«ДОКТОР ЖИВАГО», Борис Пастернак
Всякая стадность – прибежище неодарённости
Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит её недостаточно. Есть ли что-нибудь на свете, что заслуживало бы верности? Таких вещей очень мало. Я думаю, надо быть верным бессмертию, этому другому имени жизни, немного усиленному.
Метафизика, батенька. Это мне доктора запретили, этого мой желудок не варит.
Все движения на свете в отдельности были рассчитанно-трезвы, а в общей сложности безотчётно пьяны общим потопом жизни, который объединял их. Люди трудились и хлопотали, приводимые в движение механизмом собственных забот. Но механизмы не действовали бы, если бы главным их регулятором не было чувство высшей и краеугольной беззаботности. Эту беззаботность придавало ощущение связности человеческих существований, уверенность в их переходе одного в другое, чувство счастья по поводу того, что всё происходящее совершается не только на земле, в которую закапывают мёртвых, а ещё в чём-то другом, в том, что одни называют царством Божиим, а другие историей, а третьи ещё как-нибудь.
«Как хорошо на свете! Но почему от этого всегда так больно?»
Рокот города усыплял, как колыбельная песня.
Но целовать себя так она больше никому не позволит. Она никогда не могла предположить, что в чужих губах может сосредоточиться столько бесстыдства, когда их так долго прижимаются к твоим собственным.
Неосвещенная улица пустыми глазами смотрела в комнаты. Комнаты отвечали тем же взглядом.
Но всё время одна и та же необъятно тождественная жизнь наполняет вселенную и ежечасно обновляется в неисчислимых сочетаниях и превращениях. Вот вы опасаетесь, воскреснете ли вы, а вы уже воскресли, когда родились, и этого не заметили.
Будет ли вас больно, ощущает ли ткань свой распад? То есть, другими словами, что будет с вашим сознанием? Но что такое сознание? Рассмотрим. Сознательно делать уснуть – верная бессонница, сознательно нас попытка вчувствоваться в работу собственного пищеварения – верное расстройство его иннервации. Сознание – яд, средство самоотравления для субъекта, применяющего его на самом себе. Сознание – свет, бьющий наружу, сознание освещает перед нами дорогу, чтоб не споткнуться. Сознание это зажженные фары впереди идущего паровоза. Обратите их светом внутрь и случится катастрофа.
Тут она останавливалась и, зажмурив глаза, втягивала в себя путано-пахучий воздух окрестной шири. Он был роднее отца и матери, лучше возлюбленного и умнее книги.
Она тут для того, чтобы разобраться в сумасшедшей прелести земли и всё назвать по имени, а если это будет ей не по силам, то из любви к жизни родить себе преемников, которые это сделают вместе нее.
Сейчас, как никогда, ему было ясно, что искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь.
из большого количества бессмыслицы никогда не может получиться смысла, что фактов нет, пока человек не внёс в них чего-то своего, какой-то доли вольничающего человеческого гения, какой-то сказки.
О как хочется иногда из бездарно-возвышенного, беспросветного человеческого словоговорения в кажущееся безмолвие природы, в каторжное беззвучие долгого, упорного труда, в бессловесность крепкого сна, истинной музыки и немеющего от полноты души тихого сердечного прикосновения!
Сошлись и собеседуют звёзды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания.
Война была искусственным перерывом жизни, точно существование можно на время отсрочить.
То, что вы зовёте развалом, такое же нормальное явление, как хваленый ваш и излюбленный порядок. Эти разрушения – закономерная и предварительная часть более широкого созидательного плана. Общество разварилось ещё недостаточно. Надо, чтобы оно распалось до конца, и тогда настоящая революционная власть по частям соберёт его на совершенно других основаниях.
Вооруженный человек это уже не просто человек.
— Вот видите, вы – большевик и сами не отрицаете, что это не жизнь, а нечто беспримерное, фантасмагория, несуразица.
— Разумеется. Но ведь это историческая неизбежность. Через неё надо пройти.
Снявши голову, по волосам не плачут.
Какое счастье работать на себя и семью с зари до зари, сооружать кров, возделывать землю в заботе о пропитании, создавать свой мир, подобно Робинзону, подражая творцу в сотворении вселенной, вслед за родной матерью производя себя вновь и вновь на свет!
И мне искусство никогда не казалось предметом или стороною формы, но скорее таинственной и скрытой частью содержания.
Произведения говорят многим: темами, положениями, сюжетами, героями. Но больше всего говорят они присутствием содержащегося в них искусства. Присутствие искусства на страницах «Преступления и наказания» потрясает больше, чем преступление Раскольникова.
Искусство первобытное, египетское, греческое, наше, это, наверное, на протяжении многих тысячелетий одно и тоже, в единственном числе остающееся искусство. Это какая-то мысль, какое-то утверждение о жизни, по всеохватывающей своей широте на отдельные слова не разложимое, и когда крупица этой силы входит в состав какой-нибудь смеси, примесь искусства перемешивает значение всего остального и оказывается сутью, душой и основой изображённого.
Кстати о снах. Принято думать, что ночью снится обыкновенно то, что днём, в бодрствовании, произвело сильнейшее впечатление. У меня как раз обратные наблюдения.
Я не раз замечал, что именно вещи, едва замеченные днём, мысли, не доведённые до ясности, слова, сказанные без души и оставленные бег внимания, возвращаются ночью, облегчённые в плоть и кровь, и становятся темами сновидений, как бы в возмещение за дневное к ним пренебрежение.
Каждый родится Фаустом, чтобы всё обнять, всё испытать, всё выразить.
Шаг вперёд в науке делается по закону отталкиваний, с опровержения царящих заблуждений и ложных теорий.
Шаг вперёд в искусстве делается по закону притяжения, с подражания, следования и поклонения любимым предтечам.
Сказочно только рядовое, когда его коснётся рука гения.
Изо всего русского я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова, их застенчивую неозабоченность насчёт таких громких вещей, как конечные цели человечества и из собственное спасение. Гоголь, Толстой, Достоевский готовились к смерти, беспокоились, искали смысла, подводили итоги, а эти до конца были отвлечены текущими частностями артистического призвания, и за их чередованием незаметно прожили жизнь, как такую же личную, никого не касающуюся частность, и теперь эта частность оказывается общим делом и подобно снятым с дерева дозревающим яблокам сама доходит в преемственности, наливаясь всё большею сладостью и смыслом.
Хорошо, когда человек обманывает ваши ожидания, когда он расходится с заранее составленным представлением о нём. Принадлежность к типу есть конец человека, его осуждение. Если его не подо что подвести, если он не показателен, половина требующегося от него налицо. Он свободен от себя, крупица бессмертия достигнута им.
Каким непоправимым ничтожеством надо быть, чтобы играть в жизни только одну роль, занимать одно лишь место в обществе, значить всего только одно и то же!
Домишки пригорода мелькают, проносятся мимо, как страницу быстро перелистываемой книги, не так, как когда их переворачиваешь указательным пальцем, а как когда мякишем больного по их обрезу с треском пригоняешь их все.
И обещание её близости, сдержанной, холодной, как светлая ночь севера, ничьей, никому не принадлежащей, подкатит навстречу, как первая волна моря, к которому подбегаешь в темноте по песку берега.
Казалось, этой независимости, этого плена не существует, доктор на свободе, и только не умеет воспользоваться ей.
когда я слышу о переделке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в отчаяние.
Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя может быть и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не почувствовавшие её духа, души её. Для них существование это комок грубого, не облагороженного их прикосновением материала, нуждающегося в их обработке. А материалом, веществом, жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий.
Какое самоослепление! Интересы революции и существование солнечной системы для него одно и то же.
Ну и бедна же ты бедами, мать!
Иногда встречается на свете большое и сильное чувство. К нему всегда примешивается жалость. Предмет нашего обожания тем более кажется нам жертвою, чем более мы любим.
Но душа у него была истерзана вся кругом, и одна боль вытесняла другую.
и входил в эту комнату не как в помещение, а как в свою тоску по Ларе!
Не сам он, а что-то более общее, чем он сам, рыдало и плакала в нем нежными и светлыми, светящимися в темноте, как фосфор, словами.
Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им.
Я хотел сказать, что ревную тебя к темному, бессознательному, к тому, о чём немыслимы объяснения, о чём нельзя догадаться. Я речную тебя к предметам твоего туалета, к каплям пота на твоей коже, к носящимся в воздухе заразным болезням, которые могут пристать к тебе и отравить твою кровь.
Всё бытовое опрокинуто и разрушено. Осталась одна небытовая, неприложенная сила голой, до нитки обобранной душевности, для которой ничего не изменилось, потому что она во все времена зябла, дрожала и очнулась к ближайшей рядом, такой же обнаженной и одинокой. Мы с тобой как два первых человека Адам и Ева, которым не чем было прикрыться в начале мира, и мы теперь так же раздеты и бездомны в конце его. И мы с тобой последнее воспоминание обо всем том неисчислимо великом, что натворено на свете за многие тысячи лет между ними и нами, и в память этих исчезнувших чудес мы дышим и любим, и плачет, и держимся друг за друга и друг к другу льнем.
Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала монархической — потом революционной.
Адам хотел стать Богом и ошибся, не стал им, а теперь Бог становится человеком, чтобы сделать Адама Богом.
Но давай и безумствовать, сердце моё, если ничего, кроме безумства, нам не осталось.
эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимую женственностью на свете. Если подойти к ней близко или дотронуться до неё пальцем, искра озарит комнату и либо убьёт на месте, либо на всю жизнь наэлектризует магнетически влекущейся, жалующейся тягой и печалью.
Он видел головы спящих Лары и Катеньки на белоснежных подушках. Чистота белья, чистота комнат, чистота их очертаний, сливаясь с чистотой ночи, снега, звёзд и месяца в одну равнозначительную, сквозь сердце доктора пропущенную волну, заставляла его ликовать и плакать от чувства торжествующей чистоты существования.
внушения внутренней сдержанности, не позволявшей обнажать слишком откровенно лично испытанное и невымышленно бывшее, чтобы не ранить и не задевать непосредственных участников написанного и пережитого.
Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне.
искусство всегда служит красоте, а красота есть счастье обладания формой, форма же есть органический ключ существования, формой должно владеть всё живущее, чтобы существовать, и, таким образом, искусство, в том числе и трагическое, есть рассказ о счастье существования.
Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю.
И помните. Никогда, ни в каких случаях ненадолго отчаиваться. Надеяться и действовать — наша обязанность в несчастии. Бездеятельное отчаяние — забвение и нарушение долга.
Вот это-то, бывало, и приносило счастье и освобождение. Неголовное, горячее, друг другу внушаемое знание. Инстинктивное, непосредственное.
Таким знанием была полна она и сейчас, тёмным, неотчетливым знанием о смерти, подготовленностью к ней, отсутствием растерянности перед ней. Точно она уже двадцать раз жила на свете, без счёта теряла Юрия Живаго и накопила целый опыт сердца на этот счёт, так что всё, что она чувствовала и делала у этого гроба, было впопад и кстати.
Так было уже несколько раз в истории. Задуманное идеально, возвышенно, — грубело, овеществлялось. Так Греция стала Римом, так русское просвещение стало русской революцией.
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Друг к другу вновь, того гляди;
Нас бросит ненароком.
Пройдут года, ты вступишь в брак,
Забудешь неустройства.
Быть женщиной — великий шаг,
Сводить с ума — геройство.
Но как ни сковывает ночь
Меня кольцом тоскливым,
Сильнее на свете тяга прочь
И манит страсть к разрывам.
И того, что вселенная проще,
Чем мной полагает хитрец,
Что как в воду опущена роща,
Что приходит всему свой конец.
Теперь на нас одних с печалью
Глядят бревенчатые стены.
Мы брать преград не обещали,
Мы будем гибнуть откровенно.
Мы сядем в час и встанем в третьем,
Я с книгою, ты с вышиваньем,
И на рассвете не заметим,
Как целоваться перестанет.
Бросающая вызов женщина!
Я — поле твоего сраженья.