Ещё одна история...
"Старушечка
Старушечка отвернулась от стены и подоткнула под щекой подушку. Там в соседней комнате через коридор семья смотрела телевизор. Седоватый в городском пиджаке, сидя у рояля, взглядывал на притихшую в зале Гурченку. И ту же Гурченку в тамбуре вагона притиснул уже другой, усатый. Старушечке такие нравились: голос у него был щелястый, в щелях, как в трещинах, дрожала щекотка. Он завернул на себе майку, скомандовал Гурченке через ткань: «Сама-сама-сама!» А та вдруг сникла и глядеть стала тускло, как давешний городской. Старушечка на неё обиделась: «Тоже мне, барыня!» И отвернулась к стенке.
А ночью, лёжа в бессонице, старушечка Гурченку зажалела и зажалела себя. Было ясно, что ждать нечего, впереди долгая, как пустырь, старость. Она приготовилась плакать, но почему-то уснула и во сне видела невестку Татьяну. В тёмной кухне у окна она ела мёд из банки. Татьяна сливалась с темнотой, и только мёд под луной масляно золотился. Луна погасла, погасла, будто опустела, банка, и Татьяна слепо зашарила ложкой, заколотила о стекло. Старушечка проснулась, полежала, слушая темноту, и от тишины наконец заплакала. Стало легче.
Утром она не захотела вставать, и её не хватились. Вскипала большая дневная суета, пахло борщом и утюгами. Старушечка мечтала, что хорошо бы ей умереть, лежать в домовине в комнате с телевизором, а домашние сидели бы в ряд, сложив на коленках руки, и думали бы про неё, что вот была старушечка, жила неслышно и хорошо, и как теперь неудобно и скучно от её смерти, и пусть бы скорее закончилось это сидение, да опрокинуть, не чокаясь, рюмку да повести помины в гору, прилично, сытно и весело. Но старушечка будет лежать долго, — как барыня! — и дом будет пахнуть не борщом и утюгами, а рисовой кутьёй с изюмом и мёдом и, может быть, немного вербой, древесным талым соком на срезанных по холоду прутках… «Как барыня», — подумала ещё раз и поднялась, и прожила день легко, иногда замирая у окошек, как именинница перед календарём. А ночью опять не спала, вытянулась на простыне, опустив веки. Потом, будто кто позвал, встрепенулась. За столиком у кровати сидел давешний, из кино, в зелёных медицинских штанах и такой же куртке. В ворохе бумаг и бланков что-то писал обгрызенной красно-белой ручкой, древними резиновыми штемпелями, хэкнув, как на водку, оттискивал печать. Она глядела на него, привыкая, потом спросила:
— Ты Смерть?
Он коротко глянул через плечо, и от щекотки голоса потеплело в груди:
— Смотри-ка, догадалась. Ну, мать, мне тут, видишь, некогда, писаниной придавило, так что давай-ка — сама-сама-сама!
И старушечка, уже было начавшая подниматься, упала головой в подушку и оттуда, из мятой рамы наволочки налилась краснотой, побелев глазами, и впервые за мышиную свою жизнь матюгнулась:
— А вот …й тебе!
И трижды ещё повторила, зачем-то кособоко истово для верности крестясь.
… й! …й! …й! — вздрагивал, как на кочках, Смерть, потом, со сладкими протяжками рассмеявшись, сгинул. В темноте заплакал ребёнок, и старушечка по-матерински вскинулась: утешить, пожалеть!.. Но спохватившись, осела на простыне: нет же в доме детей. Но ребёнок плакал, стучал кулачками в висок и в темя изнутри головы. Старушечка посидела, слепив накрепко губы, потом раскрыла рот и выпустила детский крик в тишину дома. Домашние набежали, затормошили, заспрашивали, и она утешилась, свернула из одеяла куклёнка, закачала его у груди: «Аааиньки!..»
— Маразм, — вздохнула невестка. Свет погасили и разошлись.
Старушечка утром заспалась, поднялась поздно. Дверь толкнула ногой, прошлась через комнаты на кухню. Куснула калач, налила кефиру. Сунув ноги в боты, вышла во двор. Там, на врытом в землю табурете утвердилась привычно-прочно, подняла к солнцу лицо. Из угла к ограде шмыгнула кошка, протаивая в инее следы. Старушечка ей улыбнулась, вынула из кармана калач, напевая, стала крошить на газетку. Под крышей уютно курлыкнули голуби, из тени у забора высунул морду кот. Старушечка ему кулак показала: кыш, дескать!
— Как барыня! — усмехнулся сын в доме. А невестка Татьяна, поглядев из темноты кухни в окно странно долгим взглядом, вырвала из тетради страницу со списком для магазина и, отчеркнув макароны и батарейки, ниже черты вывела в три строки, не жалея места на бумаге: «Рис. Изюм. Мёд»."
Валерия Иванова