Дом

Очертания этого дома были видны даже из деревни. В этом мире, где ничего не имело названий, а люди могли просто показывать на предметы пальцем, дом был очевидной достопримечательностью. Потому что это был «дом». Не «эйт», не «солит» и даже не «зодиаграмма», как имел обычай говорить друг Майка. Дом был просто «домом» для всех без исключений. 

Его особенность была по вкусу только первые несколько минут. «Дом?» «Надо же, просто дом.» «Смотрите, герит мес, дом!» А потом оставались только приятные воспоминания. 

Иногда люди выбирали привычные нам слова, иначе они бы они просто не смогли понимать друг друга, но не чужды им были и свои собственные наименования. Неологизмы могли быть присущи целой деревне, как это обстояло у Майка, или же просто одной семье. Правда, чаще всего такая семья была не особо разговорчива с другими людьми. Она отделялась от общества, преследуя в этом свои неведомые цели. 

Одно время Майку нравилось изобретать свой собственный язык, но осознание того, что решительно ничего нового он никогда не придумает, заставило его прекратить. Ему наскучило подбирать бесконечные комбинации из уже имеющихся букв. «Если бы я все мог придумать сам, было бы интереснее.» Где-то в глубине души Майку даже претило то, что люди находят в этом бессмысленном занятии что-то интересное. Все творчество этого мира, этой Вселенной, было заключено в бессмысленный и мнимый выбор, который был безумно приятен для большинства. Огромные скопления никому не нужных книг с абсолютно непонятной речью, стихов, даже картин, где неизменно должны были быть буквы, и прочего художественного барахла. 

А некоторые даже шли дальше, придумывая свой алфавит, свои правила языка, «творя» и «ваяя» свою собственную речь. Как жаль, что это было настолько же примитивно, насколько обманчиво. 

Одни гордились языком своей семьи или деревни, другие же стыдились его. Рассказывать про речь было равносильно биографии, ведь в каждой фразе и в каждом слове (а порой и в каждой букве) умещалась ёмкая история их создания. «Созидать» стало главной монологией этого мира. «Мо-но-ло-ги-я,» — с удовольствием повторял в свое время Майк. Теперь для него это не значило ничего, кроме как самой по себе монологии. 

Проходя мимо дома, люди чувствовали нечто странное. По их телу пробегал холодок, который нельзя было точно охарактеризовать как приятный или неприятный. Точно сказать можно было только одно: это был чужой дом. Не чьей-то семьи, не чьей-то деревни, не кого-то из их знакомых или друзей. Просто чужой, на этом ставилась точка. 

Свеча погасла. Майк в который раз начал искать спички. Он ненавидел темноту, но свет продолжали отключать как по часам, так же терялись и спички. «Свет — значит спички,» —подумал устало Майк, повторив это в который раз как мантру. Да, свет действительно значил спички. 

Дом виднелся уже не так отчетливо, как при свече. А где он вообще был? Точно отсюда сказать было нельзя, но он каким-то образом умудрялся выглядывать из-за всех зданий так, словно был единственным живым существом в этом мире. Иногда он представлялся прекрасным, в другой раз — пугающим, а в третий — ужасным. В этом не было никакой мистики, это все происходило не в каком-то параллельном или нереальном мире, а в головах обычных людей, «творцов» этого мира. 

Про дом тоже любили говорить. Не так, как про речь и язык, конечно, но он тоже был хорош в этом отношении. Внутри него было нарисовано множество граффити на абсолютно разных языках: начиная от классической речи этой деревни и заканчивая языками, которыми владели всего несколько человек. Он был удивителен. 

Он восставал из мира мертвых и живых одновременно, казался всем дощатым и грубым, но неустанно продолжал держаться. «Если бы это был человек,» — часто думал Майк, — «он был бы очень сильным.» 

Спички так и не захотели найтись, и, в конце концов, наш герой бросил их поиск. Он в который раз попытался разглядеть дом в кромешной тьме, окутавшей ночь, но, даже когда Майк сильно сощуривал глаза, виднелись только очертания дома. 

---

На следующий день, когда солнце уже начало освещать это место, дом казался чуть более «свойским». Майк считал, что днем дом пытается срастись с окружающим миром, затеряться в нем. Каждый новый день, никак не изменяясь внешне, ему удавалось принимать абсолютно разные формы, которые так же по-разному вписывались в окружающую обстановку. Однажды, например, дом стал настолько жутким, что был своего рода призрачным, даже издалека казалось, что там ходит что-то нечеловеческое. Однако эта мистичность с легкостью смогла вписаться в стоящие поодаль здания. Одним из них был жилой многоквартирный дом привычного здесь темно-серого цвета, другим зданием был интернат, который стоял еще дальше. 

Из-за мистичности, которую принял дом в тот день, он стал как будто частью классической истории ужасов в типичной провинциальной деревне. Проходя мимо него в этот день, люди думали о том, как много баек, наверное, уже успели сочинить про него дети и что там наверняка по ночам собираются подростки. Его мистичность не была странной для этого места, не была новой — она была такой, какой должна была быть всегда. Дощатой, провинциальной и ни капли не аристократичной. 

Сперва Майк каждый день удивлялся, как дому удается так хорошо маскироваться, оставаясь при этом собой. Прошло достаточно много времени, прежде чем Майк понял, что дом маскировал не себя, а все вокруг под себя. Становясь мрачным, он делал остальной мир мрачным так, чтобы не выделяться на его фоне. От него как бы исходила энергия, заполняющая все вокруг и постепенно превращая это вот «все вокруг» во «все вокруг дома». Поняв это, Майк еще больше воодушевился домом. Он стал безмерно уважать это здание, в какой-то момент он даже признался себе, что хотел бы уметь так же. 

Сегодня дом принял форму сказки. Солнце слепило его, делая уже начинавшее гнить дерево естественно-золотистым, а окна с особым рвением отражали свет. Те лучи, которым, однако же, удавалось пробиться внутрь, освещали деревянную мебель в нем так, что создавалось ощущение, будто там живут герои из сказки. Были ли они добрыми, неизвестно, но на самом деле это было и не важно: мало кто заходил внутрь. Двери дома были всегда закрыты: это было некое правило. Не было никаких легенд по типу «Зашедшие в дом в итоге умерли», нет. Просто людей на биологическом уровне отталкивали эти закрытые двери, которые говорили всем: «Если дом закрыт, значит, здесь кто-то живет, а вторгаться на чужую территорию нельзя.» Как правило, люди упускают из виду детали вроде того, что дом на самом-то деле был нежилым. Точнее, упускает их подсознание. 

Майк не очень любил подсознание, а поэтому старался не слушать его, отгоняя подобные мысли. Он точно знал, что в доме никто не живет, и никакие двери не смогли бы его смутить. Хотел ли он пробраться внутрь? Пока нет, пока рано. Он знал, что сможет войти туда ровно тогда, когда захочет, но чувствовал, что есть какой-то момент, в который дом примет его с большей радостью. Майк ждал этого момента и предстоящей встречи как знакомство со своим новым лучшим другом (которого у него никогда не было). Обычные друзья — это другое, они эфемерны, непостоянны. Дом воспринимался Майком совсем иначе. 

---

Иногда нейронные связи в нашей голове творят чудеса. Удивительные вещи, которых не увидишь в кино и не прочитаешь в книгах. Они создают динамику мысли, усиливают переживания, уменьшают их, а затем делают то, что вздумается (в рамках дозволенной им физиологии, конечно). Все придуманные человеком понятия, такие как «хорошо» или «плохо», на самом деле чужды для нашего мозга. Создавая очередные связи, формируя воспоминания или же условные рефлексы, нейроны не смотрят на привычные нам социальные мерки. Они не умеют. И «хорошо», и «плохо» становится лишь проявлением их произведений искусства. И «хорошо», и «плохо» стремится к бесконечности и там же умирает, оставляя после себя только динамику, которая, по сути, и есть жизнь. А жизнь, как известно, прекрасна. 

В тот момент, когда нужные связи сформировались, а все происходящее подчинилось другому творцу — Времени, — Майк уже собирался ложиться спать, в который раз потеряв спички где-то под кроватью. 

Поистине удивительна лишь цепочка событий, возникающая за счет работы мельчайших её составляющих. Собираясь в единое целое и формируя, говоря языком местных жителей, «хаёт», эта цепочка превращается в нечто прекрасное вне зависимости от понятий, принятых в обществе. И это творчество намного прекраснее того, что создавалось в этом мире, сотканном из языков и букв. Это не просто затмевало местные картины и романы, но делало их совершенно бесполезными. Нечто поистине прекрасное, не нуждающееся в объяснении или же усложнении. 

Майк снова посмотрел на дом. Он горел. 

Вскрикнув, он попытался сделать привычные упражнения, сильно зажмуривая глаза, тряся головой и всячески пытаясь отогнать возможное видение. Но привычные методы на этот раз не работали. Но неужели это и был тот момент? Нет, это был не он. Майку не верилось, что дом начал действовать вне оговоренного «расписания». Майк всегда точно знал, что дождется момента их единения, что дождется и примет этот момент. Но сейчас дом просто полыхал огнём, а момент и не думал происходить. 

«Никакого момента и не будет никогда,» — осенило Майка. И не должно было быть никакого момента в будущем, потому что этот самый «момент» существует только в настоящем. 

Майк знал, что через дверь ему не уйти, а потому сразу стал открывать окно. Он уже давно продумал, как будет уходить, а потому окно было заранее открыто и закрыто так, чтобы это выглядело, как раньше, и не вызывало подозрений. Майк делал все осторожно, боясь, что вот-вот услышит за спиной очередное выдуманное в этой деревне слово. 

Но слово последовало. Друг Майка стоял посреди комнаты, уже давно наблюдая за ним, не посмев до сих пор разрушить этот момент. 

— Майк, — полушёпотом, боясь разбудить еще кого-нибудь, проговорил он. 

Майк повернулся, не убирая рук от окна, готовый в любой момент бежать со всех ног: 

— Я не могу. 

— Майк, послушай, помнишь, тогда в доме тоже было что-то не так, но ты же понял, что это все был обман. 

Майк отвернулся и, не отрывая глаз, смотрел на ручку окна, которая в любой момент была готова податься вниз, распахнув перед ним последнюю оставшуюся преграду. Дом продолжал гореть, напоминая о себе каждую секунду. 

— Нет, ты не понимаешь, это и есть тот самый «момент»! — говоря это, Майк только слегка повернул голову назад, уже не так сильно, как раньше, всё его внимание теперь было приковано к ручке окна. 

— С чего ты взял, что это подходящий момент? 

— Потому что нет никакого подходящего, есть только этот. И всё, всё.. 

Майк приоткрыл окно так, что свежий воздух начал слегка проникать в комнату. Все было настолько реально, что резало глаза. Казалось, это пепел из дома долетал прямо сюда, настойчиво напоминая о себе. И все же почему-то Майк не мог выпрыгнуть именно сейчас. 

— Майк, это плохая идея. 

На это Майк лишь засмеялся, почувствовав свои слёзы, отпечатывающиеся на напряженных щеках: 

—Валанг масасаман идэ, ат валанг магагандан идэ. Майрон ламан бухай. Ат маганда ша. 

Этот язык, бывший некогда таким чуждым ему, стал поистине прекрасен. Он почувствовал настоящее удовольствие, проговорив это вслух. Проговорив то же самое на привычном нам языке (но уже про себя), он окончательно убедился, что идея владеет всем. 

Окно уже было позади, а трава, полная росы, готова была смягчить почву под его босыми ногами. Все вокруг, казалось, делало этот путь легче. Майк чувствовал, как временами достаточно крупные частицы пыли бились об его лицо, попадая в глаза и напоминая о том, что всё происходящее сейчас чертовски реально. Асфальт не резал ноги, но придавал уверенности, делая шаги быстрее. Деревня была совсем пуста, но эта пустота не была безлюдной, вернее, безжизненной. Напротив, все вокруг было наполнено жизнью, все дышало ей, не оставляя никаких сомнений в том, что дом ждал. 

На каждое движение руки пространство-время отзывалось колебанием, а все вокруг подавалось в сторону этого движения. Испытывая удивление от домов и предметов вокруг, Майк чувствовал, как искажается от этого пространство вокруг него. Чуть расширившиеся зрачки заставляли пространство расширяться соответственно, колышущиеся края одежды производили небольшую рябь, которая тем не менее была заметна. В прямом смысле рассекая это пространство, Майк чувствовал, как покорно оно поддаётся этим изменениям. 

Остановившись прямо перед дверью горящего дома, он посмотрел на табличку сверху, которая всегда была пуста. Его голова была высоко поднята наверх. Табличка же была деревянная, как и сам дом, но на ней определенно должно было быть что-то написано. Табличка начала то сужаться, то расширяться, однако, вопреки фантазиям Майка, никакой надписи на ней не появилось. Она просто продолжала «плавать» внутри пространства, удерживаемая только физическими гвоздями без приставки «мета-». 

Дверь легко распахнулась под таким же легким движением руки. 

На этот раз дом был уже совсем другим — все надписи исчезли под действием огня, который на удивление поглощал с одинаковой скоростью как «плохие», так и «хорошие» слова. «Огонь тоже прекрасен,» — подумал Майк, проходя внутрь дома. 

Лестница, смотревшая на него с другого конца комнаты, ведущая на второй этаж, была вне зоны действия огня. Быстро поднявшись по ней, Майк бросился к окну на втором этаже. С удивлением он заметил, что дом больше не горит. Внутри не было ни дыма, ни пепла, ни каких-либо других признаков огня. Но в окно было видно, что теперь полыхала деревня. Она не смогла бы разгореться так быстро, пока Майк был в доме. Но когда он бежал сюда, деревня не горела. 

Майк нахмурился, потеряв нить, которая вела его до этого. Он начал осматриваться в поиске чего-то, что дало бы ему понимание происходящего. Стены продолжали колыхаться как от огня, но пламени больше не было. Он подошёл к стене слева от окна, у которого недавно стоял, и приложил к ней руку. Кисть, приложенная к стене, начала колыхаться так, будто Майк смотрел на неё сквозь толщу воды. 

«Момент,» — услышал он. 

Стены затряслись еще сильнее, движение шло откуда-то снизу. Майк продолжал смотреть на свою руку, пока стены складывались одна на одну. Дом, рушился, как карточный домик. 

Майк закрыл глаза, сосредоточившись на этом моменте. Когда он открыл их, дом снова был невредимым. Он повторил этот момент еще раз. Затем снова, затем еще и еще. Он засмеялся от того, что это было действительно смешно. Это была лучшая шутка на свете, которую с ним когда-нибудь кто-нибудь шутил. 

В последнюю секунду Майк подумал, что идея с языками была не самой удачной. А его друга должны звать Генри.