Гроздья гнева

— Дело дрянь, — сказал Кэйси. — Дай я отверну, а ты завяжи руку.

— Вот еще! Да у меня никогда так не бывало, чтобы возиться с машиной и не порезаться. Порезал, значит, все в порядке, беспокоиться нечего. — Он снова взял ключ. — Жаль, гаечного нет, — и, ударяя ладонью по рукоятке ключа, мало-помалу отвернул все болты. Потом вынул их и положил в картер, туда же, где лежали картерные болты и шплинты. Вынул шатун с поршнем и тоже положил их в картер. — Ну, слава богу, сделано! — Он вылез из-под машины, вытащил за собой картер, обтер руку тряпкой и осмотрел рану. — Хлещет, черт ее подери! Сейчас остановим. — Он помочился, подобрал с земли пригоршню грязи и приложил ее к ране. Кровь почти сразу остановилась. — Лучше этого средства нет, — сказал он.

— Паутина тоже помогает, — сказал Кэйси.
— Да. Только паутину не всегда достанешь; а мочу — пожалуйста, когда угодно. — Он сел на подножку и стал рассматривать расплавленный подшипник. — Найти бы где-нибудь «додж» двадцать пятого года. Сдерем с него все, что нужно, — может, наладим. И куда это Эл заехал к чертям на кулички?
Тень от плаката протянулась теперь футов на шестьдесят. Время шло. Кэйси сел на подножку и посмотрел на запад.

— Скоро поедем через высокие горы, — сказал он и, помолчав, окликнул: — Том!
— Да?
— Том, я присматривался к машинам, которые проезжали мимо нас и мимо которых мы сами проезжали. И все одно и то же.
— Что одно и то же?
— Том, на Запад едем не мы одни, таких семей сотни. Я все присматривался. На Восток никто не едет. Ты разве сам не заметил?
— Заметил.
— Да ведь они… будто от войска какого бегут. Будто вся страна снялась с места.
— Да, — сказал Том. — Вся страна снялась с места. Мы тоже снялись.

— А что, если… если ни мы, ни другие не найдем там работу?

— Иди ты к черту! — крикнул Том. — Откуда я знаю, что будет? Я шагаю левой ногой, шагаю правой, только и всего. Так и в Мак-Алестере было четыре года подряд: войдешь в камеру, выйдешь из камеры, в столовую — из столовой. Я надеялся, на воле будет по-другому. И в тюрьме старался ни о чем не думать, чтобы не рехнуться, и сейчас то же самое. — Он повернулся к Кэйси. — Вот расплавили подшипник. Заранее этого никто не знал, никто и не беспокоился. Сейчас поломка налицо — будем чинить. Так и во всем остальном надо поступать. Я зря беспокоиться не намерен. Не хочу зря беспокоиться. Вот кусочек железа и баббит. Видишь их? Видишь? Вот вся моя забота, больше у меня никаких забот нет. Куда это Эл запропастился?

Кэйси сказал:
— Нет, ты послушай, Том… А черт! И слов не подберешь, какие нужно.
Том снял нашлепку грязи с руки и отшвырнул ее в сторону. По краям рану окаймляла темная полоска. Он взглянул на проповедника.
— Я вижу, ты настроился разглагольствовать. Ну что ж, валяй. Я люблю послушать. У нас надзиратель то и дело произносил речи. Вреда нам от этого никакого не было, а ему одно удовольствие. Ну, что там у тебя накопилось?
Кэйси пощипывал ногтями длинные узловатые пальцы левой руки.

— Сейчас всякие дела творятся, и многих людей это коснулось. Люди шагают левой ногой, шагают правой, как ты говоришь, и не задумываются над тем, куда идут, но путь у них одинаковый, у всех одинаковый. Ты прислушайся, как все движется, ползет потихоньку, шуршит… прислушайся, какое во всем этом беспокойство. Сейчас всякие дела творятся, а люди, которых это коснулось, ничего еще не знают… до поры до времени. Люди сдвинулись с места, едут на Запад, дома у них стоят пустые. И все это должно привести к чему-то. К чему-то такому, что перевернет всю страну.

Том сказал:
— А я знаю одно: шагнул левой, шагнул правой.
— Да, но если тебе встретится изгородь, ты и через изгородь полезешь?
— Надо будет, полезу, — сказал Том.
Кэйси вздохнул:
— Пожалуй, так лучше. Я с тобой согласен. Но ведь изгороди бывают разные. И люди разные. Есть вот вроде меня: изгородь еще не поставлена, а они уж лезут, не дожидаются.
— Это не Эл там едет? — спросил Том.
— Да. Похоже — он.
Том встал и завернул шатун и нижнюю крышку подшипника в кусок дерюги.

— Надо взять на образец, чтобы не ошибиться, — сказал он.
Грузовик остановился у края шоссе, и Эл выглянул из кабины.
Том сказал:
— Где тебя черти носили? Далеко уехали?
Эл вздохнул.
— Вынул шатун?
— Вынул. — Том протянул ему сверток. — Баббит сработался.
— Я тут ни при чем, — сказал Эл.
— Конечно, ни при чем. Куда ты их отвез?

— У нас там дела! — сказал Эл. — Бабка вдруг начала выть, а глядя на нее, и Роза заплакала. Сунула голову под матрац и плачет. Бабка лежит и воет, как собака на луну. Она, похоже, совсем разум потеряла. Как маленькая. Ее спрашивают, а она не отвечает и никого не узнает. Говорит, говорит — и все будто к деду обращается.
— Где ты их оставил? — допытывался Том.

— Мы подъехали к лагерю. Там и тень есть и водопровод. За стоянку берут полдоллара; да все так устали, вымотались, — решили там остаться. Мать говорит: ничего не поделаешь, уж очень бабка измучилась. Раскинули уилсоновскую палатку, и наш брезент тоже в дело пошел. Бабка, видно, совсем стала полоумная.
Том посмотрел на заходящее солнце.
— Кэйси, — сказал он, — кому-то надо остаться при машине, а то с нее все сдерут. Ты как?
— Ладно. Останусь.

Эл взял бумажный мешок, лежащий рядом с ним на сиденье.
— Вот тут мать прислала хлеба с мясом, и вода у меня есть.
— Она никого не забудет, — сказал Кэйси.
Том сел в кабину рядом с Элом.
— Значит так, — сказал он. — Мы постараемся поскорее вернуться. Но сколько у нас на это времени уйдет, заранее не угадаешь.
— Я буду здесь.
— Ладно. Не разглагольствуй тут сам с собой. Поехали, Эл. — Грузовик двинулся по шоссе в свете убывающего дня. — Он хороший малый, — сказал Том. — Все думает, думает.

— Проповеднику так и полагается. Эх, отец обозлился, что с нас взяли пятьдесят центов! И за что? За то, что машину остановили под деревом. Никак он этого не поймет. Ругается на чем свет стоит. Скоро, говорит, будут воздухом торговать. А матери хочется, чтобы бабка полежала в тени и чтобы вода была под руками.

Грузовик грохотал на ходу: теперь, когда тяжелая поклажа была снята, все в нем гремело и лязгало — борта, платформа. Он шел легко, вздрагивая всем кузовом на неровностях дороги. Эл дал скорость тридцать восемь миль в час, двигатель стучал, сквозь щели в полу пробивался голубой дымок.
— Сбавь немного, — сказал Том. — Пережжешь к чертовой матери. Что же это с бабкой стряслось?

— Да не знаю. Она последние два дня дулась, слова ни с кем не хотела сказать, помнишь? А сейчас болтает без умолку, все будто с дедом. Кричит на него. Слушать страшно. Будто он и на самом деле сидит и ухмыляется, глядя на нее, как раньше, — почесывается да ухмыляется. Она точно видит его. Отчитывает на все корки. Да! Отец велел дать тебе на всякий случай двадцать долларов. Неизвестно, сколько понадобится. Ты раньше видел, чтобы мать так бунтовала?

— Нет, не припомню. Нечего сказать, угадал я, когда выйти из тюрьмы. Думал, вернусь домой, пошатаюсь на свободе, вставать буду поздно, есть сколько влезет. Думал, гулять буду, на вечеринках танцевать, блудить вволю. А вышло так, что и минутки свободной на это нет.
Эл сказал:
— Я и забыл. Ма много чего наговорила; велела тебе передать, чтобы ты не пил, и ни с кем не связывался, и драки не затевал. Боится, как бы тебя опять не упекли.
— У нее и так много забот, я подбавлять не стану, — сказал Том.

— Ну, по кружке пива мы все-таки выпьем. Уж очень хочется.
— Не стоит, — сказал Том. — Па узнает, что мы потратились на пиво, рассвирепеет.
— Да нет, слушай. У меня есть свои шесть долларов. Выпьем по кружке и сходим к девочкам. Про эти деньги никто не знает. Эх, и погуляем мы с тобой!

— А ты их прибереги, — сказал Том. — Вот приедем в Калифорнию, такое поднимем веселье, что небу жарко станет. Может, когда будем работать… — Он повернулся к Элу. — А я и не знал, что ты на девочек тратишься. Я думал, ты их уговором берешь.
— Да ведь я здесь никого не знаю. Если будем вот так мотаться по дорогам, возьму и женюсь. Вот только в Калифорнию приехать, я там покажу.
— Дай бог, — сказал Том.
— Ты уж, кажется, во всем разуверился.
— Да, разуверился.

— А когда ты убил того парня, тебе… тебе потом это не снилось? Мучился ты?
— Нет.
— И никогда об этом не вспоминал?
— Ну как не вспоминать — вспоминал. Мне его жалко было.
— А ты не каялся?
— Нет. В тюрьме-то ведь я сидел, не кто другой.
— Очень там… плохо было?
Том резко проговорил:
— Слушай, Эл. Я свое отсидел, и кончено. Нечего вспять обращаться. Вон там река, а за ней город. Давай поищем шатун, а на остальное плюнем.

— Ма в тебе души не чает, — сказал Эл. — Так горевала, когда тебя засадили! И все втихомолку. Слезы у нее будто в горле стоят, а наружу не прорываются. Но мы все равно понимали, каково ей.
Том надвинул кепку на глаза.
— Слушай, Эл, давай о чем-нибудь другом поговорим.
— Да я только про ма рассказываю.
— Знаю, знаю. А все-таки не надо. Все-таки лучше так: шагнул левой, шагнул правой и ни о чем другом не задумывайся.
Эл обиженно замолчал.

— Да я просто так, рассказываю, — проговорил он через минуту.
Том взглянул на него, но Эл смотрел прямо перед собой. Без поклажи грузовик грохотал на каждой выбоине. Том открыл в улыбке свои длинные зубы и негромко засмеялся.

— Ладно, Эл. Я, наверно, еще не могу забыть тюрьму. Может, когда-нибудь потом, попозже все расскажу. Тебе просто любопытно узнать, вот ты и спрашиваешь. А я решил выбросить это из головы. Может, дальше будет по-другому. А сейчас стоит только вспомнить, и будто все переворачивается внутри. Я тебе, Эл, только одно скажу: тюрьма свое дело делает медленно, да верно, — она сводит человека с ума. Понял? Там все тронутые; ты их видишь, слышишь, а под конец и сам в себе начинаешь сомневаться — тронутый ты или нет. Иной раз поднимут крик ночью, а тебе кажется, это ты кричишь… бывает, что и на самом деле кричишь.

Эл сказал:
— Я больше не буду, Том.
— Месяц — ничего, — продолжал Том. — И полгода тоже ничего. А когда перевалит за год, ну тогда… Это ни с чем не сравнишь. Нельзя людей сажать под замок, не годится так делать! Да ну, к черту! И говорить об этом не хочу. Посмотри, как солнце в окнах играет.

Грузовик подъехал к тянувшимся одна за другой заправочным станциям; по правую сторону дороги был склад автомобильного лома — участок в акр величиной, обнесенный высокой проволочной изгородью. Ближе к дороге стоял сарай из рифленого железа с грудой подержанных шин у входа, на которых были проставлены цены. Позади сарая виднелась лачуга, сколоченная из старья — из старых досок и жести. Вместо окон — автомобильные ветровые стекла. В траве — лом: машины с покореженными, продавленными радиаторами, израненные машины, валяющиеся на боку без колес. Посреди двора и у стены сарая — покрытые ржавчиной двигатели. Груда хлама — крылья, борта с грузовиков, колеса, оси; и надо всем этим витал дух тления, плесени, ржавчины; покореженное железо, выпотрошенные моторы, кучи обломков.

Эл подъехал по блестящей от масла дороге к сараю. Том вылез и заглянул в темный квадрат двери.
— Никого не видно, — сказал он. — Есть тут кто-нибудь?
— Неужели у них не найдется «доджа» двадцать пятого года?

В глубине сарая хлопнула дверь. Из темноты вышел человек, похожий на призрак. Тощий, грязный, с испачканным маслом, туго обтянутым кожей, исхудалым лицом. Одного глаза у него не было, и когда он поводил другим, здоровым, мускулы пустой глазницы подергивались; брюки и рубашка на нем лоснились от масла, руки были все в ссадинах и рубцах, кожа на них потрескалась; толстая нижняя губа брюзгливо выступала вперед.
Том спросил:
— Ты здесь хозяин?
Глаз сверкнул в его сторону.

— Я работаю на хозяина, — последовал брюзгливый ответ. — А что надо?
— Старый «додж» двадцать пятого года не найдется? Нам нужен шатун.
— Не знаю. Хозяин сказал бы, да его нет. Домой уехал.
— А самим нельзя посмотреть?
Одноглазый высморкался в ладонь и вытер ее о брюки.
— Вы здешние?
— Нет, с Востока, едем на Запад.
— Ищите сами. Можете хоть весь двор спалить, мне все равно.
— А ты, верно, своего хозяина не очень обожаешь?
Человек подошел ближе, волоча ноги, и сверкнул на Тома глазом.

— Видеть его не могу, — тихо проговорил он. — Не могу видеть этого сукина сына. Уехал. Домой к себе покатил. — Он уже не мог остановиться. — Сукин сын! Такую привычку себе завел… цепляется, дразнит. У него дочь — девушка лет девятнадцати, красивая. Так он спрашивает: «Хотел бы ты на ней жениться?» Это он меня спрашивает! А сегодня говорит: «Вечером будут танцы. Может, пойдешь?» Это он мне говорит — мне! — Слезы выступили у него на глазах, покатились из красной глазницы по щеке. — Я не я буду, а приберегу для него гаечный ключ! Он, когда заводит такие разговоры, смотрит на мой больной глаз. Я… я этим ключом ему голову сверну, завинчу покрепче и начну полегоньку поворачивать. — Он задыхался от ярости. — Полегоньку буду поворачивать — вот так, вот так…

Солнце спряталось за горами. Эл посмотрел во двор на поломанные машины.
— Том, гляди: по-моему, это двадцать пять или двадцать шесть.
Том повернулся к одноглазому:
— Можно взглянуть?
— Да смотрите. Берите все что нужно.
Пробираясь между мертвыми автомобилями, они направились к дряхлой закрытой машине, стоявшей на спущенных камерах.
— Так и есть, двадцать пятого года! — крикнул Эл. — Картер можно отвернуть?
Том опустился на колени и заглянул под машину.

— Уже отвернут. И одного шатуна не видно. — Он заполз дальше. — Эл, возьми ручку, поверни разок. — Он покачал шатун на валу. — Все залеплено маслом. — Эл медленно поворачивал заводную ручку. — Легче! — крикнул Том. Он поднял с земли щепку и соскреб с подшипника застывшее масло.
— Не разболтан?
— Самую малость, это ничего.
— Очень изношен?
— Прокладки есть, целы еще. Хорош будет. Крутни еще разок, только полегче. Легче, легче. Ну вот, теперь сбегай за инструментами.
Одноглазый сказал:

— Инструменты я вам дам. — Он заковылял между дряхлыми машинами к сараю и вскоре вернулся с жестяным ящиком. Том нашел среди инструментов торцовый ключ и протянул его Элу.
— Отверни. Только осторожнее с прокладками и с пальцем, да не сверни болты. Не копайся, скоро совсем стемнеет.
Эл залез под машину.
— А не мешало бы обзавестись торцовым ключом, — крикнул он. — С одним французским плохо.
— Скажи, если один не справишься.
Одноглазый с беспомощным видом стоял рядом с машиной.

— Я помогу, если нужно, — сказал он. — А знаете, что этот сукин сын еще придумал? Приходит как-то в белых брюках и говорит: «Пойдем покатаю тебя на своей яхте». Я не я буду, если не сверну ему шею. — Он дышал тяжело. Я как окривел, так с тех пор с женщиной не был. А он мне такие вещи говорит! — И крупные слезы, промывая бороздки в грязи, покатились по его лицу.
Том нетерпеливо сказал:
— Что же ты здесь торчишь? Ведь тебя не под стражей держат?

— Тебе легко говорить. Найти работу, да кривому — это не так просто.
Том круто повернулся к нему.
— Слушай, друг. Ты на себя погляди хоть одним глазом. Грязный весь, разит от тебя. Ты сам во всем виноват. Тебе нравится причитать над собой. Где уж тут думать о женщинах с таким глазом. Надень повязку да умойся. И никого ты не убьешь, что зря-то болтать.
— Попробовал бы ты пожить с одним глазом! И видишь не так, как другие. С расстоянием никак не сообразуешься. Все кажется плоским.
Том сказал:

— Чепуха! Я знал одну шлюху, у нее ноги не было. Думаешь, она по дешевке брала, где-нибудь в подворотне? Нет, брат! Ей сверх положенного еще полдоллара приплачивали. Она говорила: «Много ли ты раз с безногой спал? Да ни разу! Получишь, говорит, особое удовольствие, а за это гони еще полдоллара». И платили, честное слово. Да считали за счастье. Она уверяла, что приносит удачу. А еще я знал горбуна в Мак… в одном месте. Он тем и жил, что давал другим потрогать свой горб за деньги. Это тоже удачу приносило. А ты жалуешься!

Одноглазый проговорил, запинаясь:
— Все тебя сторонятся, поневоле таким станешь.
— Да надень ты повязку на свой глаз. Нечего его выставлять, как корова задницу. Тебе нравится над собой ныть. А ноешь зря. Купи себе белые брюки. Ты, наверно, все больше пьяный валяешься да плачешь. Помочь тебе, Эл?
— Нет, — ответил Эл. — С подшипником я уже справился. Хочу поршень осадить.
— Голову не ушиби, — сказал Том.
Одноглазый тихо спросил:
— Думаешь… я еще могу понравиться кому-нибудь?

— А то как же, — сказал Том. — Говори всем, что у тебя кое-что другое выросло с тех пор, как ты окривел.
— А вы куда едете?
— В Калифорнию. Всей семьей. Думаем работу там подыскать.
— А как по-твоему, для такого, как я, там работа найдется? Ничего, что у меня будет черная повязка?
— Конечно, найдется. Ты же не калека.
— А вы меня не подвезете?
— Где там! Мы сами еле ползем — так нагрузились. Ты как-нибудь по-другому устраивайся. У тебя тут много всякого старья, собери машину да поезжай.

— Может, и на самом деле? — сказал одноглазый.
Под машиной что-то звякнуло.
— Готово, — сказал Эл.
— Ну, вылезай, посмотрим.
Эл протянул ему поршень с шатуном и половинку нижней головки подшипника.
Том протер залитый баббитом подшипник и осмотрел его.
— Как будто в порядке, — сказал он. — Эх, черт! Будь бы фонарь, сегодня бы кончили.
— Слушай, Том, — сказал Эл. — Я вот о чем думаю. Обжимки-то у нас нет. Знаешь, какая будет возня с кольцами?
Том сказал:

— Мне как-то посоветовали обкрутить кольца тонкой латунной проволокой, она зажмет.
— А как ты ее потом снимешь?
— Снимать не надо. Сама расплавится.
— Тогда лучше медную.
— Латунь крепче, — сказал Том. — Он повернулся к одноглазому: — Найдется у тебя латунная проволока?
— Кто ее знает. Кажется, одна катушка есть. А где можно достать такую повязку на глаз?
— Я не знаю, — сказал Том. — Пойдем поищем проволоку.

Катушку они нашли в сарае, среди ящиков. Том зажал шатун в тиски и тщательно обмотал проволокой поршневые кольца, плотно натягивая ее на них и постукивая кое-где молотком. Потом насадил кольца на поршень и вставил их в поршневые канавки. Провел по поршню пальцами, проверяя, легло ли заподлицо. В сарае быстро темнело. Одноглазый принес карманный фонарь и направил его луч на поршень.
— Ну, готово, — сказал Том. — Слушай, сколько возьмешь за фонарь?

— Да он плохой. За новую батарейку я заплатил пятнадцать центов. Ладно, давай тридцать пять.
— Есть. А сколько за шатун и поршень?
Одноглазый потер лоб костлявыми пальцами и соскреб с него слой грязи.

— Просто и не знаю. Если бы хозяин был здесь, он проверил бы по прейскуранту, что сто́ит такая новая часть, и, пока ты тут возишься, успел бы разнюхать, серьезная ли поломка и сколько у тебя денег, и за то, за что по прейскуранту следует восемь долларов, запросил бы пять. Начнешь торговаться, сбавит до трех. Вот ты во всем винишь меня, а ведь он, ей-богу, сукин сын. Видит, что не обойтись, и прижимает. Иной раз за шестерню больше сдерет, чем сам за всю машину заплатил.

— Ну а все-таки, сколько я тебе должен?
— Давай доллар, что ли.
— Ладно. И еще за ключ получай двадцать пять центов. Нам с ним куда легче будет. — Том протянул ему деньги. — Спасибо. И послушай меня, надень повязку на свой глаз.
Том и Эл сели в машину. Было уже совсем темно. Эл включил зажигание и дал свет в фары.
— Ну, прощай, — крикнул Том, — может, увидимся в Калифорнии. — Они развернулись на шоссе и поехали в обратный путь.

Одноглазый стоял, глядя им вслед, потом пошел через сарай к себе в лачугу. Там было темно. Он ощупью пробрался к матрацу на полу, лег и заплакал, а машины, вихрем проносившиеся по шоссе, все плотнее и плотнее окружали его стеной одиночества.
Том сказал:
— Если бы ты только заикнулся вначале, что мы сделаем все за один вечер, я бы тебя сумасшедшим обозвал..

— Сегодня обязательно кончим, — сказал Эл. — Только ты сам все делай. Я боюсь, затянешь подшипник посильнее — расплавится, недотянешь — стучать будет.
— Ладно, — сказал Том. — Расплавится так расплавится. Ничего не попишешь.
Эл вглядывался в темноту. Света фар было недостаточно, чтобы разогнать ее, но впереди на дороге, попав на минуту в их лучи, зеленым огнем блеснули глаза кошки.
— А здорово ты его отчитал, — сказал Эл. — Поучил уму-разуму.

— Да он, дурак, сам на это напрашивался. Ноет, все свои беды сваливает на глаз. А сам обленился, ходит грязный. Может, возьмется за ум, когда будет знать, что люди его насквозь видят.
Эл сказал:
— Том, я не виноват, что подшипник пережгли.
Том помолчал минуту.

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь