Глава 1.

Голос у канселара был похож на зимнюю землю, на которую так и не выпал снег. Сухой, холодный. Без шансов пробиться сквозь - ни снаружи, ни изнутри. Но при этом канселар улыбался и говорил вежливые слова. То, что неплохо было бы услышать лет десять назад. А сейчас это всё было очевидно запоздавшим. Ненужным.

Канселар был умён. Поэтому, пока губы его выговаривали вежливые слова, глаза остро следили за лицом собеседника. О собеседнике он знал многое (впрочем, о нём сейчас все знали многое, канселар лично об этом позаботился). Но главным сейчас было то, что всем не рассказывали. Что собеседник опасен. Непредсказуем. Почти как подросток с оружием массового поражения в руках, причём для активации ему нужно было просто щёлкнуть пальцами. Вот с кем ему предстояло договориться. Со стихией.

И самое ужасное, что собеседник вовсе не соответствовал этому описанию. Он не казался ни подростком, ни стихией. Он казался созданным для официальных разговоров (переговоров, вообще-то) в кабинетах с мебелью чёрного дерева, окнами от пола до потолка и холодным рассеянным светом. Вписывался в обстановку настолько, что это сеньор канселар начинал чувствовать себя глупым мальчишкой, потревожившим занятого и усталого взрослого. Хотя даже если оставить метафоры, канселар был старше собеседника раза в два. Но почему-то сейчас у него не получалось об этом вспомнить. Уже никого ни в чём не хотелось убеждать. Хотелось жалобно спросить: “Ну почему опять я?!”

Канселар был хорош в боевой звукомагии. Когда-то. Но учитывая, чем прославился человек в кресле напротив, вся его звукомагия скифанбенской огненной птички не стоила.

И вот это чудовище ему надо было убедить в том, что в мире остались люди, с которыми выгоднее сотрудничать, чем противостоять им. Беседа длилась меньше, чем ожидал канселар (потому что несколько важных аргументов он из своей проповеди выбросил сразу же, как увидел своего гостя, и теперь только это его и радовало). Но как же его измотали эти ненужные, запоздавшие слова.

Мысленно призвав на помощь все оставшиеся силы, канселар с невероятным трудом снова собрал себя в сеньора Канселара Ленхамаари, человека, в чьём авторитете не сомневался никто. И перешёл к финальной части своей речи:

- Мы готовы признавать ошибки. Обида – это детское чувство, вы согласны? Признак незрелости. Увы, десять лет назад мы позволили себе этот глупый детский поступок. - Он скорбно опустил голову. - Обиделись на вас и, грубо говоря, выгнали вас из игры. Но мы выросли. Надеюсь, что и вы тоже.

Канселар не без удивления заметил, как у собеседника чуть плотнее сжимаются губы. Это была самая сильная эмоциональная реакция за всю беседу – просто потому, что это сокращение лицевых мышц не было продумано и срежиссировано заранее. Сейчас уже собеседнику пришлось бросить все силы на самоконтроль, с удовольствием подумал канселар. Пора додавить.

- В начале нашего разговора вы спросили, что нам от вас нужно. Но я позвал вас сюда не для того, чтобы что-то у вас просить. Я хочу кое-что вам дать.

- Сеньор канселар, - негромко отозвался собеседник, - вы достаточно много обо мне знаете. То, чем я занимаюсь, не имеет ничего общего с громкими званиями и титулами. Вам должно быть известно, чем закончились попытки сделать меня рыцарем Уль-Илан. Во-первых, я терпеть не могу церемонии.

- Мне это известно, - кивнул канселар. - Вы отказывались от всех громких званий и титулов. Но я их вам и не предлагаю. - Он продолжил вполголоса, глядя прямо в зеленоватые глаза: - Всё, чего мы хотим – вернуть вас домой. С вами произошло множество несправедливых вещей. Но теперь всё позади. Я хочу, чтобы с завтрашнего дня вы считались гражданином Ленхамаари.

Атака прошла успешно. Ледяная маска чёрно-белого существа, созданного для разговоров с сеньорами канселарами, дала трещину. Она, эта трещина, появилась на лице горькой улыбкой.

Но канселар ещё не знал, радоваться этому или нет. Он заставил это существо вести себя по-человечески.

Он причинил этому существу боль. Не нанеся удара, не пропев заклинания, он ранил его так глубоко, как только было можно его ещё ранить. В точку, отмеченную застарелым уродливым шрамом, который наверняка был единственным уродством в его безупречном собеседнике и который наверняка принимался невыносимо саднить в ветреные ночи. В каждую ветреную ночь за последние десять лет.

***

Сегодня я уходил из школы один – Эгле и Юлс были на олимпиаде, мы с ними договорились встретиться вечером.

Шёл снег, поэтому я не особенно торопился. Год назад я бы только раздражался, что всё вокруг становится мокрым и рыхлым, ведь ходить по свежему снегу не слишком-то удобно. Но этой зимой я открыл, что снег – это очень красиво.

Хорошо в сознательном возрасте вдруг взять и вылечиться от врождённой una corda. Теперь все мои знакомые ныли, что у них нет скифанбенского настроения. А я радовался зиме так, что рекламщики могли бы здорово навариться, вздумай кто-то из тех, что продают разные скифанбенские штуки, заснять меня под снегом. Впрочем, я радовался не только зиме. Энтузиазма у меня было столько, что хватило бы на восьмерых третьеклассников.

Ну, конечно, в таком внезапном исцелении были и минусы. Начнём с того, что первые недели две у меня болело лицо. Именно тогда я убедился, что дружу с самыми настоящими садистами – эти изверги умышленно меня смешили. Хотя рассмешить-то меня было легко. Раньше мне не приходилось контролировать желание рассмеяться или расплакаться, потому что я физически не мог ни плакать, ни смеяться. Теперь же приходилось здорово постараться, чтобы не делать каждую свою эмоцию достоянием общественности. Хорошо, что после начала учебного года нас перераспределили. Я, паникующий на контрольной, я, отчаянно хохочущий посреди урока на весь класс, я, пытающийся всхлипывать как можно тише над стихами на литературе… нда. Мои бывшие одноклассники бы от такого чокнулись. А так удар на себя принимали только учителя. Спасибо Кейну, он объяснил мне, что это всё вполне нормально. Ну, и не только мне. По крайней мере, когда мне случалось плакать, я позволял слезам просто течь, а остальные не вели себя так, будто я кого-то прилюдно избиваю. Теперь я знал, что методы успокоения прилюдно плачущих – примерно такие и примерно настолько же эффективны. То есть, пока у меня была una corda, я был более удобен для общей массы людей. Я очень скоро это заподозрил, а потом услышал. Однажды директриса, которую достали мои вспышки, рассвирепела, оттащила меня к Кейну и потребовала что-нибудь с этим сделать.

- А что, собственно, вас не устраивает? - Очень вежливо спросил Кейн.

Директриса даже задохнулась от возмущения:

- Он!.. он срывает уроки! Смеётся над учителями!

- Значит, они дают повод, - спокойно прервал Кейн. - Я с Симом общался больше вашего. С чувством юмора у него всё в порядке. Да и в школе я тоже учился. Отлично представляю, с кем он имеет дело.

После этой фразы директриса резко покраснела, а потом резко побледнела. А потом принялась орать. Орала она долго. Суть сводилась к тому, что я постоянно привлекаю внимание. Что мне слова поперёк не скажи – сразу в слёзы. Что если все так будут, то…

- Ах, если бы все, - горько усмехнулся Кейн. В этот момент из-за его привычной маски Компетентного Специалиста выглянул настоящий Альбин Кейн.

Но директриса с настоящим Альбином Кейном знакома не была, поэтому просто не поверила своим ушам.

- Что-что? - Переспросила она.

Маска Компетентного Специалиста снова вернулась на лицо Кейна.

- Я говорю, - тяжело и жёстко сказал он, - что это было бы просто отлично – если бы все умирающие от врождённой una corda дети вдруг исцелялись. Если бы они хоть час в день могли испытывать всё, на что сейчас реагирует Сим.

Лицо директрисы снова пошло пятнами.

- Да он же неуправляем! Он же...

- Сначала я подумал, - опять перебил Кейн, - вы жалуетесь на Сима потому, что он ведёт себя не так, как хочется вам. И вы вообразили, что он делает это вам назло.

- А что, не так? - Язвительно спросила директриса.

- Не так, - бесстрастно подтвердил Кейн. - Сим ещё не научился справляться со всем, что он чувствует. А вы жалуетесь потому, что таким он для вас ещё менее удобен, чем был, когда искал неприятностей, пытаясь почувствовать хоть что-то.

- Но ведь он – часть коллектива! Так пусть приложит хоть каплю усилий, чтобы всем было легче с ним общаться!

- С чего бы? - Поднял тёмные брови Кейн. Тон у него теперь был почти дружеский, почти задушевный. - Прилагать усилия для коллектива, который не пытается его понять – вы что, шутите? Если Сим не нравится коллективу, это проблемы коллектива.

Дальше директриса пыталась вставить хоть слово. Кейн (я почти уверен, что с удовольствием) спокойно давил её этим дружеским задушевным тоном. С неумолимостью радио.

- Как-то раз, - говорил он, - я пытался убедить одну славную девушку не встречаться с типом, которого никто бы не назвал надёжным даже за деньги. Я говорил ей – он дольше двух часов в одной комнате не сидит, как думаешь, сколько он пробудет с одним человеком? Я говорил ей – не делай этого, пожалеешь. Я говорил ей – на него нельзя положиться. И знаете, что она мне ответила? Что этим критериям соответствуют только диваны. Надёжные, проводят больше двух часов в одной комнате и на них всегда можно положиться. И если я не заткнусь, то она последует моему совету, и мне придётся помогать затаскивать диван к ней на двенадцатый этаж. А это я, собственно, к чему? Ах, да. Оставьте Сима в покое. Он родился и живёт для чего угодно, только не для того, чтобы соответствовать вашим критериям идеального ученика. И вообще хоть чему-то соответствовать. Если он для вас неудобен, значит, у него есть на то причины.

Я – да и директриса, видимо, тоже – никогда не слышали, чтобы Кейн произносил столько слов за один раз. Кажется, она наконец-то что-то поняла. По крайней мере, после этого меня оставили в покое. Я постепенно учился сдерживаться. Было сложно. Особенно сложно, когда эмоция была… ну, не по росту, что ли. Я хотел чувствовать то, что было больше меня. И это бывало болезненно. Но ведь если у вас в распоряжении дракон, вы же не решите никогда не летать на нём только из боязни свалиться? Хотя, конечно, драконы у меня пока были смешные и маленькие. Никто и не понимал, что можно страдать или радоваться от таких мелочей. Никто, кроме Эгле. Зато было много мелких радостей – вроде снега. Ему в этом городе радовались только дети и я.

И ещё кое-кто.

- Залазь, - скомандовал очень знакомый голос из остановившейся рядом машины.

Я окинул машину скучающим взглядом и сказал:

- Не-а. Я слышал достаточно историй о детях, которые садились в машину к незнакомым дяденькам. Так им хоть конфетку сначала предлагали.

- Ну, извини, - развёл руками Вигге Марсен, мой друг, один из лучших звукомагов и порядочная задница. - Я думал, у нас конфетный период уже позади. Что значит – к незнакомым?

Последнее предложение прозвучало скорее тревожно, чем шутливо. Я понял, что со злобными издевательствами пора заканчивать – похоже, Марсен подумал, что эхо моего невозможного исцеления затихло только сейчас, и теперь мир изменился таким образом, что я и вовсе его, Марсена, не помню.

А я помнил. Вопреки ожиданиям, помнил вообще всё. И то, что должен был умереть летом, а не топтаться сейчас восторженно под снегом. И Марсена-струну помнил. И потоки разноцветного сияния. И ту ночную ярмарку. И то, как мы вешали лапшу на уши Эгле.

Пожалуй, делать вид, что для меня этого всего не было – свинство. Я почувствовал угрызения совести (кстати, ещё один минус – теперь меня гораздо легче было заставить почувствовать себя виноватым).

Но виноват был и Марсен.

- А то и значит, - хмуро сказал я, стряхивая с куртки снег и устраиваясь рядом на переднем сидении. - Ты куда пропал, балда крючконосая? Усвистал на свой Западный Архипелаг – и ни одного письма с тех пор. Друг, называется.

Ох, не понравилось мне его выражение лица. Сложное было выражение. Но буквально одну секунду. Затем он довольно-таки беспечно объяснил:

- Видишь ли, у сонотиция есть некоторые преимущества перед чиави.

- О, кажется, знаю, - хмыкнул я. - Можно здорово разбогатеть, если продать его антиквару.

- Ты уже шутил эту шутку, - миролюбиво заметил Марсен. - Нет. Сигнал сонотиция почти невозможно перехватить. А вот заблокировать чиави, чтобы он не принимал сообщений из недружественного государства – запросто.

Кажется, я сейчас тоже сделал сложное лицо, потому что Марсен улыбнулся:

- Да не бойся, на этот раз всё будет хорошо. Я именно поэтому здесь. Только очень тороплюсь и очень прячусь. Поэтому не стал никому звонить, а просто подождал тебя.

- А как ты…

Я хотел спросить, как он узнал, где ждать, но вовремя сообразил и умолк. Долгое-долгое время жизнь во мне поддерживалась исключительно за счёт музыки, созданной Марсеном. Наши с ним внутренние мелодии идеально совпадали. В принципе, можно быть даже одним из многих доноров, чтобы твой реципиент постоянно на тебя натыкался, а ты – на него. Но для меня он был одним-единственным донором. В то время, когда я его ещё толком не знал и терпеть не мог, это доставило нам обоим массу неудобств. Только выйдешь на улицу, пройдёшь десять метров – а там уже маячит знакомая крючконосая рожа.

Поэтому я спросил другое:

- От кого прячешься?

Марсен невесело усмехнулся:

- От всех.

Пожалуй, он был прав. В этом странном изменившемся мире к нему вдруг стали очень хорошо относиться. Его знали все. В Ленхамаари он и вовсе считался кем-то вроде героя. К стыду своему, я так и не разузнал, по каким причинам. Но точно не потому, что он спас жизнь умирающему от una corda мальчишке. Ну и ладно. Это не очень меня волновало, даже при том, что любопытство у меня тоже усилилось в десятки раз. К чему я так и не привык, так это к тому, что имя его повторяли все вокруг, но теперь оно принадлежало его музыке. Кто-то из новых одноклассников как-то раз спросил: “Эй, вам нравится Марсен?”

Мы с Эгле вытаращились на него. Эгле, умница, среагировала первой. “У нас к нему братские чувства”, - ответила она. И зевнула, прикрыв рот ладошкой. Спасибо ей за это огромное. Не хватало ещё, чтобы одноклассники включали у меня перед носом песни Марсена. Не знаю, почему, но каждый раз, когда я слышал его музыку вне своих наушников, у меня возникало ощущение, будто меня ударили. Потом, конечно, я узнавал и радовался, моя мелодия попадала в резонанс и всё становилось хорошо. Но первый момент почти всегда был не очень приятным. Как если бы лучший друг развлекался тем, что каждый раз приветствовал бы тебя подкравшись сзади и ударив что есть силы по плечу. Ты, конечно, рад его видеть, но боль в плече и ледяной взрыв где-то внутри – уже неотменяемый факт. Я спросил об этом Кейна. Он задумчиво потёр переносицу пальцами. “Если проводить аналогии, - сказал он, - то музыка считается чем-то вроде крови души. И музыка Марсена – твоя музыка. Когда ты вдруг видишь свою кровь снаружи, это сигнал о повреждении. Соответственно, то же самое происходит и с музыкой, которой ты звучишь – когда она снаружи, в первый момент кажется, что тебя ранили”.

Профиль Марсена отчётливо вырисовывался на фоне светлого окна. Я внимательно присмотрелся. У моего друга было свойство, которое поначалу меня страшно бесило. Он умел выглядеть… ну, если не моим ровесником, то, по крайней мере, не очень старшим братом. Таким он был наедине со мной и Эгле. Если, конечно, не надо было нас чему-то учить или отчитывать. Но сейчас… сейчас он выглядел чуть ли не старше своего возраста. Таким серьёзным я видел его трижды. В первый раз – когда спросил его о том, как погиб его друг Ян Ленц (Марсен в этот момент сидел на краешке моей кровати в больнице, куда я загремел в том числе и из-за него). Во второй – когда он стоял на берегу моря, чувствуя себя абсолютно беспомощным и незвучащим. И в третий – когда он смотрел на звёзды и курил со всей своей безмятежностью. При этом у него тряслись руки от слабости, а ещё сквозь него просвечивали прибрежные фонари.

События лета, после которого я перестал быть смертельно больным, встали передо мной с поразительной чёткостью. Я вспоминал, эпизод за эпизодом. Вот мы стоим ночью на крыше ратуши, а во мраке зажигаются разноцветные огоньки. Вот мы учим Эгле плавать. Вот мы рисуем карту города.

Воспоминания будто затопили меня. Я понял, почему до сих пор так редко и спокойно вспоминал это лето. Полностью вспомнить лето – значит, полностью вспомнить и Марсена. А я слишком сильно по нему тосковал, чтобы ощущать это в полной мере. На такое я пока был не способен. Так эта тоска и следовала за мной тенью, всегда рядом. И только теперь, когда Марсен был здесь, на расстоянии вытянутой руки, я понял, чего избегал всё это время.

И я решился применить одно целительное звукомагическое заклинание. Ему меня научила Эгле, но пока у меня не было случая использовать его на практике. Что же, Марсен – отличный подопытный.

- Знаешь, почему я обиделся, что ты не пишешь?

Марсен повернул ко мне голову и вопросительно поднял бровь.

- Потому что я ужасно по тебе скучал.

Почти сработало. В нашем случае это означало, что Марсен улыбнулся, а ветер, просачивавшийся сквозь приоткрытое стекло, принёс летние запахи морской мяты и сирени. Но эта дурацкая усталость, стоившая ему как минимум пятнадцати лет жизни, никуда не делась.

Хотя нет, всё равно стало лучше.

И одновременно с этим – хуже.

Непонятно. Чёрт, какие они все непонятные.

- Куда ты меня, кстати, везёшь? - Спохватился я, бросив взгляд наружу и поняв, что никогда не был в этом районе Ленхамаари.

- Ох. - Марсен смущённо потёр лоб. - Извини, я искренне думал, что всех обо всём предупредил.

- О чём… предупредил? - Оторопело спросил я, чувствуя, как под рёбрами разливается нехороший холодок.

Марсен бросил на меня взгляд. Усмехнулся:

- Не переживай ты так. Я просто собираюсь отнять у четырёх дорогих мне людей несколько часов жизни, только и всего.

- А, - сказал я, - вот почему это выглядело как похищение.

- Это и есть похищение, - серьёзно подтвердил Марсен. - У меня даже есть сообщники.

- С которыми ты сейчас похитишь всех остальных? - Уточнил я.

- Нет. - Марсен снова улыбнулся, глядя на дорогу. - Которые уже похитили всех, кого надо. И отвезли в кейновское логово.

- Кейновское? - Боязливо переспросил я.

Конечно, сейчас мы гораздо лучше ладили с Кейном, чем год назад, но всё-таки не настолько хорошо, чтобы ехать к нему домой. Хотя… интересно, как вообще должна выглядеть берлога волка-одиночки вроде Кейна?

Наверняка холодный голубой свет. Заспиртованные подопытные в каждой комнате. Отличная звукоизоляция. В помещение, у которого ты не смог прочитать пометки на дверях, лучше не входить.

- Я крайне разочарован, - сообщил я, запрокинув голову и разглядывая двухэтажный деревянный домик, словно бы созданный для иллюстрации к слову “уют”. Из трубы поднимался дымок, на первом этаже тепло светились в сгущающихся сумерках окна кухни.

Марсен встал рядом.

- Да, я тоже советовал ему обзавестись чем-нибудь более демоническим, - согласился он, рассеянно стряхивая с волос снег. - Но ни в какую. Говорит, Фанни не оценит.

- Фанни? - Недоуменно поднял брови я.

Марсен тоже посмотрел на меня вопросительно. Как если бы я не знал чего-то очевидного.

- Они вместе, - пояснил он. - Её так зовут. Фанни.

- У него есть девушка?! - Просипел я.

- А что тебя удивляет? - Приподнял брови Марсен. - Хорошие девушки часто выбирают себе в спутники непонятно кого…

- Имей в виду, - раздался за нашими спинами недовольный голос Альбина Кейна, - я прекрасно слышу всё, что происходит на моей территории.

- Я знаю, - широко ухмыльнулся Марсен. - Какой смысл всё это говорить, если бы ты не слышал?

Альбин Кейн действительно стоял позади нас, на расчищенной дорожке, в расстёгнутом чёрном пальто. Смотрел на нас и улыбался. Никогда не видел его таким радостным, подумал я, вглядевшись в его лицо и убедившись, что мне ничего не кажется.

- Ладно, - сказал я, - это трое. Допустим. А кто четвёртый?

- Ма-а-а-рсе-е-ен!

Величайший звукомаг современности отступил на шаг для устойчивости. И всё равно не удержал равновесия, заскользил по свежему снегу и благополучно шмякнулся в сугроб, увлекая за собой совершенно счастливую Эгле.

У Эгле когда-то – давно и не в этом мире – было заболевание внутренней мелодии, заставлявшее её чувствовать всё, что чувствуют люди вокруг. Она до сих пор понимала других гораздо лучше, чем люди обычно друг друга понимают. Но теперь ещё и умела заставить всех радоваться, если радовалась сама. И от этой искристой радости мгновенно испарилась вся моя тревожность.

По крайней мере, пока я не подошёл к ним с Марсеном и не понял, что тот не сопротивляется, не требует слезть с него немедленно, а просто лежит на спине, обнимая Эгле и глядя в темнеющее небо совершенно отчаянными глазами.

- Эй, - тихо сказал я, - ты чего?

Он покачал головой и улыбнулся.

- Ничего. Просто… тоже очень по вам скучал. - И обратился к макушке Эгле: - А теперь слазь с меня, маленький диверсант. Ещё минута в этом сугробе – и я простужусь, а мой голос – национальное достояние.

- Это кто же тебе такое сказал, крючконосый ты выскочка? - Ехидно поинтересовался Кейн, подхватывая Эгле под мышки и пытаясь отцепить от Марсена.

Вот она, дружба, проверенная временем, подумал я, наблюдая за ними. Надеюсь, однажды мы с Эгле тоже будем делать друг для друга заведомо безнадёжные вещи.

- Сеньор канселар, кто же ещё, - хмыкнул Марсен, да так невесело, что Эгле ослабила хватку.

- Ладно, - вздохнул Кейн, поднимая Эгле на ноги и помогая ей отряхнуться от снега. - Дома расскажешь.

Внутри дома тоже не оказалось ничего демонического. Ну, если не считать поразившего меня до глубины души делового костюма Марсена. В смысле, под пальто у него оказался деловой костюм. Самый настоящий, чёрный, с белой рубашкой. И самое ужасное, что всё это великолепно на нём сидело и вообще было очень к лицу. Неудивительно, что он перестал выглядеть юным, печально подумал я. В такой-то шкуре…

Впрочем, в какой-то момент он незаметно скрылся, а вернулся уже вполне в человеческой одежде. Ну, слава Изначальной Гармонии. Хоть сам понимает, что нормальным людям в таких шмотках добровольно ходить нельзя.

На этом демонические вещи в доме Кейна кончились. И вообще там не обнаружилось практически ничего из того, что обычно представляешь себе при словах “жилище лучшего специалиста по внутренним мелодиям”. И даже Фанни, которая решительно воспротивилась нашим попыткам звать её “сеньора Фанни”, оказалась на редкость милым и добрым существом. Хотя и немного неуклюжим. Это было двойной неожиданностью – во-первых, то, что такая миниатюрная и изящная девушка легко способна, проходя через комнату, сбить на пол всё в радиусе двух метров. А во-вторых, то, что при всей своей неуклюжести она готовила невероятно вкусную еду. Кейн пояснил, ласково обняв её за плечи, что они готовят по очереди – когда надо оставить кухню чистой, готовит он, а когда надо сделать что-то по-настоящему вкусное, в дело вступает Фанни. Это, сказал он, наверное, и есть секрет её успеха – она просто каждый раз совершает жертвоприношение кухни. Пока мы помогали ей с готовкой, убедились, что Кейн ничуть не преувеличивает. Когда в дело вступает Фанни, кухней приходится жертвовать. Удивительно, что настолько несобранная и импульсивная особа завоевала сердце Альбина Кейна. Вернее, еле слышным шёпотом поправила меня Эгле, удивительно, что настолько общительная и весёлая девушка выбрала себе в спутники этого больничного сыча. Так или иначе, они смотрели друг на друга с такой бесконечной нежностью, что все наши глупые вопросы тут же исчезали, стоило этим двум просто встретиться взглядами. Я боялся неловкости, которая практически неизбежно возникает, когда в одной комнате собираются два чудом выживших пациента, их лечащий врач, подруга лечащего врача и полудохлый лучший звукомаг современности. Но зря боялся. Фанни, как я и сказал, быстренько припрягла нас с Эгле помогать с едой (готовить, а не есть, к разочарованию Эгле). Альбин с Марсеном, таинственно и деловито хмыкая, удалились в гостиную и велели всем держаться подальше – “если не хотите превратиться в скифанбенскую птичку, несчастные”.

Когда Фанни послала нас мыть фрукты и мы с Эгле остались вдвоём, я демонстративно откашлялся и спросил:

- Ну что, сеньора эмпат, пациент будет жить?

Эгле бросила на меня тревожный взгляд.

- Что ты… имеешь в виду?

- Да ладно тебе! - Я сморщил нос. - Даже я заметил, что Марсен какой-то странный. И это я с ним не обнимался.

- А может, стоило бы, - неожиданно серьёзно отозвалась Эгле.

- Так. - Я сделал вид, что собираюсь запустить в неё мандаринкой. - Тебе что-то известно. Выкладывай, если тебе дорог этот белый свитер!

Но Эгле шутку не поддержала. Коротко взглянула на меня, да так, что вся моя дурашливость разом угасла.

- Пусть… сам расскажет, - вполголоса сказала она. - Я просто тоже не знаю. Но это что-то не очень хорошее. Хотела сделать так, чтобы он тоже радовался, а он ещё грустнее стал.

Эгле, как и я, была человеком, который пережил смертельное заболевание и не очень-то по этому поводу парился. Оставалось только гадать, что в её представлении было “чем-то не очень хорошим”.

С другой стороны, если бы скрытная крючконосая гадина вознамерилась бы покинуть этот мир, я бы знал. И насчёт этого я сейчас как раз ничего не знал. А остальное, решил я, мы переживём.

Вскоре Фанни сообщила, что отправляется парламентёром. Поскольку она взяла с собой мандаринки, ей без проблем удалось проникнуть в гостиную – двери выпустили в коридор несколько лучиков звенящего разноцветного сияния. Не прошло и двух минут, как в гостиную были допущены все остальные – я, Эгле и еда. И поднос с пятью кружками кирпе – горячего, сладкого и пряного напитка, который у нас зимой продавался на каждом углу. Обычно я демонстративно фыркал, потому что это был очень уж очевидный и традиционный символ зимы. Но сейчас даже очевидные символы вселяли в меня какие-то радостные ожидания.

Впрочем, даже если бы действительность моих ожиданий ограничилась этой гостиной, я не был бы разочарован. По крайней мере, так я думал, восхищённо разглядывая потолок, усыпанный мерцающими звёздами. В воздухе был разлит запах еловых ветвей и свежести, а ещё что-то весёлое и апельсиновое. Тут и там вспыхивали крылышки огненных птиц, звёзды падали, превращаясь в светящийся снег на лету. Это была простенькая скифанбенская звукомагия, выполненная двумя профессионалами. Нарисованное невозможное – снег и огонь, дикая зимняя лесная ночь, которая не убьёт тебя к рассвету. Обычно такая магия оканчивалась на визуальной составляющей. Но здесь были и звуки, и запахи, и прохлада. Лес, заканчивающийся у границы круга мягкого света, сотканного камином. Камин был самый настоящий, я убедился в этом, заняв одно из кресел у огня. Всё-таки, я больше любил тепло, хотя многое в зиме и вызывало у меня теперь восторг.

- Неплохо, - снисходительно говорит Кейн, щурясь на звёздное небо, - тебе всегда удаётся ночь.

- Звёзды – мой конёк, - скромно соглашается Марсен, ловко утаскивая у него из-под руки чашку с кирпе. Тот вздыхает и берёт себе другую. На подлокотнике его кресла немедленно оказывается Фанни, радостно щебечущая: “Ой, это мне? Спасибо!”

Кейн смотрит на неё всё с той же бесконечной нежностью. Потом смотрит на нас с Эгле.

- Мы не претендуем, - сжалилась Эгле, - берите.

Третья чашка остаётся у Кейна, четвёртую я подаю Эгле, пятую беру сам.

- Хулиганы, - ласково сообщает Фанни. - До Скифан-бена ещё неделя, а вы вон чего уже натворили.

- Мы великие и могущественные, - решительно отвечает Марсен. - Когда хотим, тогда и Скифан-бен. Тем более, что это первый раз за чёрт знает сколько времени, когда я могу отметить его в хорошей компании.

- А что же ты в настоящий Скифан-бен нас не соберёшь, великий и могущественный? - Интересуется Фанни.

- Соберёшь вас, как же, - фыркает Марсен. - Вы же все по семьям разбежитесь.

- А ты тоже разбегись по семьям, - предлагает Фанни.

Но тут же умолкает, потому что Кейн осторожно берёт её за руку и слегка сжимает пальцы. Марсен ничего не отвечает, но чуть-чуть улыбается. А у меня закрадываются подозрения.

Альбин Кейн, которого я знал, был скрытен и необщителен. Разумеется, на самом-то деле у него была масса достоинств, но чтобы до них докопаться, надо было пройти через бесчисленные опасности и невообразимые трудности. Тем не менее, сейчас я сижу в его доме, где явно жило не одно поколение Кейнов, и смотрю, как он держит за руку молодую красивую сеньору. Сеньора при этом не кричит, не вырывается, да и вообще выглядит совершенно довольной.

А напротив него сидит Марсен. Которого никто не смог бы упрекнуть в скрытности и молчаливости. Имя которого упоминалось сразу после доброй половины громких звукомагических имён – “такой-то и такой-то очень крут, кстати, он друг Вигге Марсена”. Который тоже родился в Ленхамаари. И которому не с кем, будучи в Ленхамаари, отметить Скифан-бен.

Что-то тут очень сильно не складывалось. И, похоже, начинать стоило именно со скрытности и молчаливости. В конце концов, я почти сразу после знакомства узнал, где он живёт. Но никогда не был у него дома. И больше не знал никого в городе, кто носил бы такую же фамилию.

- Может, всё-таки расскажешь? - Тихо спрашивает Кейн, глядя Марсену в глаза.

Тот морщится и взмахивает рукой:

- Ну слушай, я вас сюда веселиться позвал, а не слушать моё нытьё.

- Но тебе всё равно придётся рассказать.

- В другой раз, - с нажимом говорит Марсен.

- В другой раз… - повторяет Кейн и осекается. Как если бы изначально хотел сказать “другого раза может не быть”. - В общем, я бы тебе посоветовал не тянуть. Не принимай на свой счёт, пожалуйста. Это не история твоей печальной жизни, а информация, на которую имеют право все твои друзья, имеющие гражданство Ленхамаари.

Марсен смотрит на нас, будто только сейчас вспомнил, что мы всё ещё здесь. Мы – я, Эгле и Фанни – олицетворяем собой любопытство.

Он тихо кивает, будто сам себе. И наконец говорит:

- Имейте в виду, история длинная.

- Насколько длинная? - Уточняет Кейн. - Я имею в виду, с чего ты хочешь начать?

Марсен щурится на огонь в камине. Пламя отражается в его глазах, смазывает выражение лица. Но не прячет неизбывную печаль и нежность, с которой он отвечает:

- С Джил.