Должок

— Если бы я слушал, что про меня говорят всю жизнь — знаешь, кем бы я был? Тебе просто завидуют.

— Завидуют?

— Конечно. У них нет такой красоты, нет такого тела... таких сисек. Знаешь, сколько девчонок мечтает о сиськах, как у тебя? — говорил дядя Толя и смотрел, как Настя по-хозяйски щупает свою грудь, молочно-розовую, с выпуклыми сосками. — Уж я-то знаю, потому что я...

— ... старый хрен, — продолжила Настя, и оба они рассмеялись.

— Ну вот... Встань еще, Настюх! Во всей красе... Нет, какое ты все-таки чудо!

— Раз у нас с вами такой откровенный разговор... то...

— Что?

— Это... Бриться обязательно?

— Бриться? Нуууу... Как я могу такое думать? Это ты у своего парня спроси... или сама решай, как ты себя ощущаешь. Мне все у тебя нравится. И попка твоя, мягенькая такая, без рыхлости... Вот только прическа твоя не фонтан, Настюх. На голове, имею в виду. Когда ты была еще с бантами — оно годилось, а щас... Челка эта не твоя, вот честно. Ложка дегтя... Не обижаешься?

— Не...

— Точно?

Настя, отвернувшись, стала грюкать блюдцами, складывая их в мойку.

По ноге у нее стекали две маслянистых капли, добравшись до колена. Настя пыталась незаметно размазать их другой ногой, но у нее никак не получалось. Дядя Толя задумчиво наблюдал за ними.

— Я на секунду, — хрипло сказала Настя, вдруг свернув к ванной.

— Так. Стой.

— Что?

— Иди сюда. Идем к тебе.

Дядя Толя встал и обхватил ее за талию.

— Что?... вы что... — лепетала обомлевшая Настя.

— Не бойся, я ничего тебе не сделаю. Небольшой массажик... Идем. Ложись! — приказал дядя Толя, подведя ее к кровати. Настя послушно легла, не сводя с него глаз. — Вот тааак... Закрой глаза... Не бойся, насиловать не буду. Честно. Ну закрой...

Настя зажмурилась.

Эти несколько секунд, когда ничего не происходило, а она просто застыла, голая, где-то между раем и адом, были самыми страшными в ее жизни.

Потом ее сосок окутала щекотная влага. Еще, еще и еще...

Потом властные пальцы нырнули в нектар, которым Настя сочилась там, внизу.

Она ждала прикосновения к той самой точке, зудящей требовательным волчком внутри, и застыла в предвкушении... и закричала, когда в нее вдруг втек влажный яд, и волчок завертелся, как бешеный, обжигая тело нервными соцветиями, — и кричала, задыхаясь, снова и снова, когда яд втекал в нее новыми и новыми порциями наслаждения, такого сильного, что ей было стыдно даже перед самой собой.

Она пыталась бороться с ним, скрыть его — но наслаждение рвалось из нее вихрем, натянувшим тело, которое вдруг стало как туча, налитая всеми красками радуги...

— ... Ну и наелся я твоих волос, скажу я тебе... Насть! Настюх, ты чего? Ну чего ты, глупенькая? — дядя Толя гладил всхлипывающую Настю по плечам, по животику и по всему телу, чувствительному, как нерв. — Ну что ты, ну все хорошо... Все хорошо, моя маленькая... — ласкал он ее, медленно проводя по коже кончиками ногтей.

Пальцы его скользили по бокам, по бедрам, взбираясь на самые-самые чувствительные места. Настины всхлипывания слышались все реже, реже, тише... Затем они перешли в сопение, и Настя, растаявшая в потоке мурашек, уже не видела и не слышала, как дядя Толя накрыл ее одеялом и вышел из комнаты.

— ... Ауу! Ты спишь, что ли?

Папин голос вклинился туда, где парила счастливая Настя, и сгустился в силуэт папы, склонившийся над ней.

— А?

— Куда это он, не знаешь?

— Кто?

— Как кто? Толик, конечно. Прихожу — нет его, и на столе записка. «Извини, Петька, надо срочно мотать. Перепутал время. Прости, что не дождался... Обнимаю...» Вот чудак! Не знаешь, что стряслось?

— Неее... — пискнула Настя, натягивая на себя одеяло, пока папа не увидел, что она голая.

***

Это был не сон.

— Дзззззззззззыыы!

Реальный, взаправдашний дверной звонок снова и снова звонил, впиваясь в мозги, как электродрель.

— Твою маааать...

Осознав, что глаза открыты, он сделал попытку поднять ногу.

Для этого надо было разобраться, где она...

— Твою мать!!!

Звонок остервенело долбил уши.

Подскочив от злости, он заметался по комнате, хватая засаленное шмотье. «Кого несет?» — бормотал он, тыкая ногой в рукав. — «Зззаебаю... Эх!» — и, швырнув на пол непослушные тряпки, побежал открывать, как был — в трусах и майке.

— Какого... — хотел он крикнуть, и даже почти крикнул, поперхнувшись на втором слоге.

Это был не сосед Адгур, не рекламный агент и не свидетель Иеговы. За дверью стояла девушка. Модно и элегантно стриженная, хорошенькая, пахнущая духами — из тех, которым он тоскливо смотрел вслед, роняя слюни.

Она выглядела так, будто снизошла в его облезлый коридор с глянцевой обложки, овеянной ароматом роскоши и феромонов. На кого-то она была на ужасно похожа, хоть он и не мог вспомнить, на кого...

«Это ошибка», тоскливо думал он, глядя на точеное личико в оправе вишневого каре. «Господи, в каком я виде! Твою маааать...»

— Иззз... изззв... — силился сказать он, прикрывая рукой дыру в майке.

— Угу. Хорош, — качала головой незнакомка. — Ну, здравствуй, дядя Толя. Разрешишь войти?

Отодвинув его, она вошла в квартиру и прикрыла дверь.

— Ну? Не узнал, что ли?

Дядя Толя всматривался в нее, моргая красными глазами. Потом охнул:

— Нас... Наст...

— Ну наконец-то. Слава Богу! А я уже думала — мне придется паспорт предъявлять.

— Насть... Господи... ты как тут... что ж ты не... у меня не убрано... извини... эта... логово старого холостяка, сама понима... я оденусь, да? То есть — проходи, проходи, эта, расп... рапс... рапсолагайся... А я щас... щас...

— Э нет. Тебе не одеваться, тебе раздеваться надо, — сказала Настя и, встретив обалдевший дяди-Толин взгляд, продолжила: — Иди-ка ты в душ, а? Вода есть горячая? Есть вода, говорю?

— Вода?... Е... есть, есть вода...

— Ну вот и славно. Давай-ка, — она подвела его к ванной, стараясь не наступать на бутылки. — Давай-давай. Давай, дядь Толь...

— А как же... тебе же... согреться... с дороги... чайку... — бормотал дядя Толя.

— Конечно! Согреюсь, обязательно согреюсь. И чаёк, и все, — говорила Настя, открывая кран. — Ты только сначала в душ. Та-ак, мыла нет, конечно... Вот тебе мыло, вот мочалка. Вот полотенце. На! А я пока отдохну с дороги...

— Да... Отдохни... Настя...

— Отдохну. Мойся.

Она прикрыла дверь ванной. Дядя Толя вертел в руках мыло и мочалку, будто они могли дать ему какой-то ответ, и бормотал:

— Год... или больше? Настя, Настюха... как изменилась-то... а я... я...

Затем, кряхтя, стащил с себя майку.

Через полчаса он, накинув засаленный халат на отмытое тело, открыл дверь — и застыл на пороге:

— Твою мать...

Горы бутылок куда-то исчезли. Исчезли и кучи мусора, обнажив давно забытый рисунок паркета. В воздухе пахло мокрой пылью.

— Настя! Настюх!..

Войдя к себе, он снова застыл. Комнату было не узнать, и дядя Толя каким-то внутренним участком мозга, видавшим всякое, вдруг усомнился, у себя ли он дома, и в самом ли деле к нему приехала Настя. «Твою мать», шептали побелевшие губы...

Оглядываясь в поисках хоть одного знакомого предмета, он уцепился взглядом в кровать... и тут застыл в третий раз.

— Привет, дядь Толь, — хрипло сказала Настя.

Она лежала в постели — свежей, перестеленной новым бельем (дядя Толя заметил это не сразу, а чуть позже).

Ее роскошное тело изогнулось в белом одеяле, как тигр в снегу на китайских картинах. Интимный уголок, гладко выбритый, розовый, как у младенца, блестел искринками влаги. Тонкая рука изящно подпирала голову с коротко подстриженными волосами, крашенными в цвет спелой вишни. Изобильные, как и раньше, груди свисали пухлыми носами...

— Насть... Настюх...

— Не бойся. Снимай это сальное угробище и иди ко мне.

Она раздвинула ноги, распахнув влажную пещерку. Щеки и уши ее горели, но дядя Толя этого не заметил.

Полминуты или больше он стоял на месте, силясь что-то сказать.

Потом бухнулся к ней. Нырнул, как в омут, в розовое изобилие грудей, бедер и живота, захлебнулся, забарахтался в нем, облепляя шелковое тело слоями лихорадочных поцелуев...

— Ну вот. Ну вооот, — тянула Настя, морщась от щекотки. — Только осторожней, ладно? Понимаешь, так получилось, что я вот до сих пор — абсолютно невинное создание. Я еще никогда этого не делала...

Через пять минут дяди-Толина кровать скрипела, как портовый кран.