Истеричка
Лиза выбросилась с балкона сто лет назад. Ей было девятнадцать или двадцать, не помню точно, но это и не важно. Все, похоронили девочку. Какие еще вопросы? Сколько можно сидеть и обсуждать: самоубийство это было или не самоубийство.
Мы, видите ли, сомневаемся. И у нас, разумеется, есть причины. Во-первых, у Лизы был маленький сын, во-вторых, хороший муж и, в-третьих, она не оставила записки. Не удосужилась черкнуть. Но, самое-то главное! Она не умерла. Точнее, умерла, но не сразу. Лиза пришла в сознание и говорила, что не помнит, как сорвалась.
А какое, скажите, нам дело? Какое нам дело до Лизы? Кто мы вообще такие? Мы, по сути, случайные люди, всего лишь несчастные однокурсники и совсем не друзья. На творческих факультетах не бывает друзей. Мы друг друга терпеть не можем и никогда не трудились скрывать свою неприязнь. Нет, наша компания не клубок со змеями, мы – журналисты, для нашей профессии вполне нормально друг друга немножко не любить.
Трагедия случилась в марте, это был очень холодный март високосного, кстати, года. Я помню этот март прекрасно: сквозняки, усталость, «никто меня не любит» – и ничего хорошего. Весна была поздней, солнце являлось с утра до обеда, а к вечеру снова лупили морозы. Все ждали весну, всем казалось, весна что-то изменит, мы раздраженно слушали прогноз погоды и психовали: «Когда же уже, ну когда закончится эта чертова зима?»
Нервишки сдавали у многих, народ ругался, дрался, напивался, но худо-бедно все терпели. А Лиза шагнула с балкона. Асфальт был во льду, пятого этажа оказалось вполне достаточно, чтобы разбиться.
«Насмерть! – кричала какая-то бабка. – Насмерть!» Соседи, которые столпились возле тела, думали, что «Скорая» повезла Лизу в морг. А нет, оказалось, не насмерть. Лизу отвезли в больницу, там она прожила еще месяц.
Весь этот март, пока врачи работали, мы дружно помалкивали. Боялись лишний раз спросить: «Ну? Как там Лиза?» Все вели себя так, как будто Лиза лежит с аппендицитом и переломчик позвоночника у нее совсем-совсем легенький. И я молчала, что-то не позволяло мне открывать рот, я не хотела распугать своим ядовитым языком те силы, которые вытаскивают людей из реанимации.
И потом! Потом, когда Лиза умерла, мы тоже молчали. Похороны обошлись без истерик, без долгих рыданий, мы делали вид, как будто эти похороны не имеют к нам прямого отношения. Какая-то девушка, вроде бы с нашего факультета, когда-то прыгнула с какого-то там этажа…
Сейчас понятно – это был тихий шок, он сопровождал наши первые встречи со смертью. Нам было тогда по восемнадцать, мы еще до конца не поверили, что человек смертен, нас это удивляло, язык немел от удивления.
Но время прошло, и лет через пять всех неожиданно прорвало.
Теперь каждый раз, как только двое или трое из нас попадают за один стол, разговор обязательно выезжает на Лизу. И это странно, это даже попахивает каким-то садизмом – мы заказываем чашку кофе или бокал пива, грызем фисташки, кидаем пару дежурных фраз, и уже перед вторым подходом официанта кто-нибудь начинает вспоминать похороны.
Мы хорошо запомнили эти похороны. Мама подходила к гробу, поправляла Лизе белую косынку, с таким лицом она косынку поправляла, как будто дочь ее лежала не в гробу, а выступала на школьном концерте. Лет десять мы мусолим эти похороны. За это время многое поменялось в нашей жизни, из дешевых кафе мы пересели в дорогие рестораны, но Лизу таскаем с собой.
Мы роемся в ее трагедии как в собственном шкафу. Нам хочется еще, еще разок перетряхнуть ее выдрипистые шляпки, ее зеленые перчатки, в которых узкая ладонь казалась лягушачьей лапкой, а плащ, ее широкий черный плащ летел по лестнице, и наша пыль и грязь к нему не приставала, загадочным каким-то образом… И сумочка! Мы все, оказывается, помним, какая у Лизы была сумочка – лаковая, красная, в ней еле-еле помещалась тетрадь с конспектами, расческа и помада… И каблучки мы помним, Лиза всегда носила шпильки, даже беременная. Ее живот мы тоже в покое не оставляем, он казался большим… «Вы помните, какой огромный был у нее живот?» – «Не такой уж огромный, это только казалось». Лиза была невысокой и хрупкой, со своим животом она была похожа на молоденькую кошку, которая нагуляла в первый раз.
Все это мы перетираем с радостью и даже с наслажденьем. И наслажденье от того острее, что эта сада-маза приправлена тонкой горечью. Горькое все чувствуют, но никто не признается. Мы никогда не говорим друг другу, что думаем на самом деле.