Должок

— Не гони херню! У тебя обалденное тело. Сказал бы крепче, но ты ведь дама. А ну-ка... а иди-ка сюда... — дядя Толя придвинул ее к себе. — Давай-ка мне на коленки... как ты сидела, а я тебе про Питера Пэна рассказывал, помнишь? Помнишь или нет?

— Помню, — бормотала Настя, мостясь к нему.

— Ну вот... Ни хрена ты не понимаешь, Настюх. Была бы ты доской худющей, как все девки — я бы только зевал, вот честно. А так — ты и не толстая совсем, и в тебе самый смак есть. Это ж мужику бальзам на яйца, когда вот эти все округлости, мягонькое все такое, — говорил дядя Толя, щупая Настю сверху донизу. — Мммммм! Вот так бы и сожрал тебя... схавал бы с костями...

Он вжался носом в Настино плечо, обхватив ее за груди, полные, изобильные не по возрасту.

Настя сопела, закрыв глаза. Дядя Толя тоже зажмурился, уткнувшись в нее.

Какое-то время они сидели, покачиваясь, как в трансе.

Потом дядя Толя прокашлялся:

— Все. Слезай, — он шлепнул ее по бедру. — Слезай, Настюх. Сделай мне чайку. Да не вздумай одеваться! — прикрикнул он, увидев, как Настя тянется к халату.

— А...

— Папа все равно ушел. А ты все равно попалилась... Буду любоваться на тебя. Знаешь, какой кайф — смотреть на все вот это вот?... Пошли. Между прочим, — говорил он ей по дороге на кухню, — между прочим, знаешь сколько голых девиц сидело у меня на коленях? Но ты — самая-самая ...

из всех!..

— Да ну?

— Серьезно. Будь я помоложе... а не такой старый хрен... Эх!

— Вы не старый, — сказала Настя, гремя посудой.

— ... но все равно хрен. Да? Ахахаха!... — дядя Толя зашелся хриплым смехом. — Ладно, сменим пластинку. Давай рассказывай мне, как ты тут жила эти десять лет.

Слово за слово — они разговорились. Глаза у Насти блестели, уши горели, соски светились, как светофоры, — но движения становились все естественней, угловатость исчезала, спина выпрямилась, как по волшебству...

— Они мне всю жизнь говорили, что я мамонт, — жаловалась она, шумно втягивая в себя чай.

— Если бы я слушал, что про меня говорят всю жизнь — знаешь, кем бы я был? Тебе просто завидуют.

— Завидуют?

— Конечно. У них нет такой красоты, нет такого тела... таких сисек. Знаешь, сколько девчонок мечтает о сиськах, как у тебя? — говорил дядя Толя и смотрел, как Настя по-хозяйски щупает свою грудь, молочно-розовую, с выпуклыми сосками. — Уж я-то знаю, потому что я...

— ... старый хрен, — продолжила Настя, и оба они рассмеялись.

— Ну вот... Встань еще, Настюх! Во всей красе... Нет, какое ты все-таки чудо!

— Раз у нас с вами такой откровенный разговор... то...

— Что?

— Это... Бриться обязательно?

— Бриться? Нуууу... Как я могу такое думать? Это ты у своего парня спроси... или сама решай, как ты себя ощущаешь. Мне все у тебя нравится. И попка твоя, мягенькая такая, без рыхлости... Вот только прическа твоя не фонтан, Настюх. На голове, имею в виду. Когда ты была еще с бантами — оно годилось, а щас... Челка эта не твоя, вот честно. Ложка дегтя... Не обижаешься?

— Не...

— Точно?

Настя, отвернувшись, стала грюкать блюдцами, складывая их в мойку.

По ноге у нее стекали две маслянистых капли, добравшись до колена. Настя пыталась незаметно размазать их другой ногой, но у нее никак не получалось. Дядя Толя задумчиво наблюдал за ними.

— Я на секунду, — хрипло сказала Настя, вдруг свернув к ванной.

— Так. Стой.

— Что?

— Иди сюда. Идем к тебе.

Дядя Толя встал и обхватил ее за талию.

— Что?... вы что... — лепетала обомлевшая Настя.

— Не бойся, я ничего тебе не сделаю. Небольшой массажик... Идем. Ложись! — приказал дядя Толя, подведя ее к кровати. Настя послушно легла, не сводя с него глаз. — Вот тааак... Закрой глаза... Не бойся, насиловать не буду. Честно. Ну закрой...

Настя зажмурилась.

Эти несколько секунд, когда ничего не происходило, а она просто застыла, голая, где-то между раем и адом, были самыми страшными в ее жизни.

Потом ее сосок окутала щекотная влага. Еще, еще и еще...

Потом властные пальцы нырнули в нектар, которым Настя сочилась там, внизу.

Она ждала прикосновения к той самой точке, зудящей требовательным волчком внутри, и застыла в предвкушении... и закричала, когда в нее вдруг втек влажный яд, и волчок завертелся, как бешеный, обжигая тело нервными соцветиями, — и кричала, задыхаясь, снова и снова, когда яд втекал в нее новыми и новыми порциями наслаждения, такого сильного, что ей было стыдно даже перед самой собой.

Она пыталась бороться с ним, скрыть его — но наслаждение рвалось из нее вихрем, натянувшим тело, которое вдруг стало как туча, налитая всеми красками радуги...

— ... Ну и наелся я твоих волос, скажу я тебе... Насть! Настюх, ты чего? Ну чего ты, глупенькая? — дядя Толя гладил всхлипывающую Настю по плечам, по животику и по всему телу, чувствительному, как нерв. — Ну что ты, ну все хорошо... Все хорошо, моя маленькая... — ласкал он ее, медленно проводя по коже кончиками ногтей.

Пальцы его скользили по бокам, по бедрам, взбираясь на самые-самые чувствительные места. Настины всхлипывания слышались все реже, реже, тише... Затем они перешли в сопение, и Настя, растаявшая в потоке мурашек, уже не видела и не слышала, как дядя Толя накрыл ее одеялом и вышел из комнаты.

— ... Ауу! Ты спишь, что ли?

Папин голос вклинился туда, где парила счастливая Настя, и сгустился в силуэт папы, склонившийся над ней.

— А?

— Куда это он, не знаешь?

— Кто?

— Как кто? Толик, конечно. Прихожу — нет его, и на столе записка. «Извини, Петька, надо срочно мотать. Перепутал время. Прости, что не дождался... Обнимаю...» Вот чудак! Не знаешь, что стряслось?

— Неее... — пискнула Настя, натягивая на себя одеяло, пока папа не увидел, что она голая.

***

Это был не сон.

— Дзззззззззззыыы!

Реальный, взаправдашний дверной звонок снова и снова звонил, впиваясь в мозги, как электродрель.

— Твою маааать...

Осознав, что глаза открыты, он сделал попытку поднять ногу.

Для этого надо было разобраться, где она...

— Твою мать!!!

Звонок остервенело долбил уши.

Подскочив от злости, он заметался по комнате, хватая засаленное шмотье. «Кого несет?» — бормотал он, тыкая ногой в рукав. — «Зззаебаю... Эх!» — и, швырнув на пол непослушные тряпки, побежал открывать, как был — в трусах и майке.

— Какого... — хотел он крикнуть, и даже почти крикнул, поперхнувшись на втором слоге.