Художница

Рука Эймен порхала над листом, превращая девственную белизну бумаги в скопление красок и чувств. У ног Эймен лежали горы скомканной бумаги – ранние и менее удачные версии её мыслей. Десятки сломанных карандашей, сотни эскизов, месяцы бессонных ночей, децибелы истерик от невозможности найти правильный штрих… Всё это стоило той магии, которая набирала силу под кистью девушки.

Лоб её был нахмурен, тёмные пряди волос падали на лицо, ветер шуршал набросками по комнате, но для неё не существовало ничего, кроме цели. Идея поддалась ей, дала словить себя и прочно обосновалась в черепной коробке, вскоре став единственной целью. Эймен смотрела на лист и видела всё, что хотела сказать так долго – несмотря на пустоту листа, девушка видела рисунок на нём не хуже, чем собственные ладони. Реальность дала течь – и некачественная декорация мира облупилась, полетела на пол разноцветными хлопьями, испачкала краской босые стопы творца, но это уже не имело значение. Всё, что оставалось важным – сила, направляющая руку. Цвета и оттенки, тени и перспектива, мысли и чувства ложились на холст ровным слоем, не оставляя иных вариантов.

Вдруг кисть творца дрогнула и замерла. Оттенок, так необходимый для следующего штриха, отсутствовал. Его не существовало не просто в коробке красок Эймен или в её огромной палитре – такого оттенка не знал мир с первых своих дней. Слеза прокатилась по бледной щеке, капля крови из нижней прокушенной губы проступила солью. Искусство терпело фиаско. Прямо здесь, в небольшой комнате обычной панельной пятиэтажки на окраине столицы, всё, что придумывало человечество о красках и цветах, переставало иметь значение. Несколько веков развития живописи, взлёты и падения именитых художников, всё это было зря, ведь все эти процессы так и не родили на свет необходимого Эймен оттенка.

-Нежность…

Шепот взорвал тишину пространства, словно атомная бомба. В грудной клетке девушки что-то сжалось, дёрнулось, заворочалось… И оформилось, двинувшись в её ладони. Она не нашла оттенка, но нашла кое-что более важное. Техника, оказавшаяся сложнее и продуктивнее любой, изобретенной до этого. Эймен писала своими чувствами, переводя их с языка внутреннего в язык художественный. Она больше не нуждалась в палитре или банках гуаши, она откинула от себя дорогую акварель; набор карандашей, подаренный ей матерью, полетел в стену, направляемый потоком чувств девушки. Всё это обесценилось и стоило не дороже, чем кусок грязной ваты для именитого хирурга. Она нашла новый уровень и перешла на него, ведомая внутренней силой.

-Отвага!

Холст заполнялся – и в мире не было слов и определений, чтобы описать хотя бы долю той насыщенности, которую обретал рисунок. Переплетения охры и безумия, аквамарина и печали, киновари и звериного страха ложились на фактурную поверхность. Плотная акварельная бумага, предназначенная совсем для других материалов, выдерживала с трудом, почти прорываясь под напором новой реальности, создаваемой Эймен.

Девушка ощущала невиданную доселе усталость, будто из неё шприцем выкачивали силы и бодрость, но она списывала это на то, что подобный творческий процесс и должен быть настолько энергоемким.

Свою пустоту она заметила слишком поздно. Взглянув на пальцы, она широко открыла глаза. Её кожа, и без того достаточно бледная, теряла цвет, будто кто-то жестокий выкручивал значение «Яркость» этого мира на минимум в каком-нибудь дешевом фоторедакторе. Кожа, глаза, волосы, румянец на щеках и даже капля крови, замершая в уголке рта, – всё это тускнело и выцветало, повинуясь то ли времени, то ли искусству. Эймен творила – и растворялась.

Воспоминания и опыт, накопленные за двадцать один год её жизни, исчезали. Чувства, вера, страхи и ожидания девушки истекали из неё, словно она не просто надорвала чертово пространство – словно она сама стала трещиной, из которой на картину текла смесь надежд, цветов и любовей.

Страх потерять себя был силён первые три минуты. Потом и он, подчинившись священному процессу созидания, закружился в воронке где-то под солнечным сплетением, вытекая на лист. Инстинкт самосохранения отступил, уступил, дрогнул под наступлением новой реальности. Эймен продолжала рисовать. Она писала собой. Всё, что когда-либо забредало в её голову, всё, от чего её сердце когда-либо замирало, заполняло пространство рисунка и там казалось гораздо уместнее, чем внутри её человеческой натуры.

Картина менялась. Совершала первые вдохи, подобно новорожденному младенцу, вбирала в себя запахи и звуки мира, впитывала информацию, набиралась опыта, становилась ярче и… живее. Лучшее слово. Обычная бумага оживала безо всяких литературных приемов и художественных преувеличений, она действительно обретала жизнь.

Эймен разрывалась. Минуту назад ей хотелось орать от первобытного ужаса перед тьмой исчезновения, сейчас с её губ почти слетело классическое «It’s alive!”. Подобно доктору Франкенштейну, она сотворила что-то невероятное. Но между ней и персонажем книги было одно небольшое совсем отличие – литературный герой собрал существо из частей других живущих, творение же Эймен вобрало её саму.

Зеркало отражало оттенки серого, последние вспышки красного («Тёплые цвета всегда более стойкие...» вдруг пронеслось в голове художницы), тьму и белизну. Не существовало ничего, что могло бы обернуть свершенное вспять, ничто не могло остановить или замедлить волну, накрывающую мироздание.

Девушка сдалась – и продолжила. Ощутив, что она пустеет не только метафорически, тряхнула головой, будто отгоняя назойливое насекомое. Ей было не до этого – она рождала мир, создавая его из своей любви, страсти, жизни, из самой себя и окружающей её действительности. Оно того стоило, считала она. Всё вернется на круги своя, как только картина будет закончена, верила она. Это всего лишь временное помутне…

На пол спланировал лист с трудноразличимым наброском – какие-то карандашные линии разной толщины образовывали силуэт то ли молодой девушки, то ли парня-подростка, то ли просто случайной тени. Обычный рисунок уровня ученика второго курса художественной школы. Совсем ничего особого.

Создание сделало шаг. Второй. Вдохнуло, прислушалось ко внутренним ощущением и, обнаружив в себе абсолютное всё, с трудом сдержало крик. Безумие самоосознания подступило вплотную, но Создание было сильнее. Оно смотрело в пустоту, поглощая и изучая себя и окружение. Для того, чтобы принять происходящее, ему потребовалось всего одиннадцать минут – ничтожно мало по сравнению с неделями, ушедшими на его сотворение. Создание огляделось, пнуло пару скомканных эскизов и что-то подняло.

Серые линии, белая бумага, подпись в правом нижнем углу – Эймен. Автопортрет, 7.11.95.

Пожав плечами и смяв всё, что осталось от девушки, Создание вышло из комнаты, не осознав, что оно само оказалось куплено у вечности за ничтожно маленькую цену – за жизнь простой художницы по имени Эймен, любившей тонкие кисти, утренний кофе и отблески заката в стёклах старого серванта, стоящего напротив окна.