Ф

О красоте

– Видели недавнюю выставку Каррьера?
– Видел, и прямо даже не знаю, что сказать.
– Что вы!
– Говорят, он испытывает наш привычный взгляд на вещи. Да он и сам так говорит, какой журнал ни возьми – нынче об этом везде можно прочитать. Но в общем у него все сводится к той простой истине, что образы – всего лишь образы, а не реальность. Но сам он этим знанием гордится, словно ребенок, только что догадавшийся, что пасхального зайца не существует.
– Злой вы человек.
– Но я высоко ценю его мастерство.

– Нисколько не сомневаюсь!

Мы улыбаемся друг другу. Моя работа – не просто продавать картины, а еще и находить нужных покупателей. Разумеется, мне необходимо убедить Элизу в том, что в ее собрании непременно должен быть еще один Ойленбёк, но в то же время и Элиза должна убедить меня в том, что ее собрание – самое подходящее для него место. Уже не стоит ждать, что на рынке появится много его работ, им заинтересовались государственные музеи – платят они меньше, но зато как возрастает за счет таких приобретений репутация художника! А это, в свою очередь, приводит к стремительному росту цен на аукционных торгах вторичного рынка. Тут необходимо проявлять осторожность: если цены растут слишком быстро, то вскоре последует их неминуемое падение, в прессе напишут, что рынок вынес свой вердикт – после чего репутацию художника уже невозможно будет восстановить. Следовательно, Элиза должна убедить меня в том, что не поспешит избавиться от картины, как только на ней можно будет заработать, ей нужно доказать, что ее намерения как коллекционера достаточно серьезны, а мне нужно доказать ей, что стоимость произведений Ойленбёка в долгосрочной перспективе не упадет.

Тем не менее об этом всем мы не обмолвились и словом. Мы сидим, перед нами по миске салата, неспешно попиваем минералку, постоянно улыбаемся друг другу, болтаем о обо всем на свете кроме того, ради чего встретились. Я неплохо управляю наследием, она – неплохой коллекционер. Правила игры нам известны.

Поэтому мы обсуждаем террасы Венеции. Там у нее квартира с видом на Большой канал, я однажды гостил у нее, но все время шел дождь, над водой висел туман, и город казался унылым, мрачным и каким-то затхлым. Мы смеемся, обсуждая вечеринки, закатываемые в рамках Биеннале, сходимся во мнении, что все они утомительны, шумны, отнимают много сил – одним словом, что все это само по себе вызов, но идти все равно приходится, выбора нет. Сходимся на том, что великая красота может обернуться великим истощением: пред ее лицом стоишь и чувствуешь себя совершенно беспомощным, и кажется, что надо что-то сделать, совершить, как-то отреагировать, но сама она безмолвствует и со своей высоты как бы указывает тебе терпеливо на твое место. Тут мы, разумеется, не можем не вспомнить Рильке. Говорим о его визитах к Родену, немного о самом Родене, потом – совершенно неизбежно – переходим на Ницше. Просим принести кофе, салатов своих мы не доели, есть в такую жару совершенно не хочется. И только сейчас, когда наша встреча уже подходит к концу, мы заговариваем об Ойленбёке.

Дело непростое, замечаю я. Есть целый ряд заинтересованных лиц.

Могу себе представить, отвечает Элиза. Но если картине суждено обрести новый дом, то правильно было бы исходить из того, какие у полотна будут соседи, какое окружение. Некоторые вещи Ойленбёка в ее собрании уже присутствуют. Дома, в Генте, у нее висит Рихтер, имеются Деманд и Дин, пара работ Кентриджа и Уоллингера, один Борреманс – согласитесь, у него с Ойленбёком есть определенная стилистическая общность, – и кое-что из Джона Каррена. Кроме того, она имела счастье быть знакомой с мастером лично – разумеется, не так близко, как я, но все же достаточно для того, чтобы понимать, что он не слишком стремится войти в состав музейных коллекций. Его работы должны находиться в средоточии современной жизни, а не в пыльных запасниках галерей.

Я неопределенно киваю.
– Какая жара, – говорит она.
Она начинает обмахиваться ладонью, и, хотя зал ресторана оборудован беззвучными кондиционерами, этот жест вовсе не кажется неуместным. Ей не составляет труда выглядеть элегантно. Если бы мне нравились женщины, я бы, наверное, в нее влюбился.
В такую погоду, продолжает Эльза, невольно начинаешь испытывать уважение к мавританской культуре. Подумать только, они возводили Альгамбру при таком невыносимом пекле – как только им это удалось?

То были иные времена, отвечаю я, да и наше племя тогда было много здоровее, чем сейчас. Человек не поддается однозначному определению; он создает себя. Пути, которые преодолевали римские легионеры, требовали от них усилий, которые ныне по плечу лишь олимпийским чемпионам.
– Ницше оценил бы это сравнение, – замечает Эльза.

– При этом, – возражаю я, – такое сравнение может прийти в голову лишь здоровому человеку. Стоит разболеться зубу, и начинаешь молиться на спасительный прогресс и отдаление от природы.

Поднявшись с мест, мы приобнимаем друг друга на прощание, целуемся в обе щеки, не касаясь их губами. Она удаляется; я остаюсь, чтобы заплатить по счету. Нам предстоит еще одна встреча, скорее всего, это будет ужин; потом, возможно, завтрак, потом я предложу ей встречу в бывшей мастерской Генриха, и, возможно, тогда настанет момент поговорить о деньгах.

До дома мне отсюда недалеко, я живу за углом от ресторана. Войдя в прихожую, как всегда, останавливаюсь у небольшого рисунка Тьеполо, радуясь, что могу называть своей столь совершенную вещь. Проверяю сообщения на автоответчике.

Сообщение всего одно: аукционный дом «Везельбах» желает известить, что один коллекционер из Парижа выставил на торги, которые состоятся через две недели, картину Ойленбёка «Старуха Смерть во Фландрии» – вещь, к счастью, скорее проходную. Интереса до сих пор никто не выразил, но владелец все же не собирается снимать полотно с продажи.

А вот это уже плохо! Если никто не проявился, то это означает, что и на торгах интерес будет умеренный, и, вероятно, мне придется самому приобрести эту работу, чтобы не позволить Ойленбёку упасть в цене. Стартовая цена – четыреста тысяч, сумма немаленькая, к тому же я не получу за нее ничего, кроме картины, которую сам же шесть лет назад и продал за двести пятьдесят. В этом году пришлось купить уже трех Ойленбёков, а ведь на дворе еще только август. Надо что-то предпринять.

Звоню Векслеру, новому главному хранителю монреальского музея Клейланда – только для того, чтобы оставить сообщение, но, несмотря на разницу во времени, он тут же снимает трубку. Говорит, что настроил переадресацию звонков из офиса себе на сотовый, и нет, он не спит, нет у него больше такой привычки.

Некоторое время мы просто болтаем – о погоде, о межконтинентальных перелетах, о ресторанчиках на Манхэттене, в Лиме и в Москве. Я жду, что он упомянет выставку Ойленбёка, которую намеревается устроить года через два – для меня она имела бы неоценимое значение, но он, разумеется, ждет, что я спрошу о ней сам. Поэтому мы еще где-то с четверть часа обсуждаем горные лыжи, новый фильм Ханеке, рестораны в Париже, Берлине и Буэнос-Айресе. В конце концов он понимает, что ключевая фраза прозвучит не из моих уст, и сам выводит разговор на нужную тему.

– Поговорим об этом в другой раз, – отвечаю я.
На том конце провода слышно разочарование. Векслер сообщает, что через два месяца собирается в Европу, может быть, нам встретиться – за завтраком, к примеру, или, скажем, за ланчем?
– Отличная мысль, – говорю я.
– Превосходно, – отвечает он.
– Да, просто замечательно, – говорю я.
– Ну что же, чудненько, – говорит он.

Кладу трубку. И вдруг, ни с того ни с сего, меня одолевает такое чувство, словно мне срочно нужно позвонить брату. Открываю телефонную книгу: я совершенно не в состоянии запоминать комбинации цифр – номер Эрика, и тот выучить не могу.
– Да? – его голос звучит еще напряженнее, чем обычно. – В чем дело?
– Я тут подумал: позвоню-ка тебе.
– А что такое?
– Не знаю, просто какое-то странное чувство. С тобой все в порядке?
Короткая пауза.
– Разумеется.

Судя по его тону, все совсем не в порядке, более того – судя его по тону, он прямо-таки хочет показать мне, что лжет.
– А откуда у меня тогда такое чувство?
– Может, потому что я сам собирался с тобой сегодня… Ах, вот оно что! – Гудят автомобили, ревет мотор, потом раздается какой-то присвист – кажется, он смеется.
– Представь себе, я попросил секретаршу тебе позвонить, а она… Она позвонила Мартину!
– Мартину?
– Ну, мы сходили пообедать. Я еще все время спрашивал себя, что он тут делает.

Осведомляюсь, как дела; он, как всегда, отвечает уклончиво. Что-то не так, он явно хочет о чем-то меня спросить, но не может себя заставить. Вместо этого интересуется, что у меня с работой, и, хотя я знаю, что это его ни капельки не интересует, все же отвечаю: приходится следить за тем, что происходит за стенами аукционных домов; нельзя терять контроль над ценами. И вот он уже перебивает меня, переводит тему на то, как там мать – больная тема, – но я продолжаю настойчиво его расспрашивать.

– С тобой что-то не так. Я это чувствую. Можешь отговариваться, но…
– Прости, мне пора!
– Эрик, ты можешь обо всем мне…
– Все в порядке, правда, просто пора!

И вот он уже сбросил. Странные они, эти разговоры с Ивейном – словно с самим собой говоришь, и мне вдруг снова становится ясно, почему я его избегаю. Потому что мне трудно от него что-то скрывать, он видит меня насквозь, как я вижу его. При этом я не уверен, что он сохранит это в тайне. Есть старинная мудрость: тайна остается тайной лишь тогда, когда о ней не знает никто, кроме тебя одного. Если придерживаться этого правила, то хранить секреты не так сложно, как может показаться. Даже если знаешь другого человека, как себя самого, прочесть его мысли ты все равно не сможешь.

Наш разговор напомнил мне, что я собирался позвонить матери. Она оставила мне три сообщения на автоответчике – игнорировать их бессмысленно. Поколебавшись, звоню.
– Ну наконец-то!
– Занят был. Прошу прощения.
– Ты? Занят?
– Да, много работы накопилось.
– Все эти твои картинки?
– Именно, эти мои картинки.
– По ресторанам шляться.
– Переговоры – часть делового процесса.
– Переговоры, говоришь.
– Что за намеки?

– Да просто радуюсь, что у моего сына интересная работа. По крайней мере она тебя, очевидно, подпитывает. Во всех смыслах.
– Чего ты от меня хотела?
– Участок по соседству с моим домом. Ну, ты понимаешь, который идет от моего забора и спускается в овраг, там еще берез много. Так вот, он продается.
– Ага.
– Только представь себе, что кто-то может начать там стройку! А если не ради стройки, то зачем его покупать? Кто бы его ни купил, будет его чем-то застраивать.
– Не исключено.

– А как же вид из моего окна? Ну, то есть из нашего, я хотела сказать. Дом же достанется вам по наследству, так что вид из окна и вам должен быть небезразличен. Даже если вы соберетесь его продавать. А вы соберетесь – уж наверняка никто из вас не захочет там жить.
– До этого еще далеко.
– Перестань!
– Что именно мне надо перестать?

– Я хотела предложить тебе купить этот участок, пока кто другой не появился – вцепится и будет потом застраивать. Сохранишь таким образом цену на дом. К тому же это было бы хорошим вложением.
– С какой стати это было бы хорошим вложением, если я даже построить на нем ничего бы не смог?
– Не пытайся сделать вид, что понимаешь что-нибудь в том, как ведутся дела, ты же просто… Такой, какой ты есть.

– Да, я такой человек, который считает, что участок, на котором нельзя строить, нельзя назвать хорошим вложением.
– Можешь засеять его зерном.
– Куда же мне потом девать это зерно?
– Рапсом, например, или чем-нибудь в этом роде.
– Я понятия не имею, что из себя представляет рапс.
– На нем машины ездить могут.
– Поговори с Эриком. Деньги у него есть, и в инвестициях он разбирается получше меня.
– Но я к тебе обращаюсь!
– Поговори с Эриком, мама. Меня ждут дела.
– Очередной обед небось?

– Поговори с Эриком.
Она вешает трубку, а мне пора выходить. Спускаюсь по лестнице, пересекаю нагретую солнцем площадь, ныряю в метро. Эскалатор уносит меня в прохладный полумрак подземки.
Тут же подходит поезд, вагон полупустой. Сажусь.
– Фридлянд!
Поднимаю взгляд. Рядом со мной, держась за поручень, стоит арт-обозреватель «Вечерних новостей».
– Вы ли это? – восклицает он. – Вы – и в метро?
Я пожимаю плечами.
– Да быть этого не может!
Улыбаюсь. Главное – чтобы он не решил ко мне подсесть.

– Тут не занято? – он хлопает меня по плечу.

Его звали Виллем, он был фламандцем, собирался стать художником. Имел определенные задатки, был громогласен, обаятелен, легко возбудим, но, увы, не слишком одарен. Будучи поклонником Николя де Сталя, писал абстрактные полотна – я попрекал его этим, называл трусом и подражателем; сам-то я был реалистом, поклонником Фрейда и Хокни, чем уже он, в свою очередь, меня попрекал, называя трусом и подражателем. Мы много ссорились, много пили, принимали в умеренных дозах наркотики, носили шелковые рубашки и отпускали волосы до плеч. На протяжении довольно недолгого времени мы делили мастерскую в Оксфорде, которая на самом деле была всего-навсего комнатой над прачечной; он писал, стоя у северного окна, я – у западного; в комнате была раскладная кровать, мы пользовались ею вовсю, и нам казалось, что на нас обращен взгляд из будущего, словно историки искусства последующих времен не сводили с нас глаз. Когда он решил бросить учебу, я обозвал его лентяем и сам бросать не стал, а он сообщил мне, что у меня мещанские нравы.

Настали каникулы, и мы отправились бродить по зеленеющим росистым полям Уэльса, в сумерках взбирались на холмы, покоряли островерхие утесы и опасные расщелины, однажды любили друг друга прямо на испещренном рунами камне, что оказалось занятием еще более неудобным, чем нам представлялось. Мы вели споры, угрожали друг другу, кричали, в знак примирения напивались и, захмелев, по новой сходились в стычке. Мы наполняли рисунками альбом за альбомом, поутру ждали рассвета, ежась на влажном ветру и глядя на оловянно-зеленую блеклость вод.

К концу каникул я возвратился в Оксфорд, а он направился в Брюссель с целью убедить отца продолжить его финансирование. Шел девяностый год, оковы Восточной Европы пали, а поскольку электронная почта была еще не в моде, мы слали друг другу открытки, почти каждый день. Меня по сей день терзает беспокойство, что все мои эскапады – вся эта философия, романтика, надежда и ярость – так и хранятся в каком-нибудь ящике. Его письма я впоследствии уничтожил – отсылать их обратно показалось мне чересчур утрированным жестом.

А все потому, что, прибыв на следующих каникулах в Брюссель, я понял, что что-то изменилось. Мы выглядели точно так же, как прежде, делали все то же, что прежде, вели те же разговоры, но что-то стало другим. Может, все дело было в том, что мы были еще слишком юны и боялись что-то упустить, но постепенно мы наскучили друг другу. Чтобы заглушить скуку, мы стали еще больше шуметь, еще громче ругаться. Не спали по три ночи кряду и перетекали из клуба в клуб, окруженные ритмичным гулом и всполохами танцев, пили от усталости, от перевозбуждения, пока все места, по которым мы кочевали, не сливались в одно, и все лица тоже. То мы оказывались в музее и спорили о Магритте, то снова валялись в траве, то опять были у него в квартире, пока в какой-то момент не расстались – не поняв толком, как, да, собственно, и почему. Виллем запустил в меня бутылкой, я пригнулся, она разлетелась, ударившись о стену у меня над головой – к счастью, пустая. Я бросился вниз по лестнице, даже не взяв чемодан; он заорал мне вслед, его голос гнался за мной по лестничным пролетам; потом он звал меня из окна, кричал: «Вернись!», потом: «Чтоб духу твоего здесь больше не было!», затем опять: «Вернись!» – и только когда его голос затих вдалеке, я отважился спросить дорогу к вокзалу. Какая-то женщина с обеспокоенным лицом указала в нужную сторону – наверное, вид у меня был довольно бледный; и тут я увидел афишу. То же самое фото, тот же самый слоган: «Великий Линдеман научит вас бояться того, о чем вы мечтаете».

Под конец представления, которого я даже не видел – сел передохнуть на парковую скамейку, да так и проспал до вечера, – я оказался у входа в театр. Люди только-только начали выходить. Я отправился на поиски театрального буфета. Линдеман сидел за столом, склонившись, хлебал суп, а когда я подсел к нему, устремил на меня изумленный взгляд.
– Позвольте представиться: Ивейн Фридлянд. Разрешите взять у вас интервью? Для «Оксфордского ежеквартальника»?

Я понятия не имел, существует ли «Оксфордский ежеквартальник» в природе, но интернета тогда не было, и проверить было бы затруднительно.

Внешне он ничуть не изменился, стекла очков все так же блестели, из кармана пиджака торчал зеленый платок. Начав задавать ему вопросы, я понял, до чего же это был стеснительный человек. Лишившись публики и софитов, он, казалось, терялся в смущении. Он поправлял очки, пытался выдавить из себя улыбку и то и дело принимался ощупывать лоб, словно желая удостовериться, что редкие оставшиеся у него волосенки по-прежнему на месте.

Когда речь идет о гипнозе, сообщил он, говорить приходится не о каком-то одном явлении, а об их комплексе: готовности подчиниться авторитету, общей слабохарактерности, внушаемости. Иной раз подключаются какие-то доселе неведомые механизмы подсознания – неведомые лишь потому, что еще никто не захотел ими заняться. В результате человек на короткое время утрачивает и без того поверхностный контроль над своей волей.
Тут он закашлялся, суп струйкой побежал по подбородку.

Почему «поверхностный»? Да потому, пояснил он, что, как правило, погруженного в транс человека нельзя заставить ни пережить, ни совершить ничего такого, чего бы он сам не желал. Затронуть какие-то глубокие душевные струны удается лишь изредка.

Я спросил, что он имеет в виду, но он уже унесся мыслями куда-то далеко и начал жаловаться – на низкие гонорары, на высокомерие редакторов телевизионных программ. На какую-то передачу, где он выступал, а потом его выступление вырезали. На профсоюз работников сцены, в особенности на профсоюзные пенсионные начисления. На то, что приходится много ездить поездом, а поезда вечно опаздывают, и расписания составляет какой-то недотепа. На низкий уровень гостиниц. На высокий уровень гостиниц, потому что цены там неподъемные. На дураков в зале, на пьяных, на задир, на детей, на тугоухих, психопатов. Просто удивительно, сколько психопатов приходит посмотреть сеанс гипноза! Потом снова на гонорары. Я спросил, не хочет ли он заказать что-нибудь еще, за счет альманаха, и он спросил шницеля с картошкой фри.

– Давайте вернемся к тому, с чего начали, – предложил я. – К механизмам, благодаря которым работает наше сознание.
Да, совершенно верно, опомнился он – да-да, те таинственные механизмы, которые он упомянул, именно так. Они и для него остаются таинственными, несмотря на то, что он уже столько повидал. Но он не ученый и не может давать объяснений. И вообще он занялся этим ремеслом вопреки своей воле, учился-то он совсем по другой специальности.

– А именно? На кого вы учились? По какой специальности?
Официантка подала шницель. Он поинтересовался, понравилось ли мне представление.
– Весьма впечатляюще.
– Можете не кривить душой.
– Весьма впечатляюще!
Масштаб не соответствуют заявленному, сообщил он. Я не сразу понял, что это он о шницеле. О том, что для своих размеров он дороговат. Но сегодня все стало дороговато, возможностей маленького человека никто уже не берет в расчет.
Я полюбопытствовал, хорошо ли по крайней мере это блюдо.

Мясо могло быть и потоньше, заявил он. Шницель, вообще-то, отбивать полагается, почему в наше время никто уже об этом не помнит? Поколебавшись, он спросил, где же мой диктофон.
– У меня отличная память, – ответил я.
Память, продолжил он с набитым ртом, – явление несколько переоцененное. Просто удивительно, как легко внушить человеку ложные воспоминания, как просто стереть что-то из его памяти, не оставив и следа. Вы справитесь без диктофона? Он вам точно не нужен?

Чтобы сменить тему, я предложил ему заказать десерт; он выбрал торт «Захер» и, склонив голову набок, принялся выспрашивать, что представляет из себя «Оксфордский ежеквартальник» – студенческий журнал?
– О, его читают в довольно широких кругах.
– А вы – на кого вы учитесь, молодой человек?
– Изучаю историю искусства. Но вообще я художник.
Он опустил взгляд и уставился на стол.
– Скажите, мы могли с вами где-то встречаться?
– Не думаю.
– Нет?

Все материалы, размещенные в боте и канале, получены из открытых источников сети Интернет, либо присланы пользователями  бота. 
Все права на тексты книг принадлежат их авторам и владельцам. Тексты книг предоставлены исключительно для ознакомления. Администрация бота не несет ответственности за материалы, расположенные здесь