Forbidden

Как в безупречной трагедии изящество структуры плохоразличимо за страданиями героев, так совершенная геометрия районаСпектор-стрит была видна лишь с некоторого расстояния. Еслипрогуливаться по его мрачным ущельям, шагая грязноватымикоридорами от одной серой бетонной коробки к другой, мало чтоможет остановить взгляд или всколыхнуть воображение. Частьмолодых деревьев, высаженных прямоугольниками, давно изувечена ивыдрана с корнем; зелень травы, хотя и высокой, никак не похожа наздоровую...Несомненно, и район, и две соседние застройки некогда былимечтой архитектора. Несомненно, планировщики рыдали отудовольствия над проектом, размещая по триста тридцать шестьперсон на гектар и тем не менее гордясь еще местом для детскойплощадки. И нет сомнения, что на Спектор-стрит возводилисьсостояния и репутации и на открытии говорили прекрасные слова отом, что это – мерило, по которому будут равняться последующиеновостройки. Но слезы пролиты, слова сказаны, район зажилсобственной жизнью, а планировщики заняли отреставрированныедома времен короля Георга на другом конце города и, возможно,никогда более здесь не ступали.Но даже если в и ступили, то не испытали бы стыда от явныхухудшений. Без всякого сомнения, они бы доказали: порожденье ихумов блестяще, как всегда, – геометрия точна, пропорции соразмерны;именно людииспортили Спектор-стрит. И такое обвинение не было бынеправильным. Элен редко видела столь варварски разрушеннуюгородскую среду.Фонари разбиты, ограды задних дворов повалены; машины безколес, с разобранными моторами и сожженными ходовыми частямиброшены возле гаражей. Трех– или четырехэтажные дома в одном извнутренних дворов были опустошены пожаром, а окна и дверизаколочены досками и помятыми листами железа.
И все-таки самое поразительное – граффити. Это и было то, начто она пришла поглядеть, вдохновленная рассказом Арчи, и она небыла разочарована. Глядя на эти наслаивающиеся друг на другарисунки, имена, непристойности и лозунги, накарябанные илинабрызганные из распылителя на каждом кирпиче, до которогодостали, трудно было поверить, что Спектор-стрит едва лиисполнилось три с половиной года. Стены, совсем недавнодевственные, замазаны так основательно, что Городской отдел,ведавший уборкой, не мог и надеяться вернуть им прежний вид. Слойсвежей побелки, уничтожающий эту зрительную какофонию, толькобы предоставил писцам новую и даже более соблазнительнуюповерхность, где можно оставить свой след.Элен была на седьмом небе. Любой угол давал дополнительныйматериал для темы: «Граффити: семиотика городскойбезысходности».Тут сходились две ее любимые дисциплины –социология и эстетика, и пока она бродила по району, она размышляла,не наберется ли здесь материала на целую книгу. Она шла по дворам,списывая множество интереснейших надписей и отмечая ихместонахождение. Затем она сбегала к машине, взяла фотоаппарат соштативом и вернулась к самым изобильным областям, чтобыпроизвести тщательную съемку.Малоприятное дельце. Она не слишком искусный фотограф, анебо позднего октября непрерывно менялось, каждое мгновение светперебегал с кирпича на кирпич. Пока она устанавливала ипереустанавливала выдержку, чтобы как-то компенсировать сменуосвещения, пальцы ее становились все более неуклюжими, асамообладание, соответственно, иссякало. Но она старалась изо всехсил, не обращая внимания на праздное любопытство прохожих. Здесь было так много рисунков, достойных запечатления. Она напоминала себе, что нынешние неудобства будут вознаграждены сторицей, когда она покажет слайды Тревору, чьи сомнения насчет обоснованности ее проекта очевидны с самого начала.– Надписи на стенах? – сказал он, полу улыбаясь, в своей обычнойманере, рождающей раздражение. – Это делали сто раз.Конечно, это правда, и тем не менее... Научные труды о граффити, безусловно, были, нашпигованные социологическим жаргоном: лишение прав на культуру, городское отчуждение,но она тешила себя надеждой, что среди этого сора сможет отыскать нечто, не отысканное другими исследователями, какой-нибудь общий принцип,который могла бы использовать как подпорку для собственного тезиса.Только энергичная каталогизация и перекрестные ссылки на фразы и образы, находящиеся перед ней, могут обнаружить этот принцип,отсюда и важность фотографирования. Столько рук поработало здесь,столько умов оставило свой след, однако небрежно, – и если бы она отыскала какую-то схему, доминанту или же лейтмотив,появилась бы гарантия, что тема привлечет серьезное внимание и она в свою очередь тоже.
– Что вы делаете? – спросил голос у нее за спиной.Она отвлеклась от своих мыслей и увидела на тротуаре позадисебя молодую женщину с сидячей детской коляской. Выглядит усталойи озябшей, подумала Элен. Ребенок в коляске хныкал, его грязныепальцы сжимали оранжевый леденец на палочке и обертку отшоколадного батончика. Большая часть шоколада и мармеладнаяначинка были размазаны по переду пальтишка.Элен слабо улыбнулась женщине, казалось, той это необходимо.– Я фотографирую стены, – сказала она в ответ, утверждаяочевидное.Женщина – по мнению Элен, ей едва ли исполнилось двадцать –спросила:– Вы имеете в виду пачкотню?– Надписи и рисунки, – сказала Элен. И добавила: – Да.Пачкотню.– Вы из Городского совета?– Нет, из Университета!– Чертовски противно, – сказала женщина, – то, что они творят. Ине только дети.– Нет?– Взрослые мужчины тоже. Им на все наплевать. Делают средибелого дня. Посмотрите только... среди белого дня... – Она взглянулавниз, на ребенка, который точил свой леденец о землю. – Керри! –резко окликнула она, но мальчик не обратил внимания. – Онисобираются все это смыть? – спросила женщина.– Не знаю, – ответила Элен и повторила: – Я из Университета.
– О! – сказала женщина так, будто услышала нечто новое. –Значит, к Совету вы не имеете никакого отношения?– Никакого.– Кое-что из этого неприлично, правда? По-настоящему грязно.Посмотрев на некоторые штуки, что они рисуют, я смущаюсь.Элен кивнула, глядя на мальчика в коляске. Керри решил длясохранности сунуть сласть в ухо.– Не делай этого! – сказала мать и нагнулась, чтобы шлепнутьребенка по руке. Слабый удар вызвал детский рев. Эленвоспользовалась моментом, чтобы вернуться к фотоаппарату. Ноженщина не наговорилась. – Это не только снаружи, нет, – заметилаона.– Простите? – переспросила Элен.– Они врываются в опустевшие квартиры. Совет пробуетзаколачивать, но это бесполезно. Так или иначе, они туда влезают.Используют вместо туалетов и еще пишут гадости на стенах. Опять жеустраивают пожары. Тогда никто не может въехать обратно.Сказанное возбудило любопытство. Отличаются лисущественным образом граффити внутриот тех, что снаружи? Этоопределенно стоит исследовать.– А здесь, поблизости, вы знаете какие-нибудь такие места?– Пустые квартиры, говорите?– С граффити.– Прямо возле нас одна или две, – охотно отозвалась женщина. –Я из Баттс Корта.– Вы могли бы их мне показать? – спросила Элен.Женщина пожала плечами.– Кстати, меня зовут Элен Бучанан.– Анни-Мари, – ответила родительница.– Я была бы очень признательна, если бы вы указали одну изтаких пустых квартир.Анни-Мари, озадаченная энтузиазмом Элен, и не пыталась этогоскрывать, вновь пожав плечами, она сказала:– Там не на что особенно смотреть. Только еще больше этойдряни.Элен собрала снаряжение, и они пошли бок о бок сквозьперекрещивающиеся коридоры. Хотя все вокруг было приземистым,дома не больше пяти этажей в высоту, воздействие окруженныхдомами четырехугольных дворов рождало ужасающее чувствоклаустрофобии. Лестницы и аллеи – мечта воров – изобиловалиглухими углами и скудно освещенными подворотнями.Мусоропроводы, по которым с верхних этажей скидывали мешки сотходами, давно были заперты, потому что во время пожаровдействовали как воздушные шахты. Ныне пластиковые мешки смусором высоко громоздились в коридорах, многие разодраныбродячими собаками и содержимое разбросано по земле. Запах,неприятный даже в холодную погоду, в разгар лета должен былсшибать с ног.
– Мне туда, – сказала Анни-Мари. – В тот, с желтой дверью. –Потом она указала на противоположную сторону двора. – Пять илишесть домов от самого конца, – сказала она. – Два из них уженесколько недель как пустые. Одна семья переехала в Раскин Корт.Другая удрала посреди ночи.Она повернулась к Элен спиной и покатила Керри, который тянулза собой длинную нитку слюны, свисающую на бок коляски.– Благодарю вас, – крикнула Элен вслед. Анни-Мари через плечобыстро взглянула на нее, но не ответила.Со все возрастающим предвкушением, Элен проходила вдоль рядаодноэтажных особнячков, хотя многие из них, пусть и обитаемые, и ненапоминали жилье. Шторы плотно задернуты; молочные бутылки упорогов отсутствовали, даже детских игрушек, которые обычнозабывают там, где играли, не было. Здесь и впрямь не было ничего,связанного с жизнью.Однако былобольше граффити, отвратительноналяпанных на дверях домов. Она разрешала себе только небрежновзглянуть на надписи, отчасти потому, что боялась, вдруг как раз в тотмомент, когда она будет изучать намалеванную на них отборнуюругань, двери распахнутся, но больше потому, что горела желаниемувидеть, какие еще откровения могут поведать пустые дома.Зловредные запахи – и свежие, и застоявшиеся – встретили ее напороге No14, самый слабый – запах горелой краски и пластика. Целыхдесять секунд она колебалась, размышляя: безрассудство ли войти вэтот дом. Пространство за спиной безусловно было чуждым,спеленатым собственной нищетой, но комнаты впереди пугали ещесильней: тихий, темный лабиринт, куда едва мог проникнуть ее взгляд.Но она вспомнила о Треворе, о том, как сильно желала заслужить егоснисходительность, и покинувшая ее было решительностьвозвратилась. С этими мыслями она и шагнула, нарочно поддав ногойкусок обуглившейся деревяшки, надеясь, что таким образом принудитлюбого жильца обнаружить себя.Однако никаких признаков жизни не было. Обретя уверенность,Элен стала изучать прихожую, которая, судя по останкамраспотрошенной софы в углу и мокрому ковру под ногами, являласьгостиной. Бледно-зеленые стены, как и обещала Анни-Мари, былиповсюду исчерканы и малолетними писунами, довольствующимисяручкой и даже более грубыми приспособлениями, вроде головешки отсофы, и теми, кто, трудясь на публику, расписал стены полудюжинойкрасок.
Но она вспомнила о Треворе, о том, как сильно желала заслужить егоснисходительность, и покинувшая ее было решительностьвозвратилась. С этими мыслями она и шагнула, нарочно поддав ногойкусок обуглившейся деревяшки, надеясь, что таким образом принудитлюбого жильца обнаружить себя.Однако никаких признаков жизни не было. Обретя уверенность,Элен стала изучать прихожую, которая, судя по останкамраспотрошенной софы в углу и мокрому ковру под ногами, являласьгостиной. Бледно-зеленые стены, как и обещала Анни-Мари, былиповсюду исчерканы и малолетними писунами, довольствующимисяручкой и даже более грубыми приспособлениями, вроде головешки отсофы, и теми, кто, трудясь на публику, расписал стены полудюжинойкрасок.Некоторые замечания представляли интерес, хотя многие онавидела и снаружи. Знакомые имена и словосочетания повторяли самисебя. Пусть она ни разу не видела этих особ, она знала, скольжестоким способом Фабиан Дж. (А. ОК!) намеревался дефлорироватьМишель, а эта Мишель в свою очередь жаждала некоего м-ра Шина.Здесь, как и повсюду, человек, именуемый Белая Крыса, хвасталсвоими достоинствами, а надпись красной краской обещала, чтобратья Силлабуб еще вернутся. Одна-две картинки, сопутствующиеили, по крайней мере, соседствующие с ними, представляли особыйинтерес. Их озаряла почти символическая простота. Рядом со словомХристоснаходилась малоприятная личность с волосами, торчащими вразные стороны, словно шипы, и другие головы, на эти шипынасаженные. Нарисованный поблизости процесс совокупления был таксхематизирован, что сначала Элен даже приняла его за изображениеножа, вонзаемого в ослепший глаз. Но как ни привлекательны рисунки,в комнате было слишком темно для фотографирования, а захватитьвспышку она не подумала. Если ей требуется заслуживающее довериясвидетельство о находках, она придет снова, а сейчас удовольствуетсяпростым осмотром помещений.Дом был небольшой, но окна повсюду заколочены, и по мере того,как она продвигалась все дальше от входной двери, слабый светделался еще слабее. Запах мочи, и возле двери крепкий, становилсякрепче, и к тому времени, как она достигла конца гостиной и шагнулачерез короткий коридор в следующую комнату, запах пресыщал, вроделадана. Эта комната, самая дальняя от входной двери, была и самойтемной, и Элен пришлось переждать несколько мгновений вкромешном мраке, чтобы глаза привыкли. Это спальня, предположилаона. И та малость от мебели, что оставили жильцы, была разбита в дребезги. Один матрас оставался относительно нетронутым,сваленный в угол комнаты среди беспорядочно разбросанных и рваныходеял, газет, среди осколков посуды.