Главная проблема исторических романов

В 1795 году в Британии анонимный автор публикует исторический роман "Сицилия, или роза Рабби", пользуясь приемом, который много позже обыграет Умберто Эко: автор делает вид, что просто публикует когда-то найденную им рукопись. Боги маркетинга существовали уже и тогда. 

Исторический роман — относительно новая история (pun intended), Вальтер Скотт еще ничего не писал, но один из критиков (тоже аноним — ну просто не Британия, а мечта писателя-антиутописта) формулирует главную проблему жанра:

Не выглядит ли его [автора] вымысел привлекательнее по сравнению с прямым рассказчиком тех неприкрытых отвратительных фактов, которыми часто наполнены страницы истории?

Иначе говоря, чем мы готовы пожертвовать в историческом фикшне: достоверностью или повествованием?

Тут, казалось бы, нет противоречия, ведь в этих границах примерно и существует нон-фикшн литература. Но в том и дело, что только "казалось бы". Фикшн позволяет себе интересные вещи: он может описывать интерьер, залезать в голову персонажам, воспроизводить диалоги, свидетелей которых не осталось, заставлять вымышленных героев говорить с героями реальными — короче, представлять события под таким углом, на которые нон-фикшн вследствие самой ограниченности формата позволить себе не может. 

Консенсус сейчас такой: автор исторического фикшна должен стремиться к plausibility, то есть к какому-никакому правдоподобию изображаемого, а лакуны в исторических данных пытается заполнить с помощью побочных источников (к примеру, Хиллари Мантелл насыщает диалоги персонажей цитатами из их реальной переписки). Весь свой вымысел автор строит, зная детально о том, о чем он рассказывает. Примерно так поступает Сондерс:

писатель сплавляет подлинные данные о том злополучном вечере с придуманными (их, по оценке самого Сондерса, 85%). Он обыгрывает уже привычный постулат о субъективности и рыхлости истины; по сути же, выходит вариант байки о том, как рассказать трем мужикам историю и в итоге получить три отличающихся вариации.

Казалось бы, все обо всем договорились — и тут на сцену вышел Лоран Бине.

Мне интересно, откуда Джонатан Литтел знает, что у алкоголика Блобеля, начальника Зондеркоманды 4а Айнзацгруппы С на Украине был "Опель"? И мне интересно, проверил ли эту деталь Ланцман, утверждавший, что роман не содержит "ни единой ошибки"? Если у Блобеля действительно был "Опель", то мне остается лишь только преклонить голову перед исследовательскими талантами Литтела. Но если это блеф, то это весьма ослабляет книгу.

Лоран Бине — автор бестселлера "HHhH" об операции "Антропоид", в ходе которой двое чехословацких парашютистов смертельно ранили рейхспротектора Богемии и Моравии и дирижера Холокоста Рейнхарда Гейдриха. В книге он прослеживает карьерный рост Гейдриха: от увольнения с флота, где он служил под командованием начальника германской военной разведки адмирала Канариса, до организации "Ночи длинных ножей", "Хрустальной ночи", развязывания Второй мировой (это тоже он, да) и так далее. Параллельно мы следим за разработкой операции "Антропоид" и двумя героями — чехом Яном Кубишем и словаком Йозефом Габчиком. Автор следует за героями до самого конца, скрупулезно воспроизводя ключевые эпизоды покушения и его последствия (в том числе эпическую перестрелку в церкви, где семеро парашютистов в течение дня держали оборону в церкви против семисот эсэсовцев с тяжелым вооружением). 

Особенность книги в том, что автор постоянно рефлексирует по поводу ее содержания. Вот тут он сообщает свои мысли об интересном фильме на тему покушения, вот тут — о том, как интервьюировал ветерана Сопротивления, а вот тут — немножечко поболтает о литературоведении (то есть Бине делает примерно то же самое, что иногда делает Дмитрий Быков в "Июне", только не заворачивает это в уста персонажей). 

Но пару глав издатель в книгу все же не пропустил.

А именно — записанный Бине, так сказать, дисс на "Благоволительниц" Джонатана Литтелла. Оригинал опубликовал позже журнал The Millions (тут), а потом перевел русский портал Liberty (перевод доступен на лайвлибе). 

Претензии Бине сводятся к следующему. Литтелл задался большой проблемой: показать природу зла на примере Второй мировой, но при этом вместо реального лица придумал вымышленное — оберштурмбаннфюрера СС Максимиллиана Ауэ. Ауэ командует айнзацгруппами и продвигается по Восточному фронту. Тезис Бине: вместо того, чтобы погрузиться в жизнь реального героя, Литтелл просто вкладывает в голову своей куклы-болванчика Ауэ _то, что он сам думает о том, как могли мыслить нацисты_. То есть, по мнению Бине, вместо достоверного воспроизведения мышления эсэсовца нам подсовывают то, что об эсэсосвцах думает автор. Получается обманка. Кроме того, говорит Бине, все эти попытки "залезть в голову" и играть с потоком сознания смехотворны — просто потому, что опять-таки показывают точку зрения автора, а не героя определенных событий. 

Получается, Бине ткнул авторов исторических романов носом в фикциональность их построений и сказал: "фу", проявив при этом поразительную склонность к пуризму образца XIX века. 

Этот пуризм продолжается в HHhH: Бине отказывается воспроизводить незадокументированные диалоги, уличает мемуаристов во лжи и стремится дотянуться до любых источников, которые бы ему помогли.

Зимней ночью на высоте шестисот метров в небе над Чехословакией гудел огромный самолет “галифакс”. Четыре его винта взбивали низкое кучевое облако, гоня его назад вдоль мокрых черных бортов самолета. Стоя в холодном фюзеляже, Ян Кубиш и Йозеф Габчик не отрываясь смотрели вниз — на свою родину — сквозь открытый выходной люк, формой напоминающий крышку гроба». Так начинается роман Алана Берджесса «Семеро на рассвете», опубликованный в 1960 году. Открываю и по первым же строчкам вижу, что Алан Берджесс написал совсем не такую книгу, какую хочу написать я. Не знаю, могли ли Габчик и Кубиш хоть что-нибудь разглядеть на родной земле темной декабрьской ночью с высоты в шестьсот метров, что же до крышки гроба, то мне бы хотелось насколько возможно избегать подобных — чересчур тяжелых — метафор.

Так что же, Бине — красавчик? Не совсем. 

Пуризм Бине на поверку оказывается некоторым лукавством. Когда ему нужно, он сам отказывается от источников (к примеру, он отказывается описывать похороны Гейдриха, желая "побыть в церкви" вместе с отсиживающимися там парашютистами (вызывающая уважение позиция рассказчика). Когда ему нужно, он, черт побери, _описывает сновидение_ героя, _залезает ему в голову_ и даже дает подробные художественные описания: мрачного офиса гестапо в центре Праги, ясного утра дня перестрелки в церкви.

То есть, декларируя пуризм, Бине в порыве чувств в самой же книге от него частично отказывается в угоду той самой "художественной правде", к которой стремился еще Пушкин в "Капитанской дочке".

Мякотка еще в том, что в 2015 году Бине издал роман *"Седьмая функция языка"*, в которой Ролана Барта, который погиб в автокатастрофе, при совсем других обстоятельствах убивают, а в расследование вымышленного преступления вовлечены все великие философы-семиотики того времени, причем автор нисколько не гнушается придумывать диалоги, смешные сцены, вымышленного сыщика по имени Жак Байяр (sic!) 

Эту странную позицию Бине попыталась объяснить в нашем разговоре на экзамене Галина Зыкова: дескать, решение, скорее всего, в том, что в разговоре о такой травматичной теме как Холокост Бине воздержался от вымысла и раскритиковал Литтелла скорее за то, что нельзя о травме писать с позиции отстраненного романиста. Что вполне справедливо.

Тем не менее, позиция Бине пока жанр не поколебала, и, видимо, его случай бунта против фикциональности пока останется уникальным.