Гость
@e_xlibris
Дело происходит в одной из отдаленных и глухих частей Москвы; на дворе стоят крутые морозы. Воскресенье. Чиновник Знаменский, воротившись с рынка, куда ходил посмотреть, не попадется ли леску, расхаживает по зале, заложив руки под фалды сюртука, и дожевывает кусок булки, закусывая им только что выпитую рюмку полыновки.
По временам он подходит к окну и смотрит на улицу, по которой спешат на базар возы с сеном, дровами, курами, биткам набитыми в плетушки. Возы эти часто раскатываются и стукают о тротуарные столбы.
-- Легша! Легша! -- орут передовые мужики, махая издали кнутьями.
Иногда какой-нибудь воз березовых дров подзадоривает чиновника, и он принимается что есть мочи стучать в стекло и кричит на все комнаты с целью остановить мужика. Но мужик видит только, как барин делает какие-то гримасы, и идет дальше, подпирая воз плечом.
-- А возик ничего! -- говорит чиновник и продолжает путешествовать, поправляя на пути коленом стул, придвигая к стене стол и не забывая при этом чуть-чуть тянуть какую-то духовную песнь.
Но вдруг, заметив на стене отодранный клок шпалер, он мгновенно прерывает пение и сердито произносит:
-- Кто это? Все Гришка! Погоди! Я когда-нибудь на досуге соберусь -- всех передеру вповалку. Семь пятниц в одну соберу!
Ребятишки, шумящие в другой комнате, на минуту замолкают, слыша эту угрозу.
-- Филипп Ионыч спрашивают, -- докладывает горничная, неся из передней утюг на палке, которая дымится от раскаленной ручки.
В комнату входит господин, очень похожий на мелкопоместного дворянина. На нем все слегка засалено и поношено: панталоны, вздувшиеся на коленях, очень коротки; по атласному жилету с стеклянными пуговицами, отстегнутому у шеи, пролегает дутая бисерная цепочка синего цвета, а из кармана, сквозь протертый атлас, белеет серебряная луковица.
Поздоровавшись, хозяин просит гостя присесть и сам помещается на стуле с одного конца ломберного стола, стоящего в простенке под зеркалом, на котором видны следы детских ручонок, измазанных помадой, чернилами.
-- Просьбица-с, -- произносит гость, садясь напротив хозяина и задвигая ноги под стул.
-- Что такое?
-- Такое дело.
При этом гость закрывает полой сюртука живот и, охватив рукой шею, пялит голову кверху, желая подобным маневром придать своей физиономии самый благопристойный и деликатный вид.
-- Приехал тут из Соловы один мужичок, -- продолжает он.
Гость кладет на стол плисовый картуз, в котором виднеется фунт чаю, завязанный в красную бумагу, и продолжает:
-- Приехал мужичок-с по одному делу; так просил меня, говорит: "Филипп Ионыч, пособите, Христа ради". Я говорю: "Хорошо, схожу к Федор Митричу: как они". Вот теперь иду с рынка и думаю: сём заверну? и зашел.
-- Насчет лесу, небось, на рынке-то были?
-- Насчет лесу-с. Стропилы у меня подгнили, так дубков два-три надо было посмотреть.
-- Гм!
-- Ну-с, изволите видеть, просит этот мужичок... то есть, чтоб его посекли. Выходит, вырубил он казенного лесу -- самый пустяк: одну никак слегу. А ему это и сочли за самовольную порубку, да и присудили рыть канавы два месяца. Извольте судить: семья у него большая, мал мала меньше; работник он теперича один на такую орду. Стало быть, ежели оторвать его оттуда, ведь вся семья должна с голоду помереть. Плачет это малый, говорит: "Пущай, говорит, лучше меня высекут; тут по крайности отстегали, и шабаш. Я, говорит, за сотней не постою, только чтоб разом всыпали". Так вот я, собственно, насчет этого.
-- Да, пожалуй, -- неохотно начал хозяин: -- высечь, оно можно. Отчего не высечь? Да вдруг, говорю, мы высечем его, а канавы сами по себе пойдут попрежнему: не в зачет то есть? Ведь может случиться?
-- Конечно... Дело божие!
-- Ну, вот видите.
-- Мужичок-то больно просит?
-- Да я что ж, пожалуй; напишу старшине записку. У вас в Солове-то Шкалик?
-- Шкалик-с.
-- Ну, пожалуй, напишу.
-- Явите, Федор Митрич, божескую милость, потому, я вам докладываю, и без того измучился с семьей мужичонка.
Настает молчание. Из другой комнаты робко пробирается по стульям хозяйский сынок лет десяти, не сводя глаз с гостя и держа во рту палец.
-- Ну, как супруга? детки? -- спрашивает хозяин.
-- Благодарение богу.
-- Вас, никак, поздравить надо с прибавлением?
-- Да-с, в августе еще опросталась.
-- Мальчик?
-- Девочка-с. В те поры такой случай: довелось мне купить у одного барина -- доктор тут один проезжал -- меренка; цена самая незначительная: восемь рублей дал с хомутом и две пары вожжей. Только как эта лошадь, по нищете хозяина, питалась весьма редко, то и имела из себя вид самый ужасающий. Купил это я ее, веду домой, вижу -- бежит навстречу Фекла, кухарка. Говорит: "Барыня дюже трудна". Я так думаю: надо лошадь попридержать за воротами, по той причине, как ежели поведу ее по двору, неравно увидит супруга, испугается: господь знает, что может приключиться, ибо, говорю вам, лошадь -- страсть какое безобразие! Баба теперича ежели в таком положении да перепугается, ведь этак и дитя может уродом сделаться.
-- А может!
-- Может-с. Так, думаю, лучше не вести ее на двор, и не повел.
Небольшое молчание.
-- А много ль у вас деток-то? -- спрашивает хозяин.
-- Да что... деток-с... довольно! Перво-наперво, доложу вам, оно в охотку идет...
-- В охотку?
-- Так это даже удовольствие составляет, ну, а после-то дюже скучно делается. Иной раз это разорутся: у того живот, у того зубы, -- не приведи бог! Думаешь себе: господи! хоть бы прибрал кого!
-- Ох, правда!
-- Да ей-богу-с!
Гость вынимает красный платок и отирает пот на лбу.
-- А иной раз и то в сумнение взойдет -- думаешь: поишь, кормишь их, одеваешь, а какая за это может от них благодарность произойти? Чего доброго, за такие родительские благодеяния в шею накладут, недорого возьмут.
-- Да, так!
-- То-то вот-с. Опять же и учить тоже нужно: не оставишь же без просвещения.
-- Как же без этого? Нельзя!
-- А хлопот-то что с учителями, -- сами изволите, чай, знать?
-- О да, боже мой! Мука мученская!
-- Вот, к примеру, недавно со мной что произошло, какого я, то есь, горя отведал. Есть у меня тут племянничек из семинаристов. Моя сестрица за дьяконом замужем, так вот ихний сын; зовут Петей, Петром то есь. Прошлую весну перевели его в реторику. Ну, ничего. Осенью, этак-то, привез его отец из деревни и поставил на фатеру в Роговой улице. Это, ежели изволите знать, за Знамением: как от церкви-то повернете налево, тут и есть Рогова улица. Поставил на квартире у одной мещанки, -- Тимофеевной звать. Ну, снабдил его. Уезжает отец-то домой, просит меня, говорит: "Братец, наблюдайте за сыном, стерегите". Я говорю: "Отчего же, пожалуй". Уехал. Тут понадобился Мишутке учитель. Думаю: возьму-ка я Петю; лучше своему деньги платить, чем чужому. Пущай, думаю, родному достанутся. Деньги хоть и небольшие, -- мы больше двух рублей не даем, -- ну да все, говорю, могут быть подспорьем: подметки подкинуть, заплату там какую присадить...
-- Да мало ли...
-- Да-с! То, другое понадобилось, ан и есть. Подумал, говорю жене: "Пашь, а Пашь! говорю, вот как я думаю". Она говорит: "Ну что ж!" Ничего так ничего. Послал за ним, объявил ему -- рад-радехонек. Хорошо. Ходит неделю, ходит другую. Начинаю я замечать, что малый отвиливает: денек пропустит, два; после говорит: голова болела, али бы живот там. Я молчу. А тут вдруг перестал ходить. Думаю: с чего такое? Не ходит месяц, два. Я и забыл об нем думать, как -- такой случай. Лег раз я после обеда отдохнуть. Еще, помню, у меня в желудке что-то бурчало; говорю жене: "Не от грибов ли?" -- "Нет, говорит, от каких грибов?" Ну-с, лежу, только слышу, кто-то в спальню прет из прихожей прямо к кровати. Вижу, баба. "Кого тебе?" Она прямо бултых в ноги. "Батюшка, говорит, племянничек-то ваш, что у меня на фатере стоит..." Да и расскажи мне. Внизу-то, под семинаристами, то есь где племянничек мой живет, помещался хозяин, мещанин с дочкой. Дочка-то, к примеру...
-- Коля, поди отсюда, -- относится хозяин к сыну, который уже стоит около стола, уставившись на гостя.
-- Пущай выйдут-с, -- добавляет гость.
-- Иди же. При детях-то, знаете, не тово... как-то...
-- Справедливо-с. Так, говорю, дочка была, то есь одно слово... Вот она к себе Петьку-то и примани. Дескать, то, се... милашка... розанчик... Ну, и все такое. Малый растаял, зачал туда ходить к ней, зачал ходить, до того дошел, что почесть и днюет и ночует там. Заложился для нее весь. Оставалось у него муки третной пуда с три да тюфяк. Он, что же? Возьми, из тюфяка вытряси мочало, да и набей его мукой. Опосля того взвалил на плечи, да к купцу Кочеглыжину на Пятницкую улицу и снес, а там продал никак за рубль. "Как узнала я, -- мне хозяйка-то говорит: -- что такое дело вышло, так залилась горючими! Думаю: господи! Такая крупчатка! Ах, мука! Рыдаю, говорит, не могу удержаться. Легла спать -- плачу! Слышу, к заутрене ударили, встала, пошла: все рыдаю. Аттеда иду -- тоже. Слышу, на паперти говорит кто-то: "Ах, батюшки мои! Верно, у нее кто помер". Как перед богом, сама говорила. После того не утерпела баба, прибежала ко мне, рассказала про все. Думаю: вот комиссия! Нечего делать, слез с кровати, оделся, иду к нему на квартиру. Хозяйку послал вызвать его каким-либо манером; сам стою за воротами. Жду. Выходит в сертучишке каком-то, без картуза... Увидал я его, говорю: "А, здорово, говорю, Петя!" Да, к примеру, за шиворот его и сцапал. "Что, говорю, не зайдешь никогда?" Малый это егозит, ежится, дескать: ослободите, выпустите шиворот-то. А я будто не замечаю, загребаю это в руку-то еще, говорю: "А я, мол, жду, авось, думаю, Петя зайдет когда-нибудь. Хоть пирожка когда поест". Сжал я малому шею, то есь вот не провернет языком: надулся весь, хочет вырваться. Не-э-эт, думаю, не туды попер! и продолжаю: "Ныне, говорю, обедни отходят в одиннадцатом часу, так прямо бы к пирогу". Да, извините, по сусалам-то его, по сусалам. Завыл малый. "А что, говорю, не зайдешь. Да ты, говорю, не ори: неравно подумают -- грабят кого, а нешто я тебя граблю? Я тебя добру учу". Ну, признаться, произошла у нас битва немалая!.. Потолковали мы с ним тут в этаком же роде, воротился я домой, думаю: укротил. Ан через неделю хозяйка доносит опять: -- так и так, малый опять расклеился и дает этой девке расписки: "мол, нарушив семейное, к примеру, спокойствие... сего числа обязуюсь в замужество взять" и прочее. Окромя того, зачал шмыгать по трактирам. Я подумал этак-то, взял да и написал в село зятю. Дескать, приезжай, по той причине, как сын твой сущей свиньей стал. А сам пустился отыскивать оголтелого-то в трактирах. Приезжаю в "Везувий", вижу: малый на биллиарде жарит; увидал меня -- прямо с кием в окно. Я за ним -- он в другой трактир. Я опять -- он домой. Я за ним, загнал домой, подступаю. "Так ты так-то, говорю, своего отца бережешь? а? так-то, говорю, к сану готовишься?" А он мне: "Да вы чего?" говорит. "Как чего?" -- "А так; я вас вытурю отседа по шеям! (Изволите видеть, просвещение-то!) По шеям-с, говорит, вытурю, потому вы в неузаконенный час пожаловали". А было первого половина, ночью. "В какой неузаконенный?" -- "А в такой!" И почал мне грубить. Опасаясь его, -- человек пьяный, буйный, -- господь его знает: он тут те на месте уложит... опасаясь, говорю, его, удалился я домой... Через месяц прибыл родитель. Только что было пришли мы с супругой из рядов, -- нужно было пол-аршина серпянки прикупить, -- только пришли из рядов, говорю, в шестом часу дело было, ан через полчаса и пожаловал дьякон. Поросенка мне в гостинец привез. Только я после посмеялся же над ним; поросенок, доложу вам, самый изможженный: худоба это, хворость во всем теле; зубы ощерил, на боках синяки. Ну, думаю, угостил, спасибо! Однако я виду не подал: родственник! Не подал, говорю, виду. Идем мы к Петрушке на квартиру. Приходим. Дьякон и говорит: "Братец, неужто это все правда, что вы мне писали?" Я говорю: "А вот увидишь". Дьякон это поднял кверху руки, закрыл глаза, говорит: "Боже, очисти мя!" Я говорю: "Пойдем". Приходим к хозяину; племянника не было; мадам эта сидит, шьет что-то... Я этак кашлянул, думаю: "Надо за родню заступиться!" Подхожу к девице, говорю таково вежливо, говорю: "Что это вы, сударыня, изволите шить?" -- "Салоп-с", говорит. "Салоп-с? Стало быть, приданое, выходит?" -- "Нет-с, говорит, это одной советнице". -- "Советнице-с! Так! А себе-то, говорю, еще не принимались шить? Али уж сшили всё?" -- "Какое себе?" -- "Что же, говорю, вы нас на свадьбу не приглашаете?.. Мы ведь тоже, говорю, родственники, какие ни на есть. Хоть завалящая, да родня. Вот они, говорю (на дьякона-то указываю, а он стоит в углу у двери, мнет шапку в руках), вот они, говорю, так отцом жениху доводятся". -- "Какие, говорит, женихи?" Ну, тут уж я не мог преодолеть себя! "Ах ты, говорю, такая! Ах ты сякая! Да я тебя в острог!" Довольно я тут на нее побрехал. А девка тогда себе: "Да ты чего же, говорит, тут орешь-то? Да ты что такое? По какому указу? Откуда-а? Да я сама в суд-то дорогу найду! Да у меня, говорит, все по документам. Али мы дураки?" Орет! Зятек мой перепугался, дергает меня за рукав, говорит: "Братец! Ради господа! Что за гам такой! Да не кричите вы! Боже мой!" Я говорю: "Как? Не кричать? Ну, не буду". Сел в угол, сижу, не пикну, потому обидно мне! -- хотел за своих за родных заступиться, а тут они сами в омут головой прут. Взял и молчу. Тем временем вылезает из спальни ее родитель; прямо со сна. "Вы, говорит, что тут разгорланились, господа честные? А вы, ваше привелебие (это дьякону-то), по каким причинам пожаловали? а? Я, говорит, ведь не посмотрю, что вы такое лицо: у меня прямо в часть!" Дьякон стоит ни жив ни мертв. Смотрит на меня. Дескать: помоги! Э, думаю, нет-с! "Как знаешь, говорю, как знаешь! Я молчу..." Сижу ровно пень. Началась у них тут возня! Отец-то документы кладет на стол, говорит: "Вот-с какое дело!.." Дочка кричит: "Я теперича сама-друга". Зять мой молит, просит их, -- не берет. Жаль мне стало его, встаю. "Ну, говорю, нечего делать..." И повел все это дело по форме, по пунктам. Дескать, это как? А это? А вот это-с? А в Сибирь не желаете? Как пошел, как пошел! Мещанин мой присел. Эта-то тоже язык свесила, -- молчок! Бились этак-то мы часа четыре, насилу помирились на сотне. Сто целковых -- легко сказать!
-- Бедному человеку! А-а-а?..
-- Да-с! Ну, за это я Петьку тоже осчастливил, даже захворал.
-- Ну, а девица-то?
-- А девица-то вышла вскорости за мастерового. Сказывают, этакий дылда длинный да сухопарый: урод уродом. Но девка ничего; говорит: сойдет! "Хоть лучинка, да мужчинка!"
-- Ишь ты ведь...
-- Так-то-с. А тем временем ребятишки болтаются, время уходит...
Гость слегка приподнимается на стуле, поправляет полы и садится снова.
-- Вот так и мучаешься все!
В комнату входит хозяйка, приземистая женщина в чепчике, закалывая булавкой платок на груди. Она здоровается с гостем и садится в противоположном углу комнаты. В ту же минуту к ней бросается один из множества младенцев, -- издали протягивая руки, чтобы ухватиться за платье.
-- Вот я сидела в той комнате, -- начинает хозяйка, трогаясь на стуле, -- так слышала: вы что-то про учителей толковали.
-- Д-да-с? -- вопросительно произносит гость.
-- Вот у нас тоже. Что я вам объясню. Занадобился Гаврюше учитель. Попросили добрых людей -- нет ли, мол? Прислали. Покойник Митрий Митрич рекомендовал. Пришел это учитель. "Как, говорим, цена?" -- "Да, говорит, четыре целковых" (окромя пищи и фатеры, потому мы учителей у себя помещаем). "Как, говорю, четыре целковых? а? (Хозяйка поднимается со стула и во все продолжение своего рассказа шаг за шагом приближается к гостю.) Как четыре? Да где это такие цены виданы? В коем царстве? говорю: неужто харчи-то ни во что не ставите? Ведь вам, говорю, не подашь гороху? Ведь вам подай щей с мясом, да жаркое, да пятое, да десятое".
-- Ноне все так-то не рассчитывают ничего. Что, мол, такое! А поди-ка, отведай, -- перерывает гость, посмотрев на хозяина.
-- Д-да! -- продолжает поглощенная рассказом хозяйка, отгоняя рукой сынишку, который жмется около нее. -- "А теперича, говорю, подите-ка, приступитесь к говядине-то. Об огузках мы не говорим -- это не наша пища, не по карману; а вот хоть ребрушко или грудинка. Ведь она, говорю, пять копеек фунт! Нынче пять, завтра пять, ан и расход".
-- А то как же? Оно по мелочи-то и не видать... -- "Окромя того, говорю, чай, сахар..."
-- Барыня! а барыня! -- раздается из передней:-- ставить, что ль, пироги-то?
-- Постой... "Окромя того, говорю, чай, сахар. Опять и то -- прачка... возьмите, говорю, в расчет..."
-- Ей-богу, правда, -- продолжает плачевно голос из передней: -- печка простынет.
-- Отстань! Говорю: "Прачка, -- ведь она с вас по пятаку за рубаху сдерет. Это, говорю, тоже расход. Как вам, говорю, не грех цену-то такую заломить? Да еще, говорю, середы и пятницы мы по христианству держим, едим рыбное".
-- Барыня! -- жалобно произносит кухарка.
-- "Рыбное. А подите-ка с рублем, говорю, на базар".
-- Что ж мне с пирогами-то делать?
-- Да поди к ней, -- говорит хозяин.
-- Сейчас. Говорю: "Ну-ка, с рублем-то подите на рынок да поторгуйте на семерых рыбки"... Сейчас иду, постой!.. "Так вам и дадут по три пискарика на душу. Так-то..." Ну, что там? -- заключает хозяйка, направляясь к двери и ведя за руку сына; но сделав два шага, она останавливается и продолжает, обернувшись к гостю боком: -- Так я его тогда урезала -- страсть! Я говорю: "Этак, говорю, можно на шею сесть бедным людям! Это, говорю, без всякой без совести, простите меня".
-- Барыня!
-- "Это, говорю, подло, бесчестно, говорю, -- четыре целковых".
-- Да ну, иди, что ль, к ней, -- перебивает муж.
-- Пойду; чего тебе?
-- Иди; слышь, зовет.
-- Ну и пойду.
Супруга замолкает и пристально смотрит на мужа.
-- Так вот какое горе, -- относится она к гостю. -- Пойдем, Миша.
-- Да, трудно жить на свете! -- замечает гость.
-- Трудно!
Немного погодя гость собирается в путь.
-- Не хотите ли водочки? -- спрашивает хозяин.
-- Нет-с, благодарю покорно: не употребляю.
-- Давно ли?
-- Да вот уж в ту пятницу два месяца будет. Видел я сон один. Весьма зловещий. Проснулся и дал зарок водки не пить. С тех пор вот, слава богу, господь крепит. Иной раз идешь мимо шкапа-то, так те и подмывает, так и подмывает.
-- Хе-хе-хе-хе...
-- Но креплюсь!
Прощаясь в передней, гость накидывает на одно плечо шинель и, нагнувшись к самому уху хозяина, произносит шопотом:
-- Не взыщите. Там на окошечке оставил.
При этом он указывает большим пальцем через плечо.
-- О, да напрасно вы... -- вяло говорит хозяин.
-- Помилуйте-с, как можно!
-- Право, напрасно.
-- Ничего-с.
И гость натягивает шинель на другое плечо.
-- А не слыхали вы, -- говорит он громко, нагибаясь за калошами: -- будто Чаев купец помер?
-- Нет, не слыхал.
-- Будто, говорят, в бане запарился?
-- Ничего не слыхал.
-- Мне Прохор Егорыч сказывал.
-- Нет, не знаю; не слыхал.
-- Ну-с, до приятного свидания! Насчет мужичка-то не забудьте.
-- Нет, нет. Вы ему велите толкнуться сюда ко мне в обед завтра.
-- Очень хорошо-с.
Гость уходит. Хозяин запирает за ним дверь на крючок и направляется в залу за чаем; стоя у окна, он видит, как гость идет по двору и на ходу надевает шинель в рукава. В столовой жена чиновника читает какую-то духовную книгу.
-- На, вот, -- произносит супруг, кладя перед нею чай. Та повертывает фунт в руках, подносит к носу, нюхает и произносит:
-- Э, да это в целковый.
-- О?
-- В целковый.
-- Ну что ж! Дело-то пустое. Не пора ли нам обедать?
Начинают накрывать на стол.