Интервью с К. А. Крыловым

К. А. Крылов — К

Артемий — А

Как Константин Анатольевич Крылов всегда был русским националистом

А. Как лично вы стали русским националистом?

К. В таких случаях мне приходится говорить фразу: “я таким родился”. Но придется уточнить. Дело вот в чем. По какой-то не совсем понятной для меня причине у меня вот буквально с рождения было очень острое чувство нормы. То есть, когда я видел что-то не соответствующее тому, что я сам считал нормальным, я это

а) замечал;

б) меня это раздражало, причем очень сильно.

Надо сказать, что это было крайне неудобным свойством. Ну, то есть, представьте себе, вот, идет человек и видит, что дома вокруг него неправильные. Неправильные в том смысле, что они некрасивые, у них какие-то не те пропорции. При этом он ничего не читал про архитектуру и прочие такие вещи, но он просто это видит. Я только потом узнал, что оказывается я был в общем-то прав. Например, брежневский панельный дом действительно очень некрасив и очень плохо сделан, а вот, например, дом дореволюционный, даже если убрать стены с высокими потолками и прочее — у него просто пропорции правильные. Вот это ощущение правильности пропорций оно у меня всегда было очень острым. Точно также, например, я с детства говорю [что] вместо [што]. Меня этому никто не учил, и, наоборот, активно отучали. Говорили о том, что есть какая-то московская норма, что нужно говорить [што], [дож’]. Меня от этого всего воротило. Я говорил [что], [дожт’] и так далее. Не знаю, почему, но я четко знал, что вот так правильно, а то, что мне навязывают, — неправильно. И так в общем-то во всем. Так вот. То же самое национализм. Понимал я это дело так: есть разные народы, у них есть как бы разные интересы, как у людей. При этом я должен сказать, что я никогда не страдал тем, что можно назвать расизмом или чем-то в этом духе. То есть я не думал, что кто-то хуже. У меня скорее возникало ощущение, что другие народы лучше, более успешные. Я не понимал, почему так. Ну, то есть я не понимал, почему стоит грузин на рынке, торгует мясом за какие-то запредельные для меня тогда деньги и явно процветает. Почему там не стоит русский? — мне это было абсолютно не понятно. Я спрашивал родителей, родители мялись, отводили глаза и, в общем, на вопрос отвечать не хотели. А мне было непонятно, почему грузин стоит на рынке. Почему там стоят, в основном, грузины и некоторое количество подозрительного вида краснорожих людей? Это была советская власть, достаточно глухая. Там для Кавказа и Закавказья создавались особые условия. Люди де-факто обладали неким негласным правом заниматься мелким бизнесом. Особенно это касалось Закавказья. Например, грузины имели возможность самолетами возить в какой-нибудь Норильск укроп или какую-нибудь там петрушку и продавать ее по ценам золота. Интересный факт, что это упоминается у Броделя, по-моему, в третьем томе его этого фундаментального труда “Материальная цивилизация, экономика и капитализм” в одном из примечаний. Он был в Советском Союзе и обратил на это внимание. Ну, интеллектуал, что называется. Он все понял, когда увидел, что грузины загружают самолет ящиками с деньгами. Самолет! То есть понятно. Так вот. Я это все видел. Другие люди этого почему-то не видели. То есть не то, чтобы вообще не замечали. Например, ходили анекдоты про богатство грузин. Вот типичный советский анекдот: Приходит грузин в ресторан…

Надо сказать, что попасть в ресторан в Советском Союзе было отдельным приключением. Вы, нынешние, даже представить себе не можете, что это такое было. Ну, вот, например, то, что советский официант был царем и богом. Он мог, например, даже при пустом зале посадить вас на то место, которое понравилось ему, а не вам. Это считалось нормальным, что вообще снизошел. Они вымогали какие-то бешеные чаевые, ну, а уж про обслуживание и говорить нечего — было непонятно, кто кого обслуживает. Но это в сторону.

Анекдот: приходит грузин в ресторан и ставит на стол чемодан. Его спрашивают: “Зачем вы так сделали? Зачем вы поставили на стол чемодан?” Он говорит: “Какой чимадан? Эта кашилёк!”

Сейчас, когда грузины довольно бедный народ все это воспринимается как сказочные истории, но тогда все это было в реальности. У меня возникал вопрос: почему вот эти люди так прекрасно живут? Почему не мы? Точно так же мне было непонятно, почему, например, при пересечении границы России с Украиной очень сильно менялся пейзаж. То есть такие хилые, дрянные русские домики шли и вдруг начинались такие добротные дома с прямыми изгородями, двухэтажные и так далее. Мне было совершенно непонятно: вроде по обе стороны этой невидимой границы живут примерно одни и те же люди. Я даже не могу сказать, что с одной стороны жили русские, а с другой — украинцы, но граница была. И было видно, что вот здесь начинается какая-то более зажиточная жизнь. Потом мне уже стало известно, что в разных республиках существовали разные нормы относительно строительства домов. Ну, например, в России просто нельзя было строить двухэтажные частные дома. На Украине можно, а в Прибалтике была разрешена, например, черепица. Я видел эту разницу и не понимал, откуда она берется. Я спрашивал взрослых, взрослые мне, в общем, ничего не говорили. Некоторые, скажем так, отделывались фразами типа “ну, они вот такие очень хозяйственные. Зато русские делают ракеты”. Меня это как-то не утешало. Я совершенно не понимал, зачем и для кого мы делаем эти самые ракеты, если живем настолько скверно. Все это вроде бы банальности, но тогда людей, которые эти банальности видели, было очень немного. При этом я не считаю, что это проявление интеллекта. Я не был сильно умным ребенком. Уж точно не был вундеркиндом. Я средне учился, потому что учиться было скучно. Книжек, правда, читал много, но это все было не от книжек. Это именно врожденное чувство нормы, которое, собственно, у меня до сих пор работает. Вот я могу отличить правильную вещь от неправильной. Естественно, возникает вопрос, откуда я знаю, как правильно? У меня он тоже возникает. Забавно, что, например, какой-нибудь Артемий Лебедев говорит о себе то же самое. Только у него все это смещено в область эстетики. Он говорит: “Меня все раздражает. Меня раздражает урна неправильно вида”. Вот то же самое и здесь, только у меня это в области скорее социальной. Я от этого, надо сказать, сильно страдал. Не будучи, скажем, хулиганом по жизни, например, я постоянно ввязывался в какие-то нехорошие истории, потому что, например, с детства на сильное оскорбление отвечал ударом по лицу. Понятно, чем это для меня заканчивалось во многих случаях. Причем я не обращал внимания насколько, так сказать, противник силен. Я считал, что это как-то естественно. Понятно, что никакие книжки здесь и рядом не лежали. Наоборот, мне было неприятно получать дневник, где были пятерки по всем предметам и “уд.” (удовлетворительно) по поведению. Это было очень неприятно, а в пятом классе у меня был “неуд.” При всех пятерках. По-моему, это был исключительный случай.

При этом я не был ни злым, ни жестоким ребенком. Совсем нет. Я просто вел себя в соответствии с тем, что я считал правильным. Я где-то только, наверное, к старшим классам средней школы более-менее прекратил так себя вести. Не потому что стал считать это неправильным, а потому что выяснил, что люди живут как-то по-другому и меня просто не понимают. Что у них, например, отсутствует честь. Мне всегда было понятно, что это такое — им это было непонятно абсолютно. То есть они это слово слышали, но явно не понимали, о чем идет речь. Для них это было означающее без означаемого. Денотат они не видели, причем совсем. И у очень многих других слов они не видели денотатов. Меня это очень удивляло. При этом, слава творцу, я от этого хотя бы не возгордился. Ну, хотя бы потому, что мне это скорее мешало жить, чем помогало. Вот так примерно.

Соответственно, национализм был просто частью вот этой вот системы взглядов. Она была у меня, повторяю, всегда. То есть я всегда считал, что, во-первых, все должны быть националистами и никак иначе. И то, что тогда, скажем так, большинство людей воспринимали это слово негативно, меня очень удивляло. То есть многие возмущались чужим национализмом, например, украинским или прибалтийским. То есть съездит человек в Прибалтику, ему там в кофе плюнут, а там это происходило сплошь и рядом: прибалты изощренно издевались над русскими и им это не просто сходило с рук, а, по-моему, даже негласно поощрялось. Сделать с этим было ничего нельзя, можно было не ездить в Прибалтику. Я, когда обо всем этом узнал, сказал родителям, что туда ездить не буду, хотя они собирались в какую-то тур-поездку. Они мне долго объясняли, что только там можно посмотреть на красивую архитектуру. Вильнюс, знаете ли, Каунас. Я все это пропустил мимо ушей, я сказал: “А зачем мне туда ездить, если ко мне там так будут относится?”

Но при этом у меня это не вызывало удивления. Было понятно, что все люди и все народы имеют свои интересы. Естественно, это значило, что и мы тоже. Но у меня сложилось впечатление, что у русских интересов нет. У всех остальных есть, а русских — нет. Мне это было абсолютно не понятно. Когда я подрос, я узнал, что моя система взглядов называется “национализм”. И я с большим удовольствием стал себя так и называть. Да, я русский националист. Впрочем, понимания я не находил даже среди тех, кто, например,  в девяностые годы сам стал себя так называть.

Политические движения в девяностые

А. Кстати, это напрямую подводит нас ко второму вопросу. Насколько я знаю, вы давно начали свою политическую и общественную деятельность. Чуть ли не сначала девяностых…

К. Не совсем так. Все девяностые годы я в этом плане ничего не делал. И вот по какой причине. Во времена перестройки меня очень, как и всех, наверное, интересовала политика. Я, в общем, походил, потыкался, познакомился с какими-то людьми. И довольно быстро выяснил, что то, что я говорю, у всех вызывает неприязнь. Хотя и по разным причинам. Ну, с публикой, которую раньше называли диссидентами, потом демократами, а теперь либералами, я был знаком с раннего детства. У меня, скажем так, в этой среде были даже хорошие друзья, но я четко понимал, что все то, чего они говорят, чего они хотят, — это совсем не то, что нужно. Я тогда их ни в чем дурном не подозревал, тем более, что первые диссиденты были людьми объективно честными. Не все конечно, но в большинстве случаев. Однако, меня очень удивляло и отвращало два фактора: во-первых, опять же, чувство нормы. Я совершенно не понимал, почему в этом лагере такое количество нерусских, а русских очень мало, и они на вторых ролях. Я считал, что это как-то неестественно. То, что вся эта тусовка контролировалась гэбней и, что русских, что называется, отстреливали на подступах, я тогда не понимал. Точно так же, как и то, что сама эта среда их более ли менее выталкивала. Единственное достоинство либеральной литературы — это то, что она была увлекательная. У меня был доступ к этой литературе через одного моего приятеля, у которого отец работал на би-би-си. Что любопытно, общение имело место быть, был канал связи. То есть сюда ездили какие-то английские студенты, которые привозили, начиная от вещей, кончая, например, книжками. У него была хорошая библиотека. Я не совсем понимал, как это совместимо с, скажем так, довольно свирепыми нравами советской власти. Опять-таки, это очередное противоречие, которое я не мог разрешить. При этом задать вопрос прямо… Я очень остро чувствовал, что мне это будет стоить дорого. Поэтому я его не задавал. В дальнейшем, когда он уже жил в Англии, мы пообщались на эту тему, и он, в общем, многие мои догадки подтвердил. Так вот.

Эта литература была элементарно интереснее. И даже, я бы сказал, есть такой фактор — эти книжки были лучше напечатаны. НТС-овские брошюрки были какие-то все серые, довольно унылые. А вот, например, у них все это было на хорошей бумаге. Как человек, который довольно долго занимался спекуляцией книгами, я такие моменты очень хорошо замечаю. Например, книжный блок сшит, а не склеен. Плюс эти люди были элементарно грамотнее и культурнее, чем наша, например, советско-патриотическая публика. Они хотя бы всякие книжки читали, а некоторые знали английский. У нас… Скажем так, у нас это не могло не цениться, и я это тоже ценил. С другой стороны, я встречался, даже в советское время, с людьми, так сказать, консервативных взглядов. Но, к сожалению, весь их консерватизм выражался ровно в одном, а именно в каком-то совершенно неинтересном антисемитизме. Ну, то есть первое, о чем они начинали говорить, так это о жидах. Я, кстати, понимал, что вот есть евреи и, в общем, занимают совершенно не то место, которое должны были занимать, и делают, быть может, много плохого, но именно тот вариант антисемитизма, который ими предлагался у меня вызывал только вопросы. “Зачем все это?” — я даже не спрашивал, правда ли это. Мне было интересно, зачем. Например, многие из них начинали толкать телеги о том, что происходило несколько тысяч лет назад. Мне всегда казалось, что это неинтересно. Что вот почитайте в Библии, евреи они плохие потому-то и потому-то. Я спрашивал: “Ну, а нам-то какое дело, что у них там было. Я вообще не очень верю вот в эти самые тысячи лет”. На меня смотрели как на предателя русского дела. Бесконечные разговоры о евреях составляли где-то 70% всего советского, так сказать, консервативного дискурса, да простится мне это. И это очень раздражало. При чем опять же я вполне себе знал реальных евреев, хотя бы потому что в детстве жил в большой коммунальной квартире, где были три еврейские семьи и одна, собственно, наша. Мы там были национальным меньшинством, можно сказать. Но с другой стороны, очень хорошо знал вот этих самых евреев. Я понимал, что у них есть существенные, причем национальные, недостатки, но многое из того, что мне, скажем так, по секрету рассказывали вот эти бородатые товарищи, было откровенным бредом. Я решил, что они все идиоты и перестал с ними общаться.

Что касается перестройки. Тогда началось всяческое брожение. И меня все это всячески интересовало. Ходил я к тогдашним демократам, пообщался, но, естественно, не с основными персонажами, а с тусовкой вокруг них. В основном, она была тогда довольно молодой с очень разными взглядами. Но, в основном, она была довольно откровенно русофобской, потому что у них вместо разговора о евреях обязательно начинался разговор о дурных качествах русского народа. Подавалось это под разным соусом, начиная с того, что русский народ когда-то был хорошим, но большевики всех хороших убили и русские генетически выродились. Кстати, слово “генетика” они очень любили. И, кончая разговором уже консервативного типа, что, значит, на русских лежит проклятие за цареубийство и потому они должны как-то невероятно страдать, а потом принести какое-то кровавое покаяние и только после этого может быть будут прощены. Все это у меня вызывало отвращение и злобу. И с этой публикой я, в общем, общаться перестал.

С другой стороны, я помню, сходил я пару раз на митинги общества “Памяти”. И опять же. Сначала я решил, что вот как бы здорово, хорошее, полезное общество, тем более, что возникло оно из защиты памятников архитектуры. А это все-таки какая-то легальная история, что с моей точки зрения было хорошо. Ну, вот, сходил я. Меня все это опять-таки привело в некоторое недоумение. Вот я был, например, на знаменитом митинге “Памяти”, который проводился на территории завода “Динамо”. Согласно мнению господина Васильева, там на территории некой компрессорной станции когда-то находилась могила русского богатыря Пересвета. И, значит, большевики поставили сверху компрессор, чтобы таким образом оскорбить его память. Я, кстати, даже допускаю это. Откуда же мне знать? Может быть там действительно что-то такое находилось. Но, во-первых, мне это казалось как-то, ну, не очень актуальным. А, во-вторых, все мероприятие состояло в чем: опять в разговорах о евреях. Только несколько опосредованно. То есть вышел товарищ и начал читать довольно противные русофобские стихи какого-то Джека Алтаузена, советского поэта 20-х годов, которого абсолютно забыли и которого вообще никто не помнит. Стихи я запомнил: «Я предлагаю Минина расплавить,/ Пожарского. Зачем им пьедестал?/ Довольно нам двух лавочников славить…”, ну, и так далее. Ну, обычные комсомольские стихи того времени, русские такие стихи писали тоже. Ну, вот. Я стал думать: “А зачем я это слушаю? Что мне они хотят сказать? Что советская власть плохая? Ну, да, совершенно с этим согласен. Что евреи плохие, совершали какие-то преступления? Ну, допустим. Делать то что?” К сожалению, ответ на этот вопрос я на митинге не получил. То есть, по идее, митинг — собрали людей. Зачем? Это что лекция? Нет, не лекция. Очевидно, митинг. Следовательно он должен кончаться хотя бы какими-то призывами, внятными. Причем технически исполнимыми. Ну, например, а теперь мы все берем колья и палки и идем на Пушкинскую площадь бить жидов. Я бы это, наверное, не одобрил, но я бы это хотя бы понял. То есть цель понятная, задача определенная, а вот этот митинг оставил впечатление, что, собственно, не призывают ни к чему, кроме того, чтобы, собственно, еще больше не любить упомянутых выше жидов. В конце концов, я помнится поговорил с деятелем тогдашнего патриотического движения. К сожалению, его имя у меня как-то вылетело из головы, но он был достаточно известен.

“Делать то что?”, — на что он мне сказал: “Ждать!” Я спросил: “Чего ждать?” Он сказал: “Есть силы! Они опрокинут жидовское иго! Знак будет ясен всем!” До сих пор помню эти слова.

После чего я в общем-то понял, что это сборище, пардон, простите за политологический термин, мудаков, и больше туда не ходил. Последний раз я попытался хоть как-то взаимодействовать с этой публикой, написав статью под названием “Россияне и русские”. В общем-то сейчас те же самые идеи, но лучше изложил Галковский в своем представлении о новиопах. Ну, вот, а я тогда нового слова не изобрел, решил, что новиопы намерены называть себя россиянами. Ошибся немножко. Но в целом я описал именно это. Так вот. Статью я в наивности своей понес в газету “Завтра”. То, что худшего места и представить было нельзя, я тогда не знал. Я решил, ну, вот там какие-то патриоты типа. Отдал, значит, передал там через человека. Они ее даже отрецензировали. Эта рецензия висит у меня где-то на сайте. Причем отрецензировали я даже не сказал бы, что плохо. Но дальше мне сказали, что об издании такого текста и речи быть не может, потому что он “вносит раскол”. Тогда я ничтоже-сумняшеся спросил, в чьи ряды он вносит раскол? Выяснилось, что, оказывается, в ряды патриотов, потому что выяснилось, что теперь нужно создавать какой-то патриотический фронт и всех объединять. При этом разговоры о жидах естественно не прекращались.

Я решил, что, наверное, либо я какой-то неправильный патриот, либо они. Поскольку за мной не заржавеет, а я прекрасно понимал, что один человек может быть прав, а все остальные могут быть не правы, я решил, что прав, наверное, я, но переубеждать эту публику у меня просто даже не было никакого желания, поэтому все девяностые я занимался совершенно другими делами. Начиная от того, что приторговывал газовыми пистолетами, заканчивая тем, что писал программу. Грубо говоря, просто-напросто добывал средства к существованию. Единственное, что я сделал, пожалуй, духовно-полезного, так это пользуясь сложившейся ситуацией купил какое-то количество хороших книг. Правда, книжная спекуляция, которой я занимался раньше, а ей я занимался с детства, пришла в упадок.

Книжная спекуляция

Начинал я довольно просто. Мне нужны были деньги, родители, в общем, мне не могли их обеспечить в том объеме, который мне требовался. Я чувствовал себя без денег в кармане крайне неуютно. Опять же ощущение нормы. Ну, как можно идти, не имея в кармане денег? Ты же можешь захотеть что-то купить. Советскому школьнику выдавали там 20 копеек на мороженое. Это считалось совершенно нормальным. Но, пардон, а мало ли мне чего захочется еще? Я хотел иметь в кармане не менее пяти советских рублей. На пять советских рублей уже можно было что-то купить вменяемое. Так вот. Я стал думать, каким же образом мне стоит раздобыть столь необходимые мне средства. Воровство и грабеж я отверг сразу и стал искать легального источника заработка. Выяснилось, что его нет. Ну, вот советская система так устроена. Деньги мне понадобились в классе где-то в третьем-четвертом. Я что-то мог, наверное, делать. Тем более, у меня был дед, который меня научил довольно многому, начиная от пайки и, допустим, выжигания по дереву, кончая, например, работой с ножиком и каллиграфией. Каллиграфии я учился сам. Я много чего умел, но легально продать все эти умения было негде. Тогда я немножко подумал-подумал и сделал следующую вещь: я стал активным сдатчиком макулатуры в обмен на книжки. Это была чисто советская практика, которую современному человеку, наверное, надо объяснять. В Советском Союзе (зачем — это отдельный разговор, могу это объяснить) существовал дичайший книжный дефицит. Особенно это касалось хороших книг. Какого-нибудь там несчастного Александра Дюма “Три мушкетера” невозможно было просто купить в магазине. Там про какого-нибудь там Булгакова “Мастера и Маргариту” и речи не шло. Это надо было доставать. При этом разница в цене книг “с рук”, как тогда это называли, и магазинных была колоссальна. То есть магазинная книжка могла стоить допустим два рубля тридцать копеек, а с рук она могла стоить 25 рублей, а то и 50, а то и сто. В зависимости от того какая книга. Но была одна лазейка. Можно было в обмен на старую бумагу, например, газет получить специальные талончики, по которым можно было в некоторых магазинах купить дефицитную литературу (ее принимали в так называемых макулатурных пунктах и якобы отправляли на переработку). Булгакова, конечно, нет, но там какие-нибудь детективы. Все, что  у нас идет под рубрикой “дешевый ширпотреб”, вот в Советском Союзе всего этого не было.

Естественно какие-то газеты из дома таскать у меня не было никакого желания, но я выяснил, что некоторые магазины выбрасывают картонные упаковки. Значит, я собрал еще пару-тройку ребят, которых тоже интересовали деньги, и объяснил, что делать. Мы поджидали время, когда старые картонные ящики выбрасывали, налетали на них как грачи, разбивали их ногами и получались такие стопки картона. Мы их увязывали и несли в пункты приема макулатуры. Поскольку это был хороший картон там его соответственно оформляли. И мы получали эти талончики. Их можно было продать уже прям сразу, многие люди их скупали. Хотя это небольшие деньги. А можно было их собрать… Примерно как сейчас в магазинах бонусы. Ну, знаете там соберите 20 бонусов и вам продадут сковородку. Вот примерно то же самое, кстати. По сути это была та же система. Ну, вот. А можно было собрать нужное количество этих талончиков, они были в виде марочек там, наклеивались. Пойти в магазин, книжку таки купить, а потом продать ее с рук. И это уже было существенно выгоднее. Значит, при этом было важно, что можно было начать с нуля, ничего не вкладывая. То есть идешь к помойке, добываешь там сырье, сырье сдаешь, значит, марочки получаешь, потом идешь на на улицу Кузнецкий мост, где у одного магазина существовала толкучка. То есть люди, которые там непрерывно продавали с рук какие-то книжки. Потолкавшись там и избежав налета милиции (да вот это было опасно. милиция любила это место, там разгонять и кого-нибудь даже хватать), можно было продать книжку, которую только что купил за два рубля 30 копеек, ну, не за десять рублей, а там скажем за восемь. Ну вот. А это существенно улучшало жизнь.

Соответственно у меня всегда были какие-то деньги. Потом я занялся уже именно книжной спекуляцией, то есть стал работать по букинистическим магазинам. Покупал книжки, которые там случайно оказывались, и ценности которых не все представляли. И уже сбывал людям, которым они были нужны. Это уже было более сложно. На следующий уровень, то есть на антиквариат, я не поднялся. Да и, честно говоря, не захотел, потому что там начинались уже довольно стремные вещи. Но. Значит за вот эти десять лет до девяностого года, я хотя бы себе библиотеку нормальную собрал. Тогда, естественно, вся система спекуляции погибла, ну просто потому что сначала стала легальной, потом книжки очень сильно обесценились. Ну и так далее. Помню, что моей последней книжной удачей стала продажа 50 экземпляров сочинений академика Щербацкого о раннем буддизме. Причем человек купил у меня все эти 50 экземпляров. Не знаю, кому он это дело потом продал. Самому интересно до сих пор.

Еще про политический движ в девяностые, деятельность К. А. Крылова в это время, а также про плагиат Дугина

Так вот значит тусовался с разными людьми, но именно в политику не лез. Мне там совершенно было нечего делать.  Ну, вот про демократов было и так все понятно. Значит, про Ельцина и прочую шоблу было тоже все понятно, а там где по идее должны были быть националисты царили какие-то крайне неприятные люди, чьими вождями стали, прости Господи, Проханов отвратительный, значит, Дугин, которого я сначала в общем зауважал даже, пока не узнал одну вещь. Дело в том, что я его принимал по крайней мере за человека чрезвычайно начитанного. Он выпускал какие-то издания. Значит, журнал “Милый ангел”, “Элементы”. И вот помнится мне в руки попалась какая-то дугинская книжонка, где он рассуждал о гностицизме. И это было написано очень здорово. Я поразился глубине и красоте мышления автора, а потом мне сказали, что все это переписано с дореволюционной книжки на ту же тему священника такого-то такого-то. И, в общем, показали мне цитаты. После этого как я могу к Дугину относится? Я узнал, что это просто дешевый плагиатор. Потом я узнал, что он просто переписывает кусками из иноязычных источников какие-то вещи и выдает за свое. Откуда у него это гигантское количество книжек, которые он написал? Потом Дугин решил стать более современным и пошли какие-то безумные прогоны. То есть он начал писать там про современную культуру, там про что-то еще. Все это было мне крайне отвратительно. Самой последней попыткой что-либо из себя изобразить было вот что. Тогда существовал такой журнал “Элементы”. Его главным редактором был Артур Медведев. Очень достойный, хороший человек, к сожалению, рано умерший. Очень об этом жалею. Журнал, правда финансировали бородатые люди, у которых любимым словом было “иншалля”. Ну вот. Но тогда я этого опять-таки не знал, но уже догадывался. Уж больно много они уделяли внимания исламской культуре и ее великому значению. Однако там печаталась всякая эзотерика, еще что-то такое. И дал я туда свою статью, которую они даже напечатали. После этого один из их духовных учителей, господин Головин, не пожалел места в какой-то статье, чтобы отозваться о ней крайне неприязненно. Я понял, что и здесь, так сказать, большого счастья я не добьюсь. И, в общем, плюнул на эти попытки. Ну, и кроме того я тогда учился на философском. Я принял решение получить это образование хотя бы формально. Книжек-то я читал много, но вот прослушать курс — это было в общем правильно.