ggg
порой мне кажется, что современное время отмечено одной странной особенностью: опасливым отношением к теории.
на философский факультет я поступил по четырем причинам – совсем по Аристотелю. причины эти следующие: Эвальд Ильенков, Александр Зиновьев, Георгий Щедровицкий и Мераб Мамардашвили.
никого из этих мужчин я лично не знал, да и не мог знать. все они ушли раньше, чем я мог даже выговорить их имена. их знали мои родители; у последних двух они учились.
не могу сказать, что я прочел все их работы. моей первой философской книгой был «Федон», второй – «О грамматологии». но совокупный образ этой «фантастической четверки», которая изменила мир советской мысли изнутри – «...вместо того, чтобы объяснять его» – стал для меня неким конечным критерием любого умственного труда.
в первую очередь, это высокий профессионализм.
во-вторых, это смелость; смелость быть собой, создавать самого себя в тех условиях, в которых довелось оказаться.
в-третьих, это идеализм, отчаянный идеализм преданности самому себе, своей работе, своим идеям.
в-четвертых, это человечность – или реализм, не менее отчаянный реализм идей, умение воплощать и поверять наиболее абстрактные понятия предельно конкретным, интуитивным содержанием.
из этих четырех компонентов, на мой взгляд, способна родиться теория. сегодня, кажется, второй и четвертый компоненты оставляют желать лучшего. и если о смелости еще можно что-то сказать, то о человечности сказать что-либо весьма трудно.
странный парадокс: в один из самых человечных, самых гуманных периодов истории теории оказываются зачастую напрочь оторванными от реальности. как будто настоящая, целостная человечность, настоящий «моральный реализм», о котором так любят сегодня говорить, может возникнуть только перед лицом своего антипода – бесчеловечности, абсолютного зла.
нельзя измерять все и вся двадцатым веком. иначе пришлось бы принять как данность, что современная русская литература началась с Набокова и закончилась с Шаламовым. такое утверждение было бы по меньшей мере странным.
нельзя еще и потому, что сводить умственный труд к «чрезвычайному положению», как это делал Карл Шмитт, весьма чревато. с одной стороны, советские философы – не супергерои из комиксов. их повседневная жизнь мало чем отличалась от нашей. как заметила еще Ханна Арендт, выражение «абсолютное зло» обладает небезопасной семантикой: мало кто задумывается, как все было на самом деле, как система осуществляла себя изо дня в день, на уровне отдельно взятых людей.
с другой стороны, если последний предел действительно существует, то явно не для того, чтобы об него бились головой. идеализм – не то же самое, что фанатизм. фанатику, этому графоману от театра, очень нужна большая сцена; кухонные таинства кажутся ему нелепыми и смешными. в отличии от него, идеалист способен состояться полностью в обычной, тихой, незаметной жизни.
тем не менен, проблема возникает в тот самый момент, когда фанатизм уже сошел со сцены, а идеализм пытается на нее подняться, но как-то без особых успехов.
опасливое отношение к теории - ничто иное, как затянувшийся антракт.
законный вопрос - за что мы платили деньги?