Фантом. Жизнь и смерть Алихана Токаева.
II.
В Баку Алихан также приобщился к революционным идеям, что в значительной степени предопределило ход всей его короткой жизни. Он приветствовал февральскую Революцию, увидев в ней, как и большинство активных молодых горцев, возможность построить новое, более справедливое общество. Характер и интенсивность деятельности Алихана с 1917 года до самой смерти не оставляют никаких сомнений в том, что его работа по организации советских органов власти была абсолютно искренней. Он становится комиссаром Даргавсского прихода в 1917 году, избирается в Терский народный совет в 1918-м, организует районные комитеты в Даргавсе и Санибе, в год своей смерти назначается главой Ревкома Гизельского района. Как известно, среди всех народов Кавказа именно у осетин Белое движение было наиболее масштабным: к 1917 году в Осетии сложились целые офицерские династии, для которых присяга царю была делом чести, то есть намного более важным, чем жизнь. Алихан, таким образом, постоянно подвергал свою жизнь опасности, о чем вспоминали многие его товарищи. Были периоды, когда он вынужден был скрываться в горах и жить там неделями. Дзерасса Хетагурова чувствует в позднем творчестве Токаева сомнения в правильности выбранного им пути, находя их в описании все той же борьбы света и тьмы и безрадостных ощущений Алихана: «Неоднозначное отношение к революции, к ее методам видны в этих строках, поэту жаль невинных людей, раздавленных в этой битве, и для него неважно, к какой из воюющих сторон они относятся…Следующая цитата позволяет убедиться в том, какие сомнения терзали А.Токаева: «Их гнали люди. Их преследовали, они боялись. Они скрывались, дрожали, убивали (...) вот их поймали привели в темную тюрьму. Упали на пол, вздохнули ибо они больше не боятся. Там безопасно» (орфография и пунктуация оригинала). Смысл данного высказывания можно трактовать так: если для многих людей безопасность важнее борьбы за свободу, то не является ли коммунистическая Россия новой тюрьмой. Один тоталитарный, царский режим постепенно сменялся другим - диктатурой советской власти». Мы не можем согласиться с подобной трактовкой и считаем ее хоть и объяснимой, но, по меньшей мере, натянутой, что связано не только с дошедшими до нас данными о жизни Алихана, но и с характером его творчества.
Центральной идеей русского символизма второго поколения, да и русского символизма в общем в его исторической ретроспективе, была концепция преображения мира. По ряду причин она стала в нем доминантной, и именно с этим в значительной степени было связано восторженное поначалу восприятие Революции большинством русских символистов. Блок упивался музыкой и ритмом Революции, видел в ней долгожданную возможность преобразовать жизнь по новым лекалам, и он был в своем кажущемся постфактум безумном восхищении катастрофой не одинок. Да, впоследствии и он, и другие символисты в новом порядке разочаровались, но сказать то же самое об Алихане сложно. Он пытался реализовать возможность для преображения мира и для более полных, смелых шагов к свету, причем, в отличие от обычно мало способных к политической и организационной деятельности поэтов и художников, был довольно толковым практиком. Сабазджери Кутаров, ближайший друг Алихана по Даргавсу и Баку, которому адресована большая часть его сохранившихся писем, еще в царские времена был вовлечен в революционную деятельность: будучи в Иркутске, он два раза участвовал в терактах против чиновников. Революция, таким образом, была абсолютно органична для Алихана и как человека, и как поэта. Велик соблазн увидеть в нем к 1920 году разочаровавшегося, подобно тому же Блоку и другим русским символистам, в практическом осуществлении ее идеалов человека, но здесь мы ступаем на зыбкую почву догадок. Трудно заподозрить в Алихане, возглавившем районный ревком в 1920 году, разочарование в советской власти. В воспоминаниях современников говорится о его интересе не только к революционной практике, но и к теории. Так, Татаркан Цаллагов вспоминал о том, как Алихан беседовал с ним о Марксе и Ленине, о том же самом Хсару Кодзати рассказывала и Вера Макиева – с ней, правда, он пытался обсудить еще и отдельные идеи Гегеля и Дарвина, но без особого успеха.
Идея преображения мира посредством искусства и раскрытия символов в системе разнообразных образов выразилась в символизме концепцией жизнетворчества – построения человеком своей жизни в соответствии с символистскими ценностями и смыслами. Преображение мира предлагалось начинать с себя и каждый день творить, создавать свою жизнь, насыщать ее красотой. Проблема жизнетворчества достаточно сложна, но в случае с Алиханом легче говорить именно о жизнетворчестве, а не о жизни, поскольку цельной биографии у него нет. Творчество Алихана и было его настоящей жизнью, скрытой и закрытой буквально от всех. Дзерасса Хетагурова очень точно пишет о создании нового для осетинской литературы типа лирического героя: «Отличительной чертой осетинской поэзии начала века (в основной своей массе) была невыраженность индивидуальности в характере лирического субъекта стихотворения. Решающим этапом для преломления данной закономерности и явилось творчество А.И.Токаева. Осетинский поэт создал абсолютно нового лирического героя, отличающегося ярко выраженной индивидуальностью, многослойностью характера. Лирический герой поэзии А.Токаева всегда один в разных функциях и воплощениях. Этот герой - Иной, противопоставляющий себя другим, непонятый. Человек с душой ангела, Избранный, Сын Солнца, тот, кто обладает тайными знаниями, «бусиной желаний». Уникальным были не только поэтический язык Алихана и его лирический герой. Поистине уникальным было его одиночество. Алихан при жизни был абсолютно безвестен как поэт и писал, по сути, для себя. Прижизненно были опубликовано 5 стихотворений в газетах «Чырыстон цард», «Ирон газет» и «Кермен», оставшихся незамеченными. Поэтические тексты, составляющие эстетическую вершину осетинской литературы, фактически писались «в стол», и единственной причиной их создания было то, что их автор был с рождения наделен особым видением вещей и просто не мог не писать. Алихана проглядели все, кроме одного человека, и о нем нужно сказать отдельно. Александр Тибилов стоял у истоков создания практически всех культурных институтов юга Осетии, до сих пор составляющих основу нашей интеллектуальной инфраструктуры: при его непосредственном участии были созданы Университет (носящий сегодня его имя), НИИ, журнал «Фидиуæг», газета «Хурзæрин», первая осетинская гимназия. Литературная критика не была главным занятием Тибилова, но его короткая заметка об Алихане Токаева от 1925 года обнаружила в нем потрясающее чутье и чувство красоты. В паре не самых удачных стихотворений Тибилов сумел разглядеть «печать истинного дарования», и не напиши он об осетинской литературе ничего кроме этого, Александр Тибилов все равно занял бы в истории литературной критики Осетии особое место.
Хсар Кодзати, говоря о неузнанности Алихана, выделяет три основные ее причины: отсутствие публикаций, тяжелое время Революции и Гражданской войны в Осетии и сложность поэзии Токаева. Иной раз, думая о том, что у Алихана по сути не было собеседника и читателя, начинаешь искренне ему сострадать: очень сложно все время быть одному, остро осознавать свое одиночество. Для Алихана оно не было предметом гордости: дьявольской символистской гордыни и упоения своей одаренностью в нем не было. Горец-символист хотел вывести к свету всех, мечтал о том, чтобы красоту увидел и народ, от которого он никогда себя не отделял. Но прекрасно понимая, каковы насущные потребности и духовные запросы окружавших его людей, он мог в духе современного ему философа решил, что о чем невозможно говорить - о том следует молчать. Любопытны воспоминания упомянутой нами выше Веры Макиевой – молодой сельской учительницы, с которой Алихан общался, и которая носила по нему траур. Она вспоминает, как они беседовали о Марксе, Гегеле, о чем угодно, но не о его поэзии, не о настоящей жизни Алихана Токаева. Потому что даже ей он по какой-то причине не мог открыть того, что и составляло основу и суть его жизнетворчества. У остро чувствовавшего красивое Алихана сложно найти любовную лирику. Темирболат Токаев, который в свое время перевез его в Баку, наблюдая за ним сокрушался: «Йæхицæн цард нæ фенын кæндзæн Алихан». Он, безусловно, имел в виду то, что его племянник занимается не тем, чем нужно – рисует, пишет, читает, витает в облаках, и потому не преуспеет в жизни. С «обычной», чисто практической точки зрения так оно и вышло, только вот с другой стороны все получилось наоборот. Алихан видел жизнь настоящую, видел вещи в том состоянии, в котором их и задумал Бог, но никому этого при жизни не показал и не выдал. Первый его сборник вышел в 1960 году, через 40 лет после смерти, драма «Белые вороны», которую он написал и поставил в Баку с помощью тамошних осетин в 1913 году, была опубликована в 1951 году. Алихана Токаева проглядели, не узнали и проигнорировали; всю свою короткую жизнь он был очень одинок в экзистенциальном отношении, да и после смерти мало что изменилось. Анализировать его творчество с позиций марксистско-ленинской теории литературы было бесполезно. Камерлан Биазарти, исследователь токаевской эстетики, в своих статьях буквально обрушивается на осетинских критиков, никак не могущих понять масштаба гения Алихана: «В личных беседах со мной брат Алихана, известный драматург Асах Токати тоже настаивал на этой версии: Алихан был прежде всего революционным деятелем. Воспитанный и униженный, как и почти все осетинские писатели, Советской властью, он никак не хотел понять, что его старший брат обладал высочайшим поэтическим даром. Причина проста — осетинское сознание не могло принять того, что не было утверждено свыше, обкомом в данном случае. И чем настойчивее каждый раз я хотел получить информацию о творческом характере Алихана, тем старательнее он пытался меня убедить, что его брат был крупным революционным деятелем. Не больше. И между делом занимался и стихотворчеством». Камерлан не совсем справедлив в своей горячности: Асах вряд ли кривил душой, и для него, как и для всех знавших Алихана лично людей, он прежде всего и являлся организатором советской власти. Творчества его никто не знал. Хсар говорит о его сложности, Шамиль Джигкаев – об утонченности, Камерлан включает в европейский контекст и выделяет его новый для осетинской литературы эстетический уровень. Нафи во втором томе «Истории осетинской литературы» рассматривает Токаева как начинающего драматурга, автора пьесы «Белые вороны», но в конце небольшой главы все же указывает на вклад Алихана в осетинскую литературу и культуру – на новизну и оригинальность его поэтического мышления. Вкупе все это в известной степени предопределило абсолютное одиночество Алихана Токаева, его неузнанность и потаенность творчества, невозможность серьезно обсудить с кем-то свои сокровенные мысли. Было будто два Алихана: тот, которого знали все, и иной, которого не знал никто.
