Эпилепсия

Первый приступ случился, когда мне было двенадцать лет. Мы тогда во дворе с приятелями «приход» замутили. Это такая забава: дыхательный путь резко пережать и в отключке яркий сон увидеть. Мне друг на «солнышко» надавил, а я только поперхнулся. Позже домой пошёл, поужинал, с отцом о чём-то поговорил и будто спать лёг. Вдруг глаза открываю и оказываюсь за домом на площадке. Сам на земле валяюсь, ребята – вокруг, надо мной мать склонилась. Глаза у неё тёмно-карие, чёрная прядь с чёлки над лицом свисает. Плачет.

– Что же вы наделали? – спрашивает.

Я мог бы и догадаться, что это сон был всего лишь: отец спьяну повесился, когда мне ещё и десяти не исполнилось. Вот ведь привиделось. У меня вся морда в какой-то слизи была – это пена изо рта пошла. В больнице сказали, что я в тот день помереть мог. Объяснили, как в случае повторного приступа действовать. Мать с тех пор дёрганная стала. Она и раньше меня заботой своей доставала, а теперь разве что пылинки не сдувала. В школу на физ-ру меня не пускала и попросила классуху на собрании предупредить других детей, чтобы со мной аккуратнее себя вели.

Спустя два года после первого приступа я с пацанами из соседнего двора зацепился. Разборки начались, один на меня напирать стал. Я не особо испугался – в принципе мог его на раз-два уделать – но, сами понимаете, в таких ситуациях напрягаешься внутри, вот я и свалился опять. Все перепугались тогда, «скорую» вызвали, а, пока те ехали, кто что про эпилепсию вспоминал и язык мне держали, чтоб не проглотил. Меня и тогда откачали, но дурная слава за мной закрепилась. Друзья у меня хорошие были, но подростки всё-таки – вроде, и жалели, но и дразнили в то же время.

«Саня, покажи бульдога».

Это они так на пену намекали. Если человек в любой момент в падучую впасть может, к нему неосознанно как к неполноценному относятся, как к слабаку. Приходилось доказывать обратное. Когда водку первый раз пили, мне сначала не налили – мол, неизвестно как скажется. Но я несмотря на все протесты полную рюмку в себя опрокинул. Потом – вторую, и ещё, и ещё. Напился жутко. Рисковал, конечно, но зато каждый раз, когда ребята эту пьянку вспоминали, я в ней главный герой был.

Потом «травки» попробовал, и, знаете, вообще хорошо было. Марихуана же расслабляет, и я мог приступов не бояться. Водки больше не пил, а деньги на карманные расходы от матери на ежедневный «косяк» тратил. Ещё гашиш иногда курил, но с него тяжело слишком припирало – я часами, как оглушённый, сидел.

Однажды бырыга мне новинку предложил – тоже «камень», но другой, вишенкой назывался. От него действительно сладко пахло, как от леденца. С него меня совсем дико вставило. Вечером пришёл домой, вышел на балкон и решил, что летать умею. Свесился с решётки, а мать меня удержать пыталась. Рыдала тогда, умоляла не прыгать и вытащила всё-таки. Так стыдно перед ней потом было, в больничке, после допроса.

Мать тогда в церковь стала ходить, прощение у Бога вымаливала за то, что не следила за воспитанием сына, и просила о помощи. Батюшка ей предложил летом меня в христианский лагерь отправить. Он недалеко от города располагался, на острове небольшом. Сам лагерь на возвышенности стоял, а у края внизу – причал небольшой. Меня туда и ещё нескольких ребят на лодке доставили, жили в палатках и целыми днями библию изучали да песни у костра пели во славу Христа, ещё покаяться уговаривали – такая тоска. Зато я там с девчонкой одной познакомился, Алисой звать. Ей тоже в лагере скучно было, и мы решили вместе сбежать, дождались ночи и пошли к причалу. Если по правильной дороге идти, то охранник не пустил бы, но с другой стороны по обрыву можно было спуститься. Я первым вниз полез, а Алиса с края свесилась и следила за мной. Там из земли корни деревьев торчали и кусты всякие – за них держась, я и лез. Вдруг Алиса плакать начала.

– Не надо, – говорит, – не надо.

Я голову поднимаю, а сверху на меня мама смотрит и плачет, за руки меня удержать пытается. Ещё небо такое чёрное, непроглядное, ни одной звезды не видать, и внизу темнота полнейшая. Только из окна слабый свет горит, а мама всё повторяет: «Не надо, не надо». Но я руки отпустил и падать стал – такой кайф, аж муражки по телу пошли. Потом глаза открываю, и оказываюсь за домом на площадке. Сам на земле валяюсь, люди какие-то вокруг стоят, а надо мной мать плачет.

Она с тех пор часто плакать стала. На людях ещё держится как-то, даже улыбается иногда. По разу в неделю то в больницу, то в церковь меня на коляске отвезёт. А вечером на кровать меня еле-еле уложит и сидит рядом плачет тихонько. Смотрю на неё молча, любуюсь. Глаза у неё темно-карие и седая прядь с чёлки на лице свисает. Красивая она до сих пор. Что там Бог - вот бы у матери хоть один раз прощения попросить.