Иосиф Бродский — Декабрь во Флоренции
«Этот, уходя, не оглянулся…»
Анна Ахматова
I
Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но
ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,
населенье гуляет над обмелевшим Арно,
напоминая новых четвероногих. Двери
хлопают, на мостовую выходят звери.
Что-то вправду от леса имеется в атмосфере
этого города. Это — красивый город,
где в известном возрасте просто отводишь взор от
человека и поднимаешь ворот.
II
Глаз, мигая, заглатывает, погружаясь в сырые
сумерки, как таблетки от памяти, фонари; и
твой подъезд в двух минутах от Синьории
намекает глухо, спустя века, на
причину изгнанья: вблизи вулкана
невозможно жить, не показывая кулака; но
и нельзя разжать его, умирая,
потому что смерть — это всегда вторая
Флоренция с архитектурой Рая.
III
В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли
тени. На Старом Мосту — теперь его починили —
где бюстует на фоне синих холмов Челлини,
бойко торгуют всяческой бранзулеткой;
волны перебирают ветку, журча за веткой.
И золотые пряди склоняющейся за редкой
вещью красавицы, роющейся меж коробок
под несытыми взглядами молодых торговок,
кажутся следом ангела в державе черноголовых.
IV
Человек превращается в шорох пера на бумаге, в кольцо
петли, клинышки букв и, потому что скользко,
в запятые и точки. Только подумать, сколько
раз, обнаружив «м» в заурядном слове,
перо спотыкалось и выводило брови!
То есть, чернила честнее крови,
и лицо в потемках, словами наружу — благо
так куда быстрей просыхает влага —
смеется, как скомканная бумага.
V
Набережные напоминают оцепеневший поезд.
Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс.
Тело в плаще, ныряя в сырую полость
рта подворотни, по ломаным, обветшалым
плоским зубам поднимается мелким шагом
к воспаленному небу с его шершавым
неизменным «16»; пугающий безголосьем,
звонок порождает в итоге скрипучее «просим, просим»:
в прихожей вас обступают две старые цифры «8».
VI
В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки
привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке;
ощущая нехватку в терцинах, в клетке
дряхлый щегол выводит свои коленца.
Солнечный луч, разбившийся о дворец, о
купол собора, в котором лежит Лоренцо,
проникает сквозь штору и согревает вены
грязного мрамора, кадку с цветком вербены;
и щегол разливается в центре проволочной Равенны.
VII
Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери
хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли
проживаешь жизни, смотря по вере,
вечером в первой осознаешь: неправда,
что любовь движет звезды (Луну — подавно),
ибо она делит все вещи на два —
даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,
мысли о смерти. Если бы звезды Юга
двигались ею, то — в стороны друг от друга.
VIII
Каменное гнездо оглашаемо громким визгом
тормозов; мостовую пересекаешь с риском
быть за{п/к}леванным насмерть. В декабрьском низком
небе громада яйца, снесенного Брунеллески,
вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блеске
куполов. Полицейский на перекрестке
машет руками, как буква «ж», ни вниз, ни
вверх; репродукторы лают о дороговизне.
О, неизбежность «ы» в правописаньи «жизни»!
IX
Есть города, в которые нет возврата.
Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
есть, в них не проникнешь ни за какое злато.
Там всегда протекает река под шестью мостами.
Там есть места, где припадал устами
тоже к устам и пером к листам. И
там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
на языке человека, который убыл.
Иосиф Бродский (1940-1996)
Joseph Brodsky — December in Florence
«This one, going away, did not look back…»
Anna Akhmatova
1
The doors inhale air and exhale steam;
but you will not return here. Breaking into pairs,
the crowds go strolling by the Arno’s failing stream
like some new breed of quadruped that’s strayed,
doors slamming behind them, down the quais.
Truly, there’s something of the woodland shade
about this handsome city. Yet at a certain age
you simply turn up your collar,
shutting out its people from your gaze.
2
The eye blinks, straining in the damp dusk. Fearful of going astray,
it gobbles up streetlamps like memory-drugging pills.
Your doorway, only two minutes away
from the Signoria, offers — centuries later — a silent clue
to the cause of your exile: near a volcano,
one cannot live without shaking a fist at it, nor can you
unclench that fist in dying, even,
since death is always another Florence,
with the architecture of Heaven.
3
Are the shadows black beneath park benches at noon? Cats peer under
to see. On the Ponte Vecchio, rebuilt again, and thrusting
Cellini’s bust against the blue hills yonder,
trade in gold trinkets goes on. Fumbling its driftwood, the Arno
plashes below. A beautiful woman with golden locks
bends to examine the precious cargo
spread out on trays, while the shopgirl greedily guesses:
what will she buy? In this realm
of the raven-haired one glimpses an angel’s traces.
4
Men’s lives turn into scratches of pen on paper, into the stitching of letters,
their tiny wedges and hooks; and — since it is slippery work —
into commas and colons. Only consider
how often, meaning to write the letter “M” in some word,
the pen will have stumbled and fashioned two eyebrows instead.
That is, ink on the page is more honest than blood.
And a face in the darkness, its surface splattered
with words (they will dry much quicker that way) —
laughs like a ball of crumpled paper.
5
The embankments resemble a train abruptly halted.
Palazzi stand in the earth, visible down to their waists.
A shape in a trenchcoat plunges into the damp vaulted
mouth of the entrance, mounting a flight
of stairs like stumps of teeth, then climbs with small steps
toward the rough, inflamed palate, straight
to the door marked, as always, “16”. He waits,
unnerved by the doorbell’s silence, till a voice rasps “Prego, prego”:
round you on the landing press two ancient figure 8s.
6
In a dusty cafe your eyes, under a cap’s shadow, take in
the nymphs on the painted ceiling, the cupids, the stucco molding.
A goldfinch, out of the tremble of wires he’s caged in,
feebly runs through the terzinas of his tune.
A ray of the sun, breaking against the palace and against
the cupola of the sacristy that holds Lorenzo’s tomb,
warms, through the shutters, a tub of flowering verbena
and the veins of the dirty marble.
The goldfinch’s voice flows out from its cage in Ravenna.
7
The doors, exhaling steam and breath-
ing air, slam shut in Florence. Whether you live one life
or two — and that depends upon your faith —
one fine evening you confront the first. It is not true
that love moves the stars (much less the moon)
for it divides all things in two,
even the money in your dreams. Even the thoughts of death that appear
in empty moments. If the southern stars
were to be moved by love, they would surely move apart.
8
This stone nest resounds with the ear-splitting screech
of brakes. Cross the street and you risk
being battered to death. Under the lowering reach
of December’s sky, the enormous egg that Brunelleschi laid
brings tears to an eye long used to the glitter
of cupolas. The traffic policeman’s gestures are splayed:
neither straight up not straight down, they fashion an X. “High
prices!” the loudspeakers blare in complaint.
How urgent the need for an “I” in the words “to live” and “to die”!
9
There are cities in this world to which one can’t return.
The sun beats on their windows as though on polished mirrors.
And no amount of gold will make their hinged gates turn.
Rivers in those cities always flow beneath six bridges.
There are places in those cities where lips first pressed on lips
and pen on paper. In those cities there’s a richness
of scarecrows cast in iron, of colonnades, arcades.
There the crowds besieging trolley stops are speaking
in the language of a man who’s been written off as dead.
Joseph Brodsky
Translated by Maurice English and George L. Kline