Этика

Влияние философии на нрав человека обнаруживается еще в пифагорейском союзе, а первая попытка постигнуть это отношение предпринимается Платоном. Для Аристотеля же не остается области, которая не была бы проникнута разумом, что приводит его к обстоятельному изложению теории нравственности.

Цель индивидуальной жизни Аристотель определяет как блаженство (εὐδαιμονία). К нему стремятся все люди, хотя оно и представляется им совершенно различным образом.

«Блаженство есть деятельность души сообразно добродетели» [Никомахова этика, I, 10; 1099b].

Добродетель (αρετή) связана с добровольными действиями, ведь мы не восхищаемся тем, что есть от природы, и не порицаем то, что совершено по принуждению, поэтому свободу в поступках Аристотель возводит к обнаруженному им в исследовании души основанию – мышлению.

«Добровольно совершают то, что властны не совершать, и делают это не по неведению, но по своему почину, а то, что совершают в неведении – недобровольно» [Евдемова этика, I, 9; 1225b]

Знание добродетели по Аристотелю определяет нас в практической жизни, но не прямым образом, как полагал Сократ, а в соответствии с нравом (ήθος), поэтому из знания справедливости с необходимостью не следует справедливый поступок, ведь ему требуется решение и возможность воплощения.

«Если Сократ считал, что добродетель есть разум, ведь она некоторого рода знание, то мы полагаем, что она лишь причастна уму» [Никомахова этика, VI, 13; 1144b]

Так как деятельность по своей направленности бывает теоретической и практической, то добродетель Аристотель различает на нравственную, или этическую (ηθική), и мыслимую, или дианоэтическую (διανοητική). Первая возникает по привычке, формирующей нрав, а последняя благодаря обучению, поэтому и хвалят не только благочестивых, но и сноровистых, например, за игру на музыкальных инструментах.

Нрав возникает из подчинения многообразных склонностей души разуму. Их непрестанное движение замкнуто в переходе противоположностей, которые Аристотель сводит к избытку и недостатку, выступающим для души в виде удовольствия и страдания.

«Поскольку душа имеет две части, а соответственно им есть добродетель разумной части – мыслимая, дело которой истина бытия и возникновения, и неразумной, но обладающей стремлением, то нрав, дурной или добрый, неизбежно зависит от удовольствий и страданий, которых ищут и избегают» [Евдемова этика, II, 4, 1221b]

Разумность полагает меру этого процесса, и лишь по видимости противоположные крайности стремятся друг к другу, в действительности они устремлены к середине. Например, между подхалимством и высокомерием философ полагает достоинство, а между хитростью и бестолковостью – разумность.

Процесс развития нрава заключается в том, чтобы разумные в возможности склонности и желания сделать действительными, подчинив их всеобщей мере, – так, чтобы ничто особенное не властвовало над душой [См.: Никомахова этика, 13, 1102a]. На этом пути формируется дружба, которую Аристотель различает по видам блаженства, скрепляющего друзей, ведь большинство ищет в ней совместных удовольствий, некоторые преследуют свою выгоду, и лишь немногих связывают узы добродетели. Последняя единит прочнее мимолетных радостей и относительной пользы, так как находится в нас самих, а в друге мы стремимся отыскать лучшего себя.

«Необходимо, чтобы друга каждый чувствовал как самого себя, и познавал самого себя, как познает друга» [Евдемова этика, VII, 12, 1245b]

Так как знание добродетели все же выступает существенным условием для достижения блаженства, то занятие теорией Аристотель полагает не только вершиной познавательной деятельности, но и высшим блаженством для человека.

«Во всяком случае, принято считать, что философия заключает в себе удовольствия, удивительные по чистоте и постоянству, благоразумному же знать приятнее, нежели, пребывать в поиске знания. Самодостаточность (αὐτάρκεια) прежде всего связана с теоретической деятельностью, ибо в необходимом для жизни нуждается и мудрый, и справедливый, и остальные, но если оно есть, то справедливому нужны те, с кем, и то, для чего вершить справедливость, подобно благоразумным, мужественным и другим, но мудрый и сам по себе может заниматься теорией, тем более, чем он мудрее. Лучше иметь сподвижников, но он, очевидно, самдостаточнее всех остальных» [Никомахова этика, VII, 7; 1177b]

Если ни одна из особенных добродетелей несовершенна, будучи всегда направлена на иное, то источник всякой деятельности – мышление, занятое теорией, открывает всеобщую необходимость своих определений, благодаря чему способно поступать самостоятельно, т.е. вполне разумно, не опираясь на расхожие мнения и убеждения.

«Тому, кто хочет стать способным к теории, необходимо дойти до всеобщего, ведь познание занято всеобщим» [Никомахова этика, VII, 7; 1177b]

Аристотель отводит человеку величайшую задачу – постигать то, что выше нас самих, воплощая его по мере своих сил, поэтому философ заключает:

«Не должно увещевать человека разуметь человеческое бытие, а смертному смертное, наоборот, величественнее возвыситься до бессмертного и делать все ради жизни сильнейшего в нас, сколь бы мало оно не было» [Никомахова этика, VII, 7; 1177b]