Горе

Горе


Бывает летом пора; полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит, тихо… Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это даже - не думается, что-то другое; чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, - сердце замирает от необъяснимой, тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей.

    Одна такая ночь запомнилась мне на всю жизнь.

    Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив руками колени, упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего. Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что-то бормотал неразборчиво.

    У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались. Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: «Нечаиха-то… гляди-ко, сердешная», - сказали люди. Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарыли - и все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: «Цып-цып-цып». Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Была - и нету, ушла.

    … Узнал я в ту светлую, хорошую ночь, как тяжко бывает одинокому человеку. Даже когда так прекрасно вокруг, и такая теплая, родная земля, и совсем не страшно на ней.

    Я притаился.

    Длинная, ниже колен, рубаха старика ослепительно белела под луной. Он шел медленно, вытирал широким рукавом глаза. Мне его было хорошо видно. Он сел неподалеку.

    - Ничо… счас маленько уймусь… мирно побеседуем, - тихо говорил старик и все не мог унять слезы. - Третий день маюсь - не знаю, куда себя деть. Руки опустились… хошь што делай.

    Помаленьку он успокоился.

    - Шибко горько, Прасковья: пошто напоследок-то ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила какую? Сказала бы - и то легше. А то - думай теперь… Охо-хо… - Помолчал. - Ну, обмыли тебя, нарядили - все, как у добрых людей. Кум Сергей гроб сколотил. Поплакали. Народу, правда, не шибко много было. Кутью варили. А положили тебя с краешку, возле Дадовны. Место хорошее, сухое. Я и себе там приглядел. Не знаю вот, што теперь одному-то делать? Может, уж заколотить избенку да к Петьке уехать?.. Опасно: он сам ничо бы, да бабенка-то у его… сама знаешь: и сказать не скажет, а кусок в горле застрянет. Вот беда-то!.. Чего посоветуешь?

    Молчание.

    Я струсил. Я ждал, вот-вот заговорит бабка Нечаиха своим ласковым, терпеливым голосом.

    - Вот гадаю, - продолжал дед Нечай, - куда приткнуться? Прям хошь петлю накидывай. А этто вчерашней ночью здремнул маленько, вижу: ты вроде идешь по ограде, яички в сите несешь. Я пригляделся, а это не яички, а цыпляты живые, маленькие ишо. И ты вроде начала их по одному исть. Ешь да ишо прихваливашь.. Страсть Господня! Проснулся… Хотел тебя разбудить, а забыл, что тебя - нету. Парасковьюшка…

    Хошь бы сказала: я бы доктора из города привез… вылечиваются люди. А то ни слова, ни полслова - вытянулась! Так и я сумею… - Нечай высморкнулся, вытер слезы, вздохнул. - Чижало там, Парасковьюшка? Охота, поди, сюда? Снишься-то. Снись хошь почаще… только нормально. А то цыплята какие-то…

        Тут мне совсем жутко стало. Я ползком-ползком - да из огорода. Прибежал к деду своему, рассказал все. Дед оделся, и мы пошли с ним на зады.

    - Он сам с собой или вроде как с ей разговаривает? - расспрашивал дед.

    - С ей. Советуется, как теперь быть…

    - Тронется, ишо, козел старый. Правда пойдет выкопает. Может, пьяный?

    - Нет, он пьяный поет и про Бога рассказывает. - Я знал это. 

    Нечай, заслышав наши шаги, замолчал.

    - Кто тут? - строго опросил дед. 

    Нечай долго не отвечал.

    - Кто здесь, я спрашиваю?

    - А чего тебе?

    - Ты, Нечай?

    - Но…

    Мы подошли. Дедушка Нечай сидел, по-татарски скрестив ноги, смотрел снизу на нас - был очень доволен.

    - А ишо кто тут был?

    - Иде?

    - Тут… Я слышал, ты с кем-то разговаривал.

    - Не твое дело.

    - Я вот счас возьму палку хорошую и погоню домой, чтоб бежал и не оглядывался. Старый человек, а с ума сходишь… Не стыдно?

    - Я говорю с ей и никому не мешаю.

    - С кем говоришь? Нету ее, не с кем говорить! Помер человек - в земле.

    - Она разговаривает со мной, я слышу,- упрямился Нечай. - И нечего нам мешать. Ходют тут, подслушивают…

    - Ну-ка, пошли. - Дед легко поднял Нечая с земли. 

    Дедушка Нечай не противился.

    - Чижало, кум, - силов нету. - Он шел впереди, спотыкался и все вытирал рукавом слезы. Я смотрел сзади на него, маленького, убитого горем, и тоже плакал - неслышно, чтоб дед подзатыльника не дал. Жалко было дедушку.

    - А кому легко? - успокаивал дед. - Кому же легко родного человека в землю зарывать? Дак если бы все ложились с ими рядом от горя, што было бы? Мне уж теперь сколько раз надо бы ложиться? Терпи. Скрепись и терпи.

    - Жалко.

    - Конешно, жалко… кто говорит. Но вить ничем теперь не поможешь. Изведешься, и все. И сам ноги протянешь. Терпи.

    - Вроде, соображаю, а… запеклось вот здесь все - ничем не размочишь. Уж пробовал - шил: не берет.

    - Возьмет. Петька-то чего не приехал? Ну, тем вроде далеко, а этот-то?..

    - В командировку уехал. Ох, чижало, кум!.. Сроду не думал…

    - Мы всегда так: живет человек - вроде так и надо. А помрет - жалко. Но с ума от горя сходить - это тоже… дурость.

    Не было для меня в эту минуту ни ясной, тихой ночи, ни мыслей никаких, и радость непонятная, светлая умерла. Горе маленького старика заслонило прекрасный мир. Только помню: все так же резко, горько пахло полынью.

    Дед оставил Нечая у нас. Они легли на полу, накрылись тулупом.

    - Я тебе одну историю расскажу, - негромко стал рассказывать мой дед. - Ты вот не воевал - не знаешь, как там было… Там, брат,.. похуже дела были. Вот какая история: я санитаром служил, раненых в тыл отвозили. Едем раз. А студебеккер наш битком набитый. Стонают, просют потише… А шафер, Миколай Игринев, годок мне, и так уж старается поровней ехать, медлить шибко тоже нельзя: отступаем. Ну, подъезжаем к одному развилку, впереди легковуха. Офицер машет: стой, мол. А у нас приказ строго-настрого: не останавливаться, хоть сам черт с рогами останавливай. Оно правильно: там сколько ишо их, сердешных, лежат, ждут. Да хоть бы наступали, а то отступаем. Ну, проехала. Легковуха обгоняет нас, офицер поперек дороги - с наганом. Делать нечего, остановились. Оказалось, офицер у их чижалораненый, а им надо в другую сторону. Ну, мы с тем офицером, который наганом-то махал, кое-как втиснули в кузов раненого. Миколай в кабинке сидел: с им там тоже капитан был - совсем тоже плохой, почесть лежал; Миколай-то одной рукой придерживал его, другой рулил. Ну, уместились кое-как. А тот, какого подсадили-то, часует, бедный. Голова в крове, все позасохло. Подумал ишо тогда: не довезем. А парень молодой, лейтенант, только бриться, наверно, начал. Я голову его на коленки к себе взял - хоть поддержать маленько, да кого там!.. Доехали до госпиталя, стали снимать раненых… - Дед крякнул, помолчал. Закурил. - Миколай тоже стал помогать… Подал я ему лейтенанта-то… «Все, говорю, кончился». А Миколай посмотрел на лейтенанта, в лицо-то… Кхэх… - Опять молчание. Долго молчали.

    - Неужто сын? - тихо спросил дед Нечай.

    - Сын.

    - Ох ты, Господи!

    - Кхм… - мой дед швыркнул носом. Затянулся вчастую раз пять подряд.

    - А потом-то што?

    - Схоронили… Командир Миколаю отпуск на неделю домой дал. Ездил. А жене не сказал, што сына схоронил. Документы да ордена спрятал, пожил неделю и уехал.

    - Пошто не сказал-то?

    - Скажи!.. Так хоть какая-то надежда есть - без вести и без вести, а так… совсем. Не мог сказать. Сколько раз, говорит, хотел и не мог.

    - Господи, Господи, - опять вздохнул дед Нечай. - Сам-то хоть живой остался?

    - Микола? Не знаю, нас раскидало потом по разным местам… Вот какая история. Сына! - легко оказать. Да молодого такого…

    Старики замолчали.

    В окна все лился и лился мертвый торжественный свет луны. Сияет!.. Радость ли, горе ли тут - сияет!


Василий Шукшин

Report Page