Эпикур - "Письмо к Менекею"

Эпи­кур Мене­кею шлет при­вет.

Пусть никто в моло­до­сти не откла­ды­ва­ет заня­тий фило­со­фи­ей, а в ста­ро­сти не утом­ля­ет­ся заня­ти­я­ми фило­со­фи­ей: ведь для душев­но­го здо­ро­вья никто не может быть ни недо­зре­лым, ни пере­зре­лым. Кто гово­рит, что зани­мать­ся фило­со­фи­ей еще рано или уже позд­но, подо­бен тому, кто гово­рит, буд­то быть счаст­ли­вым еще рано или уже позд­но. Поэто­му зани­мать­ся фило­со­фи­ей следу­ет и моло­до­му и ста­ро­му: пер­во­му — для того, чтобы он и в ста­ро­сти остал­ся молод бла­га­ми в доб­рой памя­ти о про­шлом, вто­ро­му — чтобы он был и молод и стар, не испы­ты­вая стра­ха перед буду­щим. Ста­ло быть, надоб­но поду­мать о том, что состав­ля­ет наше сча­стье, — ведь когда оно у нас есть, то все у нас есть, а когда его у нас нет, то мы на все идем, чтобы его запо­лу­чить.

Итак, и в делах тво­их, и в раз­мыш­ле­ни­ях следуй моим все­гдаш­ним сове­там, пола­гая в них самые основ­ные нача­ла хоро­шей жиз­ни.

Преж­де все­го верь, что бог есть суще­ст­во бес­смерт­ное и бла­жен­ное, ибо тако­во все­об­щее начер­та­ние поня­тия о боге; и поэто­му не при­пи­сы­вай ему ниче­го, что чуж­до бес­смер­тию и несвой­ст­вен­но бла­жен­ст­ву, а пред­став­ляй о нем лишь то, чем под­дер­жи­ва­ет­ся его бес­смер­тие и его бла­жен­ст­во. Да, боги суще­ст­ву­ют, ибо зна­ние о них — оче­вид­ность; но они не тако­вы, каки­ми их пола­га­ет тол­па, ибо тол­па не сохра­ня­ет их [в пред­став­ле­нии] таки­ми, каки­ми пола­га­ет. Нече­стив не тот, кто отвер­га­ет богов тол­пы, а тот, кто при­ни­ма­ет мне­ния тол­пы о богах, ибо выска­зы­ва­ния тол­пы о богах — это не пред­вос­хи­ще­ния, а домыс­лы, и при­том лож­ные. Имен­но в них утвер­жда­ет­ся, буд­то боги посы­ла­ют дур­ным людям вели­кий вред, а хоро­шим — поль­зу: ведь люди при­вык­ли к соб­ст­вен­ным досто­ин­ствам и к подоб­ным себе отно­сят­ся хоро­шо, а все, что не тако­во, счи­та­ют чуж­дым.

При­вы­кай думать, что смерть для нас — ничто: ведь все и хоро­шее и дур­ное заклю­ча­ет­ся в ощу­ще­нии, а смерть есть лише­ние ощу­ще­ний. Поэто­му если дер­жать­ся пра­виль­но­го зна­ния, что смерть для нас — ничто, то смерт­ность жиз­ни станет для нас отрад­на; не отто­го, что к ней при­ба­вит­ся бес­ко­неч­ность вре­ме­ни, а отто­го, что от нее отни­мет­ся жаж­да бес­смер­тия. Поэто­му ниче­го нет страш­но­го в жиз­ни тому, кто по-насто­я­ще­му понял, что нет ниче­го страш­но­го в не-жиз­ни. Поэто­му глуп, кто гово­рит, что боит­ся смер­ти не пото­му, что она при­чи­нит стра­да­ния, когда при­дет, а пото­му, что она при­чи­нит стра­да­ния тем, что при­дет; что при­сут­ст­ви­ем сво­им не бес­по­ко­ит, о том вовсе напрас­но горе­вать зара­нее. Ста­ло быть, самое ужас­ное из зол, смерть, не име­ет к нам ника­ко­го отно­ше­ния; когда мы есть, то смер­ти еще нет, а когда смерть насту­па­ет, то нас уже нет. Таким обра­зом, смерть не суще­ст­ву­ет ни для живых, ни для мерт­вых, так как для одних она сама не суще­ст­ву­ет, а дру­гие для нее сами не суще­ст­ву­ют. Боль­шин­ст­во людей то бегут смер­ти как вели­чай­ше­го из зол, то жаж­дут ее как отдох­но­ве­ния от зол жиз­ни. А муд­рец не укло­ня­ет­ся от жиз­ни и не боит­ся не-жиз­ни, пото­му что жизнь ему не меша­ет, а не-жизнь не кажет­ся злом. Как пищу он выби­ра­ет не более обиль­ную, а самую при­ят­ную, так и вре­ме­нем он насла­жда­ет­ся не самым дол­гим, а самым при­ят­ным. Кто сове­ту­ет юно­ше хоро­шо жить, а стар­цу хоро­шо кон­чить жизнь, тот нера­зу­мен не толь­ко пото­му, что жизнь ему мила, но еще и пото­му, что уме­ние хоро­шо жить и хоро­шо уме­реть — это одна и та же нау­ка. Но еще хуже тот, кто ска­зал: хоро­шо не родить­ся.

Если ж родил­ся — сой­ти поско­рее в оби­тель аида

Если он гово­рит так по убеж­де­нию, то поче­му он не ухо­дит из жиз­ни? ведь если это им твер­до реше­но, то это в его вла­сти. Если же он гово­рит это в насмеш­ку, то это глу­по, пото­му что пред­мет совсем для это­го не под­хо­дит.

Нуж­но пом­нить, что буду­щее — не совсем наше и не совсем не наше, чтобы не ожидать, что оно непре­мен­но насту­пит, и не отча­и­вать­ся, что оно совсем не насту­пит.

Сход­ным обра­зом и среди жела­ний наших следу­ет одни счи­тать есте­ствен­ны­ми, дру­гие — празд­ны­ми; а среди есте­ствен­ных одни — необ­хо­ди­мы­ми, дру­гие — толь­ко есте­ствен­ны­ми; а среди необ­хо­ди­мых одни — необ­хо­ди­мые для сча­стья, дру­гие — для спо­кой­ст­вия тела, тре­тьи — про­сто для жиз­ни. Если при таком рас­смот­ре­нии не допус­кать оши­бок, то вся­кое пред­по­чте­ние и вся­кое избе­га­ние при­ведет к телес­но­му здо­ро­вью и душев­ной без­мя­теж­но­сти, а это — конеч­ная цель бла­жен­ной жиз­ни. Ведь все, что мы дела­ем, мы дела­ем затем, чтобы не иметь ни боли, ни тре­во­ги; и когда это нако­нец достиг­ну­то, то вся­кая буря души рас­се­и­ва­ет­ся, так как живо­му суще­ст­ву уже не надо к чему-то идти, слов­но к недо­стаю­ще­му, и чего-то искать, слов­но для пол­ноты душев­ных и телес­ных благ. В самом деле, ведь мы чув­ст­ву­ем нуж­ду в насла­жде­нии толь­ко тогда, когда стра­да­ем от его отсут­ст­вия; а когда не стра­да­ем, то и нуж­ды не чув­ст­ву­ем. Пото­му мы и гово­рим, что насла­жде­ние есть и нача­ло и конец бла­жен­ной жиз­ни; его мы позна­ли как пер­вое бла­го, срод­ное нам, с него начи­на­ем вся­кое пред­по­чте­ние и избе­га­ние и к нему воз­вра­ща­ем­ся, поль­зу­ясь пре­тер­пе­ва­ни­ем как мери­лом вся­ко­го бла­га.

Так как насла­жде­ние есть пер­вое и срод­ное нам бла­го, то поэто­му мы отда­ем пред­по­чте­ние не вся­ко­му насла­жде­нию, но под­час мно­гие из них обхо­дим, если за ними следу­ют более зна­чи­тель­ные непри­ят­но­сти; и наобо­рот, часто боль мы пред­по­чи­та­ем насла­жде­ни­ям, если, пере­тер­пев дол­гую боль, мы ждем сле­дом за нею боль­ше­го насла­жде­ния. Ста­ло быть, вся­кое насла­жде­ние, будучи от при­ро-ды род­ст­вен­но нам, есть бла­го, но не вся­кое заслу­жи­ва­ет пред­по­чте­ния; рав­ным обра­зом и вся­кая боль есть зло, но не вся­кой боли следу­ет избе­гать; а надо обо всем судить, рас­смат­ри­вая и сораз­ме­ряя полез­ное и непо­лез­ное — ведь порой мы и на бла­го смот­рим как на зло и, напро­тив, на зло — как на бла­го.

Само­до­вле­ние мы счи­та­ем вели­ким бла­гом, но не с тем, чтобы все­гда поль­зо­вать­ся немно­гим, а затем, чтобы доволь­ст­во­вать­ся немно­гим, когда не будет мно­го­го, искренне пола­гая, что рос­кошь сла­ще все­го тем, кто нуж­да­ет­ся в ней мень­ше все­го, и что все, чего тре­бу­ет при­ро­да, лег­ко дости­жи­мо, а все излиш­нее — труд­но дости­жи­мо. Самая про­стая снедь достав­ля­ет не мень­ше насла­жде­ния, чем рос­кош­ный стол, если толь­ко не стра­дать от того, чего нет; даже хлеб и вода достав­ля­ют вели­чай­шее из насла­жде­ний, если дать их тому, кто голо­ден. Поэто­му при­выч­ка к про­стым и недо­ро­гим куша­ньям и здо­ро­вье нам укреп­ля­ет, и к насущ­ным жиз­нен­ным заботам нас обо­д­ря­ет, и при встре­че с рос­ко­шью после дол­го­го пере­ры­ва дела­ет нас силь­нее, и поз­во­ля­ет не стра­шить­ся пре­врат­но­стей судь­бы.

Поэто­му когда мы гово­рим, что насла­жде­ние есть конеч­ная цель, то мы разу­ме­ем отнюдь не насла­жде­ния рас­пут­ства или чув­ст­вен­но­сти, как пола­га­ют те, кто не зна­ют, не разде­ля­ют или пло­хо пони­ма­ют наше уче­ние, — нет, мы разу­ме­ем сво­бо­ду от стра­да­ний тела и от смя­те­ний души. Ибо не бес­ко­неч­ные попой­ки и празд­ни­ки, не насла­жде­ние маль­чи­ка­ми и жен­щи­на­ми или рыб­ным сто­лом и про­чи­ми радо­стя­ми рос­кош­но­го пира дела­ют нашу жизнь слад­кою, а толь­ко трез­вое рас­суж­де­ние, исследу­ю­щее при­чи­ны вся­ко­го наше­го пред­по­чте­ния и избе­га­ния и изго­ня­ю­щее мне­ния, посе­ля­ю­щие вели­кую тре­во­гу в душе.

Нача­ло же все­го это­го и вели­чай­шее из благ есть разу­ме­ние; оно доро­же даже самой фило­со­фии, и от него про­изо­шли все осталь­ные доб­ро­де­те­ли. Это оно учит, что нель­зя жить слад­ко, не живя разум­но, хоро­шо и пра­вед­но, и [нель­зя жить разум­но, хоро­шо и пра­вед­но], не живя слад­ко: ведь все доб­ро­де­те­ли срод­ни слад­кой жиз­ни и слад­кая жизнь неот­де­ли­ма от них.

Кто, по-тво­е­му, выше чело­ве­ка, кото­рый и о богах мыс­лит бла­го­че­сти­во, и от стра­ха перед смер­тью совер­шен­но сво­бо­ден, кото­рый раз­мыш­ле­ни­ем постиг конеч­ную цель при­ро­ды, понял, что выс­шее бла­го лег­ко испол­ни­мо и дости­жи­мо, а выс­шее зло или недол­го, или нетяж­ко, кото­рый сме­ет­ся над судь­бою, кем-то име­ну­е­мой вла­ды­чи­цею все­го, [и вме­сто это­го утвер­жда­ет, что иное про­ис­хо­дит по неиз­беж­но­сти], иное по слу­чаю, а иное зави­сит от нас, — ибо ясно, что неиз­беж­ность безот­вет­ст­вен­на, слу­чай неве­рен, а зави­ся­щее от нас ниче­му ино­му не под­власт­но и поэто­му под­ле­жит как пори­ца­нию, так и похва­ле. В самом деле, луч­ше уж верить бас­ням о богах, чем поко­рять­ся судь­бе, выду­ман­ной физи­ка­ми, — бас­ни дают надеж­ду уми­ло­сти­вить богов почи­та­ни­ем, в судь­бе же заклю­че­на неумо­ли­мая неиз­беж­ность. Точ­но так же и слу­чай для него и не бог, как для тол­пы, пото­му что дей­ст­вия бога не быва­ют бес­по­рядоч­ны; и не бес­со­зна­тель­ная при­чи­на, пото­му что он не счи­та­ет, буд­то слу­чай дает чело­ве­ку доб­ро и зло, опред­е­ля­ю­щие его бла­жен­ную жизнь, а счи­та­ет, что слу­чай выво­дит за собой лишь нача­ла боль­ших благ или зол. Поэто­му и пола­га­ет муд­рец, что луч­ше с разу­мом быть несчаст­ным, чем без разу­ма быть счаст­ли­вым: все­гда ведь луч­ше, чтобы хоро­шо заду­ман­ное дело не было обя­за­но успе­хом слу­чаю.

Обду­мы­вай же эти и подоб­ные сове­ты днем и ночью, сам с собою и с тем, кто похож на тебя, и тебя не постигнет смя­те­ние ни наяву, ни во сне, а будешь ты жить, как бог среди людей. Ибо кто живет среди бес­смерт­ных благ, тот и сам ни в чем не сход­ству­ет со смерт­ны­ми.