать здесь, – в голосе не чувствовалось торжества, он звучал тускло и обыденно.
– И что же?
– Не стоит отказываться от разговора со мной. Видите ли, я понимаю то, что вы создаете. А вот как я свое понимание употребляю, это другое дело.
– Употребляйте, как вам заблагорассудится. Это ваше право.

– Я понимаю ваше творчество лучше кого-либо, за исключением разве что Доминик Франкон. А возможно, лучше, чем она. Это немало, не правда ли, мистер Рорк? Вокруг вас немного людей, которые могут утверждать подобное. Так что связь между нами более прочная, чем если бы я был вашим преданным, но слепым поклонником.
– Я знал, что вы понимаете.
– Тогда вы не будете возражать против разговора.
– О чем?
В потемках могло показаться, что Тухи вздохнул. После паузы он показал на здание и спросил:

– Это вам понятно?
Рорк не ответил.
Тухи продолжал, не возвышая голоса:
– Как это выглядит для вас? Как бессмысленное нагромождение? Как случайный лесной завал? Как хаотическое творение неразумных сил? Но так ли это, мистер Рорк? Нет ли здесь метода и закономерности? Не открываются ли они вам, человеку, знающему язык архитектуры и смысл формы? Нет ли здесь цели?
– Не вижу смысла обсуждать это.

– Мистер Рорк, мы здесь одни. Почему вы не скажете, что вы думаете обо мне? В такой форме, в какой вам угодно. Никто нас не услышит.
– Но я о вас не думаю.
На лице Тухи было выражение внимания, он прислушивался к чему-то простому, как судьба. Он долго молчал, и Рорк спросил:
– Что вы хотели мне сказать?
Тухи посмотрел на него, затем на голые деревья, обступившие их, на реку, бежавшую поодаль внизу, и на безмерный шатер неба, поднимавшийся за рекой.
– Ничего, – ответил Тухи.

Он зашагал прочь, в тишине его шаги резко и ровно скрипели по гравию, как выстрелы клапанов паровой машины.
Рорк остался один на пустынной дорожке. Он смотрел на здание.


Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь

Report Page