Ида

Ида

Сказки для бабочек

Каждый раз, когда я вхожу в твою комнату, у меня перехватывает дыхание. Я не знаю, почему. Может быть, оттого, что каждый мой приход к тебе незаконен, запрещен, порицаем. Может быть, оттого, что ты так красива. Невероятно красива –особенно сейчас, особенно такой. А может быть, это от того воздуха, которым пропитано всё вокруг тебя – входя, я даже чувствую перепад давления между твоим лимбом, твоей темницей, и окружающим тебя миром – звенящим, кричащим, пахнущим всеми запахами, которые только можно придумать, и таким невероятно пустым – оттого, что в нём нет тебя.

Я закрываю за собой дверь и стою несколько минут на пороге – просто, чтобы привыкнуть. Мне нужны эти несколько минут, чтобы тот мир – другой, чужой, шумный и навязчивый, оставил меня и я мог приблизиться к тебе и вобрать тебя – каждую линию твоего тела, каждую крупинку тени вокруг твоих вечно сомкнутых глаз. Я даже не знаю, какого они цвета. Я не знаю звука твоего голоса – чист он или низок и хрипл, звонок ли он, или это тот глухой звук, с которым ветер задувает в оставленную на тротуаре стеклянную бутылку. Я не знаю, как ты движешься. Быть может, твои движения сродни кошачьей грации девушек, знающих себе цену – или угловаты, резки и тревожны, как быстрый взгляд исподтишка. Я не знаю, что ты любишь – какую музыку ты слушаешь краем уха, а какую – жадно и затаившись, какие книги ты читаешь – о любви, которая разбивает все преграды, или о силе, которая сметает всё на своем пути... я не знаю о тебе ничего, скажет любой посторонний человек. Но я знаю твоё имя, милая Ида, я знаю, как оно звучит на шумной улице и знаю, как гаснет его отзвук в пустоте твоей тюрьмы. Я знаю, как тает твоё имя, если шептать его тебе на ухо и знаю, как безжалостно оно разбивается на осколки эха, если крикнуть его в пустом коридоре. Я знаю его тяжесть на языке, Ида, разве этого мало?

Я не знаю, как ты танцуешь, не знаю, как ты занимаешься любовью – но я знаю тебя в твоей бессменной неподвижности. Говорят, женщины особенно красивы во сне, когда красота их очищается от настороженного ожидания подвоха и ежедневных забот, и я знаю тебя прекрасной именно такой, застывшей, красотой. Говорят, многие любовники красивых женщин ужасаются тому, как красота их в проскальзывающих на лице отпечатках мыслей сменяется едва ли не уродством, говорят, что возлюбленный такой женщины, глянув на неё случайно, может не узнать её – до того чужим ему покажется это лицо и тело, изменённые и заострённые в своей метаморфозе нечаянным размышлением. Я не знаю этой беды, Ида. Каждый раз, глядя на тебя, я вижу тебя неизменной, твои черты чисты, твоё лицо не обезображено рябью незнакомых переживаний.

Каждый вечер я прихожу к тебе. И, освободившись от внешнего мира, я сажусь рядом с изголовьем твоей постели. Ты чувствуешь запах цветов? Это я приношу тебе их, каждый раз одни и те же, чтобы запах, ореолом окруживший твоё спокойное лицо, окружил тебя покоем неизменности.

Я сижу рядом с тобой всю ночь, Ида. Иногда я говорю с тобой, иногда провожу ночь в молчании и странствиях. Я путешествую в тени ресниц, которая отпечаталась на твоих щеках, я странствую по изгибу твоего рта и по высеченным в мраморе покрывала очертаниям твоих плеч и твоей груди, твоего живота, Ида, и твоих колен, которые, едва намеченные грубой тканью покрывала, кажутся такими хрупкими. Как эти колени, Ида, могли носить тебя каждый день по пыли и грязи дорог? Как твоя грудь, Ида, могла наполняться воздухом, полным такой немыслимой какофонией запахов – запахов цветов и дождя, свежевыпеченного хлеба и дыма печных труб, сырой глины и нагретого дерева? Как твоя шея, на которой едва бьётся пульсирующая артерия, могла ежедневно выдерживать тяжесть твоей головы, твоих пышных волос, рассыпанных по подушке? Мне не

верится, что всё это было на самом деле, что ты жила до нашей встречи так же, как живёт любая другая женщина: в грязи и ярком свете дня, надевая яркие шарфы, чтобы ходить на свидания, ронять на пол посуду и бежать по дороге, придерживая сумку рукой. Мне кажется, что ты была создана уже такой – молчаливой и неподвижной. В твоей окаменелости кружится вихрем такой неистовой силы чистота и ещё что-то, мне непонятное, что мне иногда трудно устоять рядом с тобой.

Сегодняшний день ничем не отличается от сотни предыдущих. Здравствуй, Ида, я принёс тебе цветы. Позволь мне побыть с тобой, Ида.

Я любуюсь твоим лбом и твоими бровями – они никогда не хмурятся, никогда не поднимаются в немом вопросе, так часто безответном, что сам этот жест – вздернутые брови – становится ответом, настырным и колючим. Я не знаю, сколько проходит времени – я так устал сегодня, Ида, и, плутая мыслями по твоему лицу, я незаметно засыпаю. Я сплю чутко, и просыпаюсь от еле слышного шелеста. Что-то незнакомое, холодное и враждебное, дотрагивается до моей щеки, и я пробуждаюсь мгновенно, переполненный тревогой. Но в комнате никого нет. Только ты и я.

Я пробую заснуть снова, но, стоит мне закрыть глаза, прикосновение повторяется – и снова ему сопутствует неясный шелест. Я успеваю посмотреть на тебя ровно в тот момент, когда прядь твоих волос, сдвинувшись по подушке, прижимается к твоей щеке, словно ища твоего тепла. Ветер, понимаю я, это ветер. Должно быть, сиделка неплотно закрыла окно, и он пробрался в твою комнату, чтобы бесстыдно и невидимо прикасаться к тебе – тогда как ты не можешь защититься от него, не можешь уберечь себя от его настойчивости. Я встаю и закрываю окно, из которого, действительно, дует прохладным ночным воздухом. Я поправляю прядь твоих волос и ещё недолго смотрю в твои беззаботно сомкнутые глаза, и ухожу с рассветом, осторожно закрывая за собой дверь, словно ты и вправду спишь и можешь проснуться.

Ещё через несколько дней по пути на работу я слышу рассерженный крик женщины и всхлипывания, аккомпанирующие каждой фразе, вопросительно прерывающейся на пике crescendo. У самого входа я вижу немолодую женщину, отчитывающую мальчишку лет десяти. Мальчишка хлюпает носом и роняет круглые слёзы на круглый, блестящий мяч, который он прижимает к животу. Он даже не пытается оправдаться, и, когда женщина заканчивает свою речь и протягивает к нему руки, безропотно вкладывает в них мяч.

- Разбил окно, - отвечает женщина на незаданный мной вопрос, когда я прохожу мимо. – Только бы играться им, а мне убирать.

Я пожимаю плечами, делая вид, что сопереживаю ей, и прохожу в двери. Начинается мой день, полный сует и забот.

Когда я, наконец, вхожу в твою комнату вечером – прости, Ида, я опоздал – я сразу же чувствую, что что-то изменилось. В комнате не так тепло, и запах цветов то ударяет в нос, резкий и наглый, то еле слышным нежным оттенком откатывается в угол. Но это не самое страшное. Самое страшное – это то, что ты изменилась. Всё то же лицо, всё та же ломкая белизна покрывала, но ты другая. В чём дело, Ида?

Я долго всматриваюсь в твоё лицо. Твои глаза всё так же закрыты и губы сомкнуты, из тугой глади щёк и лба нос всё так же вырастает мысом, разбивающим течение белизны твоего лица, которое, миновав мыс, смыкается за ним в водовороте рта. Всё так же беззаботно неподвижны брови, и чист лоб. Я не могу найти перемену, и это злит меня. В чём дело, Ида, в чём дело?

Но вдруг завиток волос подрагивает и льнёт к твоему виску, и я понимаю: ветер, ветер, опять ветер. О, бесстыжий – он, играя твоими волосами, перебросил несколько прядей с подушки тебе на плечи, на лоб, на ухо – на маленькую раковину моря твоего лица, моря тихого и спокойного, моря, которого не смеют тревожить ураганы и шторма. Эти несколько прядей, Ида, отчего-то меняют тебя. Я убираю их на подушку. Я бы хотел также закрыть окно, но – и я вспоминаю утреннюю встречу – оно разбито. Рваную дыру в стекле прикрывает лист бумаги, и его край подрагивает, соприкасаясь с биением ветра.

Я снова провожу ночь у твоей постели, но эта ночь отличается от предыдущих. Я всё время спорю с ветром, но что я могу сделать? Только вновь и вновь перечить ему, возвращая в изначальное состояние то, что он смеет менять, но сама суть моего противника превращает это в труд Сизифа. Мне кажется, что ветер смеётся надо мной, и я ухожу от тебя уставшим, встревоженным и полным горечи, той подавленной горечи, которую уносит в себе проигравший битву. Когда я прикрываю за собой дверь, ветер швыряет мне в лицо запах цветов – в такой близи он так ярок, что кажется угловатым и его прикосновения неприятны.

Ещё несколько ночей я провожу в таких же сражениях и всё так же остаюсь побеждённым. Это выматывает меня, я не могу ощутить тот неподвижный покой, который всегда окружал меня рядом с тобой. Впервые со дня нашей встречи я боюсь поднять на тебя глаза, Ида: боюсь той перемены в твоей красоте, которую мог сотворить ветер. Иногда мне кажется, что он нарушает не только покой твоей красоты, застывшей в тишине и полумраке, но и сам лимб, в котором она, как в коконе, спасена от суетной и шумливой игры мирового океана, и мне становится страшно. В твоём безысходном сне, Ида, я черпаю силы, и я впервые сталкиваюсь с мыслью, что глубина этого источника может оказаться конечной. Я сражаюсь не только за твою красоту, Ида, я сражаюсь за саму твою суть, за твою сущность, за сердцевину твоего недвижного бытия. Однажды, когда я выхожу из твоей спальни, ветер вырывает из моих рук тяжелую дверь, и она хлопает так громко, что звук раскатывается по коридору металлическими шарами, звеня на каждой неровности пола. Этого я уже не могу выдержать: я ударяю кулаком в дверь и кричу. Криком выходит вся моя безысходная ярость, моя бессильная борьба, мой кипящий страх. Крик катится по коридору, догоняя отзвуки хлопка дверью, ударяя в стены, вырвавшийся на свободу, безумный и безобразный.

Этот случай напугал меня. Я не прихожу к тебе несколько дней, я пытаюсь спать, но сплю плохо, просыпаясь каждые несколько минут. Я беспокоюсь и тоскую о тебе, Ида, но я боюсь, ветер пробрался в меня, ветер пробудил во мне что-то чужое, чему я не знаю имени – и не хочу знать, Ида. Несколько дней я провожу, не нахожя в себе сил увидеть тебя, не находя в себе смелости всмотреться в твои воды – я так боюсь увидеть, Ида, что и они тронуты ветром, что и самые глубины твоего прозрачного покоя сдвинуты течением, чьей нарастающей мощи я не в силах остановить. Несколько дней я набираюсь храбрости, прежде чем очередным вечером мягко нажать на ручку двери и неслышно войти к тебе в комнату.

В ней больше не пахнет цветами – я и забыл о них, прости меня, Ида! – в ней царит запах дождя, который сыплет на улице холодные капли, запах грязи и еле слышный запах чистоты твоих простыней. В комнате безраздельно царит ветер. Стекло вынуто из рамы – должно быть, не успели заменить, - и ему больше нет нужды продираться сквозь острые края, ветер свободно врывается к тебе и пляшет в каждом углу. Он раскачивает абажур лампы, что висит над твоей кроватью. Он откидывает покрывало с твоей груди – а я никогда, никогда не позволял себе нарушить твоё целомудрие, Ида! Он приносит с собой то звон, с каким захлопываются окна домов напротив, то собачий лай, то шорох дождя, он швыряет в тебя визгливый смех проходящих мимо женщин и топот ног по мостовой, он смеётся над тобой, играя твоими волосами под аккомпанемент скрипящих ветвей. Он даже тени на стене заставляет плясать под свою дудку: моя тень распахивает полы халата пародией на крылья, а твой профиль то обрастёт горбатым носом, то презрительно выпятит подбородок, то утонет во взметнувшемся уголке покрывала.

Я с трудом подавляю в себе желание выбежать отсюда. Я не осмеливаюсь сдвинуться с места. Я не могу заставить себя сделать хотя бы шаг, потому, что я знаю: здесь изменилось гораздо больше. Я слышу, как кровь стучит в моей голове и как ноги врастают в холодный пол, по которому пробегают тени. Мне страшно поднять глаза. Я дышу медленно, свыкаясь с воздухом, которым ты окружена – но теперь он совсем иной, переменчивый и переливчатый, и каждый вдох непохож на предыдущий. Я шепчу твоё имя – Ида, - но ветер уносит его, - Ида -он укладывает его на подушку, в переплетение твоих волос, - Ида - он бросает его мне под ноги, - Ида - он прячет его в складках твоего покрывала, - Ида - выкидывает в окно. Ида, Ида, Ида.

Вихрь вокруг тебя, окружающая тебя плотная стена чистоты и безмолвия, изменилась. Она покачивается, невидимая глазу, но я, спутник стольких твоих ночей, чувствую её обновлённое вращение остро и неотвратимо. Ида, моя Ида. Я делаю к тебе шаг, я должен увидеть тебя.

Твои колени, всё такие же хрупкие и едва намеченные в глубине покрывала. Плоскость твоего живота, выступившая из смятенных складок плотной гладью. Очертания твоей груди, к которой прижимается, на секунду устав от игры, струя ветра. Твой лоб, с которого потоком текут на подушку волосы. Полукружья ресниц, в тени которых утоплены твои неподвижно закрытые глаза. И улыбка. Ты улыбаешься, Ида.

Я и не знал, как ты красива. Я столько ночей вглядывался в глубину твоих вод, я так привык к их густой недвижимости, я не подозревал, над какой бездной они застыли. Я не могу оторвать глаз от тебя, Ида, от той бездонной пропасти, какой стала твоя красота, окружённая водной толщей - текучей, ожившей. Ветер толкает меня в спину, касается твоей улыбки. В на мгновение наступившей тишине я слышу новый звук, ввинчивающийся в стены, мерный и неуёмный – звук твоего дыхания.

И ветер вдруг набрасывается, вплетается в твой собственный вихрь, и он закручивается вокруг тебя, сжимая всё в своём биении. Я не знаю, ветер ли дрожит в твоих ресницах; я выбегаю вон, даже не закрыв за собой дверь – и ветер закрывает её с еле слышным щелчком, скрывая от меня таинство пробуждения моря. Я бегу по коридору прочь, и, пробегая мимо твоего окна, я вздрагиваю от мысли, что звук моих шагов может коснуться тебя – но ветер тих и ласков, он заглушает мою поступь, не давая ей даже оторваться от земли.

Я бегу от тебя, на ходу теряя осколки твоего образа. Бегу, грязью из луж разбрызгивая мирную тишину твоего молчания. Бегу, растаптывая покой твоих закрытых глаз, разбрасывая замершую нежность, ударяясь грубой подошвой ботинок о неподвижность твоего сна. Я бегу от тебя, и, едва добежав до своего дома, падаю на кровать и засыпаю мёртвым сном. Я сплю долго, и мой сон пуст, в нём нет ни сновидений, ни грёз, ни радостей, ни тревог. Я сплю, и мой сон монолитен, как гранитные берега моря.

Когда я через день или два прихожу к тебе, Ида, я застаю в твоей комнате пустоту и закрытое окно. Я не знаю, что стало с тобою, и не хочу знать. Я никогда не смогу поднять глаз в страхе увидеть тебя – изменённой и чужой. Но, выходя из бывшей твоей темницы, я открываю окно – и ветер заметает мои следы, глотая эхо моих шагов.