***

Духота стояла лютая, и пока с концов мокрых волос еще капала вода, корни уже подсыхали. Они сидели голыми под открытым настежь окном и курили. С улицы врывался рев никогда не засыпающей шестиполоски, пахло плавящимся асфальтом, выхлопами, тошнотворным фастфудом и никотином. Шэнь Цзю непостижимо жил в препоганейшем районе и курил только самый дешевый Лигунь. Вонючий табак навевал на Бинхэ лирические воспоминания.

Бинхэ как всегда завалился внезапно, кинув за полчаса смску. Шэнь Цзю успел подготовится разве что морально, и не зря — ублюдок накинулся на него с порога. Засунул его головой в шкаф прихожей и выебал тут же, на месте. Неестественно тихий и угрюмый. Потом они трахнулись на кровати. Опять таки молча. Затем он заставил Шэнь Цзю отсосать ему уже на полу в полной тишине, прерывающейся лишь влажным чмоканьем, сдавленными выдохами и кашлем. Воспользовавшись посторгазмической заминкой, Шэнь Цзю сразу же после свалил в ванную — отмываться. 

Казалось бы, спасибо за отлично проведенный вечер, спокойно ночи, но Бинхэ высадил дверь и снова принялся за него прямо в душе. Шэнь Цзю напоследок успел мысленно восхититься юношеской потенцией скотины и пожелать удачи своей заднице. А затем пошла полная чертовщина, и он всецело отдался происходящему. В какой-то момент Бинхэ обмотал змеевик душа вокруг его шеи, и струи горячей воды били то в лицо, то в стену, то в живот, пальцы тщетно оскальзывались по гладкому фаянсу бортов. Бинхэ исступленно драл его сзади, непривычно молчаливый, затягивал шланг, и воздуха не хватало, легкие горели, рот тщетно хватал воздух. Шэнь Цзю прогибал поясницу, вел обратный отсчет шлепкам сходящихся тел и выходил в открытый космос. Никакого холодного вакуума, космос Шэнь Цзю горел аристотелевским раскаленным эфиром, и сквозь облака белого пламени дева Мария, Кришна и Будда смотрели на него с завистью.

Он бы очень хотел послать их всех нахуй, но трахея угрожающе трещала, воздух кончился давно, а Бинхэ грыз его плечо и стонал за них обоих, бессвязно, зло, по-животному, и Шэнь Цзю кончал под ним, как последняя сука, захлебываясь беззвучными всхлипами, а тот долбился в него, как проклятый.

После они сидели под распахнутым окном и курили. Тело Шэнь Цзю гудело сытым восторгом, он потирал пальцами содранную на шее кожу и заторможенно приходил в себя. Бинхэ до сих пор молчал, хмуро выдыхая табачный дым и смотря перед собой. За весь вечер он так и не произнес ни одного слова, даже сраного «Учителя». Понимая, что непременно пожалеет, на волне посткоитальной эйфории Шэнь Цзю решил бросить собаке кость.

— Ты мне дверь в ванной сломал.

Рот Ло Бинхэ дернулся в кривой усмешке.

— Ты мне жизнь сломал. 

Что и требовалось доказать — благородные позывы наказуемы и не стоят усилий. Он окинул Бинхэ критическим взглядом, застыв на татуировке дракона, раскинувшегося по спине и опоясывающего хвостом подтянутый живот. Свежая, незаконченная: зверь притаился в зарослях лотоса, и еще не все лепестки были закрашены черной тушью.

— Серьезно? — останься у Шэнь Цзю еще силы, он обязательно бы приложил Бинхэ башкой о стену. 

— Я блядь одного никак не пойму, — вот у Бинхэ силы еще остались, поэтому он вцепился ему в шею, подтаскивая Шэнь Цзю ближе к себе, лицом к лицу. — Твои показания. Ты же закопал меня с головой. За что?

— Я тебя, кусок идиота, экстерном в магистратуру засунул, — просипел Шэнь Цзю, расплываясь в ядовитой улыбке. 

Тот год выдался странным. Шэнь Цзю лез на стенку от бесконечных допросов, переездов с одной секретной квартиры на другую и банальной скуки, поэтому развлекался как мог. Устроить поэтическое воссоединение семьи показалось ему довольно забавным. Пришлось хорошенько попотеть, чтобы Ло Бинхэ судили как особо опасного преступника. Такие обычно заканчивали свой путь в Байлу, тюрьме строгого режима, в которой уже двадцать лет прохлаждался с комфортом Тяньлан Цзюнь. Благодарность? Видимо, не в этой жизни. 

— Мне девятнадцать было, ты хоть представляешь, через что мне пришлось пройти?!

— Конечно же нет, но ты ведь сейчас обязательно расскажешь... 

О, Бинхэ бы очень хотел рассказать о годе, безвылазно проведенном в карцере, где дни и ночи горел холодный, выжигающий глаза свет ламп, и недели с месяцами сливались в одну бесконечную серую ленту безумия, а сны и фантазии казались более реальными, чем весь мир, сузившийся до четырех бурых стен. О кошмарном ощущении, что жизнь проходит мимо, что жизнь закончилась, даже не начавшись, что жизнь — это постоянное ожидание заточки под ребро и вечная борьба за передел влияния. О всех покушениях, о тюремной жратве, о сшибающем с ног запахе плесени в душевой, о душных переполненных камерах, о мертвых друзьях. Он когда-то мечтал, что выживет, разыщет учителя и расскажет ему все. Может, узнает причину. Может, тогда все станет понятнее. А если нет — вырвет из него извинение, какое-нибудь сочувствие. Даже после известия о смерти Шэнь Цзю он продолжал представлять… 

Бинхэ очень хотел бы рассказать, но вместо этого сжимал тщедушное горло и обреченно понимал — бестолку. В этом Шэнь Цзю не осталось ни грамма чарующей загадочности, обещающей всепонимание. Всего лишь жалкое ничтожество, скверный, сварливый человек. Переебанный давным давно напрочь. А Бинхэ до сих пор трепыхался на крючке, грезя пониманием. Отвратительно смешно, жалко до отвращения. Он мог сломать ему шею одним движением и покончить... И он не мог сломать ему шею. Ненавидел эту мразь до глубины души, и все равно искал в ней хотя бы отголосок тени... человека, несуществовавшего никогда, но Бинхэ возвращался в эту убогую квартиру, к этому человеку, очарованный уже беспросветным равнодушием, непроницаемой, гротескной злобой, и тонул в этом затхлом болоте, в мутном кошмаре, от которого не проснуться, жадно впиваясь в мертвечину, и...

—  Ну ты расплачься еще… —  прохрипела задыхающаяся дрянь, исхитряясь пнуть его по ляжке. Ло Бинхэ, не ручаясь за себя, подтащил Шэнь Цзю вплотную и поцеловал. Сходя с ума от злости, с осатанелой нежностью.  

Шэнь Цзю протестующе мычал ему в рот, остервенело лягаясь и полосуя запястья в мясо.