Доктор Живаго
Шли и шли и пели "Вечную память", и когда останавливались, казалось, что ее по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.
Прохожие пропускали шествие, считали венки, крестились.
Любопытные входили в процессию, спрашивали: "Кого хоронят?" Им отвечали: "Живаго". "Вот оно что. Тогда понятно". — "Да не его. Ее". — "Все равно. Царствие небесное. Похороны богатые".
Замелькали последние минуты, считанные, бесповоротные.
"Господня земля и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней". Священник крестящим движением бросил горсть земли на Марью Николаевну. Запели "Со духи праведных". Началась страшная гонка. Гроб закрыли, заколотили, стали опускать.
Отбарабанил дождь комьев, которыми торопливо в четыре лопаты забросали могилу. На ней вырос холмик. На него взошел десятилетний мальчик.
Только в состоянии отупения и бесчувственности, обыкновенно наступающих к концу больших похорон, могло показаться, что мальчик хочет сказать слово на материнской могиле.
Он поднял голову и окинул с возвышения осенние пустыри и главы монастыря отсутствующим взором. Его курносое лицо исказилось. Шея его вытянулась. Если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет. Закрыв лицо руками, мальчик зарыдал. Летевшее навстречу облако стало хлестать его по рукам и лицу мокрыми плетьми холодного ливня.
К могиле прошел человек в черном, со сборками на узких облегающих рукавах. Это был брат покойной и дядя плакавшего мальчика, расстриженный по собственному прошению священник Николай Николаевич Веденяпин. Он подошел к мальчику и увел его с кладбища.
Они ночевали в одном из монастырских покоев, который отвели дяде по старому знакомству. Был канун Покрова. На другой день они с дядей должны были уехать далеко на юг, в один из губернских городов Поволжья, где отец Николай служил в издательстве, выпускавшем прогрессивную газету края. Билеты на поезд были куплены, вещи увязаны и стояли в келье. С вокзала по соседству ветер приносил плаксивые пересвистывания маневрировавших вдали паровозов.
К вечеру сильно похолодало. Два окна на уровне земли выходили на уголок невзрачного огорода, обсаженного кустами желтой акации, на мерзлые лужи проезжей дороги и на тот конец кладбища, где днем похоронили Марию Николаевну. Огород пустовал, кроме нескольких муаровых гряд посиневшей от холода капусты. Когда налетал ветер, кусты облетелой акации метались, как бесноватые, и ложились на дорогу.
Ночью Юру разбудил стук в окно. Темная келья была сверхъестественно озарена белым порхающим светом. Юра в одной рубашке подбежал к окну и прижался лицом к холодному стеклу.
За окном не было ни дороги, ни кладбища, ни огорода. На дворе бушевала вьюга, воздух дымился снегом. Можно было подумать, будто буря заметила Юру и, сознавая, как она страшна, наслаждается производимым на него впечатлением. Она свистела и завывала и всеми способами старалась привлечь Юрино внимание. С неба оборот за оборотом бесконечными мотками падала на землю белая ткань, обвивая ее погребальными пеленами. Вьюга была одна на свете, ничто с ней не соперничало.
Первым движением Юры, когда он слез с подоконника, было желание одеться и бежать на улицу, чтобы что-то предпринять.
То его пугало, что монастырскую капусту занесет и ее не откопают, то что в поле заметет маму, и она бессильна будет оказать сопротивление тому, что уйдет еще глубже и дальше от него в землю.
Дело опять кончилось слезами. Проснулся дядя, говорил ему о Христе и утешал его, а потом зевал, подходил к окну и задумывался. Они начали одеваться. Стало светать.
Пока жива была мать, Юра не знал, что отец давно бросил их, ездит по разным городам Сибири и заграницы, кутит и распутничает, и что он давно просадил и развеял по ветру их миллионное состояние. Юре всегда говорили, что он то в Петербурге, то на какой-нибудь ярмарке, чаще всего на Ирбитской.
А потом у матери, всегда болевшей, открылась чахотка. Она стала ездить лечиться на юг Франции и в Северную Италию, куда Юра ее два раза сопровождал. Так, в беспорядке и среди постоянных загадок прошла детская жизнь Юры, часто на руках у чужих, которые все время менялись. Он привык к этим переменам, и в обстановке вечной нескладицы отсутствие отца не удивляло его.
Маленьким мальчиком он застал еще то время, когда именем, которое он носил, называлось множество саморазличнейших вещей.
Была мануфактура Живаго, банк Живаго, дома Живаго, способ завязывания и закалывания галстука булавкою Живаго, даже какой-то сладкий пирог круглой формы, вроде ромовой бабы, под названием Живаго, и одно время в Москве можно было крикнуть извозчику "к Живаго!", совершенно как "к черту на кулички!", и он уносил вас на санках в тридесятое царство, в тридевятое государство. Тихий парк обступал вас. На свисающие ветви елей, осыпая с них иней, садились вороны. Разносилось их карканье, раскатистое, как треск древесного сука. С новостроек за просекой через дорогу перебегали породистые собаки. Там зажигали огни. Спускался вечер. Вдруг все это разлетелось. Они обеднели.
По мнению исследователей творчества Пастернака сюжетом романа стала собственная жизнь Пастернака, но не реально им прожитая, а та, какой он хотел бы её видеть.
Сам Пастернак о прототипе доктора Живаго сообщает следующее: "Я пишу сейчас большой роман в прозе о человеке, который составляет некоторую равнодействующую между Блоком и мной (и Маяковским, и Есениным, быть может). От него останется книга стихов, составляющая одну из глав второй части. Время, обнимаемое романом, — 1903—1945 гг. По духу это нечто среднее между Карамазовыми и Вильгельмом Мейстером.".
Весной 1956 года Пастернак предложил рукопись только что оконченного романа двум ведущим литературно-художественным журналам «Новый мир» и «Знамя», а также альманаху «Литературная Москва». В сентябре 1956 года Пастернак получил ответ из журнала «Новый мир»: "… Как люди, стоящие на позиции, прямо противоположной Вашей, мы, естественно, считаем, что о публикации Вашего романа на страницах журнала «Новый мир» не может быть и речи… Возвращаем Вам рукопись романа «Доктор Живаго»." Остальные издательства также отказали автору в публикации.
Впервые роман был издан на итальянском языке в Милане в издательстве Фельтринелли в ноябре 1957 года.
23 октября 1958 года Борису Пастернаку была присуждена Нобелевская премия с формулировкой «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». Власти СССР восприняли это событие с негодованием, поскольку сочли роман антисоветским.
Травля Пастернака из-за романа «Доктор Живаго» стала одной из причин его тяжёлой болезни и преждевременной смерти в 1960 году. Началась травля сразу после присуждения роману Нобелевской премии. Тон задал Никита Хрущёв, который в кругу партийно-государственных чиновников сказал о Пастернаке весьма грубо: «Даже свинья не гадит там, где ест». В заявлении ТАСС от 2 ноября 1958 года заявлялось, что в «своём антисоветском сочинении Пастернак оклеветал общественный строй и народ».
Публикация романа и присуждение автору Нобелевской премии привели к исключению Пастернака из Союза писателей СССР. Правление Союза писателей требовала высылки Пастернака из Советского Союза и лишения его советского гражданства.
Позже кампания по шельмованию Пастернака получила ёмкое саркастическое название «Не читал, но осуждаю!».
В СССР роман в течение трёх десятилетий распространялся в самиздате и был опубликован только в январе - апреле 1988 года издательством «Новый мир».
Любопытна реакция Владимира Набокова на роман, потеснивший в перечне бестселлеров «Лолиту»: «Доктор Живаго - жалкая вещь, неуклюжая, банальная и мелодраматическая, с избитыми положениями, сладострастными адвокатами, неправдоподобными девушками, романтическими разбойниками и банальными совпадениями».
P.s. А благодарным читателям, дочитавшим этот немалый пост до конца, с сожалением сообщаю, что отпуск мой подошёл к концу, в связи с чем посты на канале будут выходить в вечернее время, и возможно не каждый день, по крайней мере в ноябре этого года.