Фантом. Жизнь и смерть Алихана Токаева.
III.
Сложность восприятия творчества Токаева, о которой пишут осетинские литературоведы, определяется еще одной чертой, составляющей уникальную особенность его поэзии. Кант, как известно, разглядел в человеческом разуме априорные категории, то есть то, что мы знаем и чувствуем с рождения на бессознательном уровне. Но даже в соединении с практическим опытом они не дают человеку надежного знания вещей. Кант нашел третий необходимый фактор возникновения знания в области бессознательного и дал ему имя, которое в случае с Алиханом практически идеально: продуктивное воображение. Это и есть тот клей, который соединяет воедино априорные конструкции с эмпирическими данными и возводит здание понятий и знания вещей. «Способность воображения есть спонтанность», - заключил мыслитель из Кеигсберга. Беспрецедентным для осетинской литературы были не только тип лирического героя или стиль мышления Алихана; не имеют аналогов продуктивность, спонтанность и изощренность его воображения. Очень сложно поспевать за его поворотами и изгибами и практически невозможно проследить, как Алихан видит и чувствует, потому что воображение его невероятно и действует в темноте. Канту, кстати, тоже казалось, что темные представления выразительнее ясных, и все акты рассудка и разума могут происходить во тьме. В возникновении образов и понятий поэзии Алихана продуктивное воображение (интуиция, бессознательное) доминирует и часто компенсирует даже отсутствие каких-то эмпирических данных. Он – поэт воображения, которое перемещает его в пространстве и времени с невероятной легкостью, возносит из темных тесных ущелий к невидимому для других свету и рисует образы самые глубокие и живые. Если Алихан включает в ткань реальности крики совы, то эта сова словно сходит с картин Босха, и от ее ночного крика становится не по себе. Если он пишет о солнечных лучах в лесу, то буквально воссоздает их легкость в своем воображении, и слова превращаются в паутину, которая опутывает читателя и переносит его в лес, причем лес это именно тот самый, заколдованный, из которого никто никогда не возвращался:
Бады бæстыл буцæй
Фарн-фынæй æнцад.
Балы бын фырбуцæй
Бафынæй нæ цад.
Фарны фынтæ дзуры
Сусæгæй нæ хъæд.
Дардмæ зынтæ суры
Заргæ зæрдæ-зæд.
Худгæ хур нывæнды
Тар хъæды тынтæ..
Тар зæрдæйы 'рфæнды
Фенын та фынтæ.
Такова сила воображения Алихана Токаева - воображения активно познающего и творящего. Приведенное стихотворение – далеко не самое известное у Алихана, но сколько в нем музыкальности, легкости и характерной для него пограничности состояния.
Музыкальность особого свойства также была введена в нашу литературу Алиханом. «Насколько я понимаю себя, никогда я не был истеричным и психически был крепок. Но во мне была повышенная впечатлительность, никогда не смолкавшая внутренняя вибрация всего существа от заветных впечатлений. Это почти физическое ощущение себя струною или скорее хладниевой пластинкой, по которой природа ведет смычком: не в душе, а во всем организме, почти ухом слышимый, вибрирует высокий и упругий чистый звук, а в мыслях складываются схематические образы, ну просто хладниевы фигуры как символы мировых явлений. Я пишу и почти уверен, что останусь непонятым», - Флоренский писал о себе, но стихотворения Токаева выдают в нем то же самое врожденное чувство. Алихан был именно такой струной и исторгал из себя музыку, слышал ее внутри себя. Музыкальность его не лирического свойства: это музыкальность из мифов, противостоящая хаосу и злу и пытающаяся внести с темный несправедливый мир тесных горных ущелий свет, красоту и порядок. Стихотворения Алихана Токаева по большей части представляют собой музыку, облеченную в слова, музыка – сущностная основа его поэзии. Она ощущается им как символ и основа мировой гармонии. У Толкина мир возник из музыки богов как коллективного творчества, а изначальное зло есть дисгармония, внесенная в нее одним отступником. Для Блока хаос означал антимузыкальность. Ацамаз, играя на свирели, приводил к гармонии все окружающее. Алихан Токаев писал музыку словами, преодолевая в своем созидательном действии окружающий его хаос и будучи почти уверенным в том, что останется непонятым.
Единственной важной датой в жизни Алихана, зафиксированной точно, является день смерти: ранним утром четверга 17 июня 1920 года он застрелился из ружья в своем доме в Даргавсе. Причиной самоубийства в большинстве материалов называется горячка, вызванная тифом: практически вся семья болела, помимо Алихана болезнь унесла жизни его матери и брата. Впрочем, и здесь он оставил после себя определенную загадку: сестра поэта Мария считала, что Алихан мог быть убит, и называла односельчанина, Ханджери Хадзарагова, в качестве возможного убийцы. У Ханджери и Алихана были неприязненные отношения из-за революционной деятельности последнего, к тому же тем ранним утром (примерно в 4 часа) он первым очутился во дворе токаевского дома после прозвучавшего выстрела. Мария Токиан, которая и сама лежала с горячкой, вспоминала и о совсем таинственном эпизоде, предшествовавшем смерти брата: его навестил человек в белой черкеске, с которым у Алихана состоялся очень странный разговор. «Уалынмæ нæм æрбацыд бæрзондгомау сырхцъар лæг. Урс цухъхъа йыл, йæхи цыма Белеккатæй хуыдта. Уæ бон хорз загъта, афæрстытæ кодта хабæрттæй, стæй Алиханæн афтæ: «Æххуырст мæм уыди æмæ мын мæ фыстæй дыууадæс фесæфта. Афæрсинаг дæ уыдтæн, цы йын бакæнон, уымæй. Алихан ын дзуапп радта «Кæд мæгуыр лæг уыд, уæд ын цы кæныс? Фесæфтысты æмæ ма сын ныр цы чындæуа, мæгуыр лæгæй цы ратондзынæ?». После этого загадочный пастырь, потерявший 12 своих овец и спрашивавший Алихана, как ему взыскать свой ущерб с виновного, сообщил, что Владикавказ взят белыми и удалился, оставив больного Алихана в смятении духа. В ту же ночь прозвучал роковой выстрел. Можно интерпретировать визит неизвестного как знак Алихану свыше, как некое послание от товарищей по революционной деятельности или же просто как галлюцинацию сестры, которая и сама болела тифом. Алихан постоянно думал о смерти и вечном жизненном цикле умирания и рождения, думал о рождающемся и умирающем солнце и видел себя полностью растворенным в его лучах, чувствовал себя светом, проникающим даже в подземелье. Идея преображения мира вошла в его сознание в качестве символистской утопии, мечты и надежды, он жил этим. Но на рассвете летнего дня в Даргавсе утопия горца-символиста Алихана Токаева завершилась трагедией, и источник света, к которому он всю жизнь стремился, чтобы спастись от наступающей тьмы, призвал его к себе. Мы не знаем, что было на душе у Алихана в предсмертный час, был он светел или погружен в пучину мрака. «Рухсы райгуырдтæ, талынгы ныммæл», - писал он в одной из своих тетрадей, и умер в предрассветный час, на границе между темнотой ночи и светом утра. Двадцать седьмая зарубка на платяном шкафу, сделанная рукой матери поэта Дзго, оказалась для ее первенца последней.
Спустя 33 года после смерти тело Алихана эксгумировали: говорили, что в июньский день, когда его хоронили, вместе с ним в гроб положили его рукописи. Но никаких рукописей не нашли, могилу разрыли абсолютно зря. Елизавета Кочиева в своей статье о творчестве Токаева пишет: «Ничего не нашли. «Только ручку», — сказал Асах Токаев. Это кажется символичным: творчество Алихана может вызвать к жизни не одно серьезное исследование. «Идите и пишите», — как будто наставлял из могилы поэт». Мы решили написать о нем для себя, чтобы хотя бы немного приблизиться к одной из вершин нашей литературы – прекрасной, сияющей и неуловимой. Алихан Токаев пролетел мимо жизни неузнанным и непризнанным фантомом, но для осетинской культуры он навсегда останется светом, который не сможет объять даже самая густая тьма.
