Дочь

Охоте, страсти, грязи под ногами, осени и страху посвящается.

- Я расскажу тебе все, мой лорд. С той минуты, как я впервые увидела его, и до той минуты, когда взяла его жизнь.

Он пришел промозглым осенним вечером, когда ветер со скрипом бился о жестяную вывеску над входом, а огонь в камине испуганно жался к стенкам и никак не желал поднимать голову. Входная дверь жалобно вскрикнула, он вошел и остановился у порога.

- Я пришел за тем, что одалживал тебе! - гулкое эхо метнулось под стол, нырнуло в подпол и заметалось среди бутылок с вином. Девочка, вышивавшая рядом с креслом отца, испуганно выронила пяльцы. Ее взгляд метнулся к отцу, вернулся к позднему гостю, голубые глаза налились робкой росой. Она еще не понимала, что происходит, но уже была готова расплакаться. Темная в тени, рука отца опустилась на ее голову, погладила, и девочка потянулась к этой руке всем телом, прижалась. Замерла.

- Конечно, - отец был готов к этому последние шесть лет, с того самого мига, когда принял на руки свою единственную радость и отраду. И только теперь он познал всю тоску и безнадежность конца, - сделай для меня еще одно одолжение, - голос налился таким унижением и мольбой, которой он никогда прежде не знал в себе, - забери свое утром!

- Хорошо, - пришедшему не было нужды обдумывать ответ, он и так знал все наперед. Дверь ахнула за ним, и в доме замерла тишина.

Они пошевелились лишь полчаса спустя. Девочка боялась ослабить объятия, словно понимала, стоит отпустить отца, и больше она его никогда не увидит. Потом она уснула у него на руках, а он все качал ее и пел старую колыбельную, которую прежде пела ему мама. Отец отнес ее в комнату и уложил на кровать, посидел подле нее молча, погладил по коротким светлым волосам. В уголках глаз копились жгучие слезы, но он не давал им пролиться дождем. Знал, что иначе не сумеет. Долг жег его.

Отец вышел из спальни, постоял, прислонившись спиной к двери, и слезы не выдержали молчания, хлынули резко, мощно, закапали на пол, мужчина сжимал кулаки, старался не всхлипывать, а они все лились и лились. Чтобы не разбудить дочь, он слепо побрел по коридору, завернул в комнату… Да!

Конечно, именно сюда он должен был зайти. Прежде, чем раздать свои долги. Отец стоял в мастерской, и со стены напротив на него смотрели они. Куклы. Те, кого он взял любовью, надеждой, ложью, добром и злом. Теперь уже он не мог смотреть им в глаза.

Рыдания раздирали грудь, отец рычал и не мог сдержаться, проклинал свою долю, швырял кукол из стороны в сторону, рвал их в клочья, топтал ногами. Потом он собрал их в охапку и понес вниз. Туда, где уже засыпал огонь в камине. 

Швырял их в воспрянувшее и жадное пламя, и они корчились, вспыхивали и умирали. Последней была девочка – милашка с голубыми волосами, ее он тоже не пощадил. Пламя, куда более дьявольское, пожирало его изнутри, хохотало над ним, обугливало душу, и тут он вспомнил, эта была первой!

Зажал рот, зубами вцепился в ладонь и опрометью вылетел прочь из дома. Дверь толкнула в спину, отрекаясь, отец споткнулся и почти рухнул к ногам того. В лучах луны, острых, звонких, на умытой дождем брусчатке, прямо перед ним стоял он. Который пришел.

- Забери, - упал отец на колени, умоляя, - забери!

Тот молча протянул руку и поднял его с колен.

Девочка проснулась посреди ночи, папы не было рядом. Она лежала в своей кроватке, и сердце громко-громко колотилось в груди. С улицы раздался какой-то шум, она медленно встала. Что-то боролось в ней, цеплялось за ноги, мешало выглянуть в окно, отворачивало голову, но желание увидеть, жар каленой правды оказался сильней.

- Забери, - сказал ее отец в тот самый миг, когда дочь подошла к окну, - забери, - сказал он второй раз, и девочка вцепилась руками в штору, заплакала, навзрыд, безнадежно, она упала бы, но страх, жесткий китовый ус, пронзил ее и держал, высокий незнакомец поднял отца с мостовой, и тот в его руках сморщился, стал маленьким. Превратился в куклу!

Незнакомец обернулся на ее крик и прежде, чем исчезнуть в ночи, сошелся карей крепостью своих глаз с прозрачной синью ее.

- Прошло четырнадцать лет, мой лорд. Четырнадцать долгих лет я шла по следам Кукольника. Одного из тех, кем был мой отец. Одного из тех, на ком лежит проклятье, одного из тех, кто убивает, чтобы другие могли жить.

Девушка стонала под огромным вонючим мужиком, что купил ее за три серебряка полчаса назад на мосту. Боль давно ушла, а вот скука. И запах! Этот вездесущий король пота, чеснока и мочи. Может, и впрямь забивать ноздри комками травы, как советовала Марыга с Горгульего лаза?

Наконец, мужик запыхтел, колыхаясь брюхом, придавил ее плотнее и закончил, откатился в сторону, и она сбежала, как ветер, с удовольствием и легкостью скользнула вниз по кривой лестнице, вытряхивая из плаща, сшитого из пары мешков, острые стилеты прошлогоднего черного сена. Конюшню эту с сеновалом на второй ярусе, они с товарками приметили и пользовали регулярно.

Чудесный летний вечер обнял девушку. Ветер с запада нес лазоревые облака, похожие на эльфийские башни, заходящее солнце щедро сеяло последние лучи по множеству блестящих шпилей города, соединяя оба мира, земной и волшебный.

Весело напевая, девушка бежала по Мельничной слободе, когда дорогу ей перегородила решетка на колесах, в такой обычно возили заключенных на казнь. Девушка прижалась к стене, пропуская повозку, какая разница, кому не подфартило сегодня?

- София! - крик влепил ей увесистую пощечину, девушка не удержалась на ногах и рухнула в грязь под колеса.

- Ох, дура! – завопил стражник, пузатый мужик, вроде тех, что, одышливо кряхтя, лезли ей под юбку. Повозка встала, обеими руками девушка вцепилась в решетку, полезла на решетку. С пальцев ее текла грязь, прутья не позволяли протолкнуть руки глубже, чем на фут.

- Стефан?! – не веря глазам своим, шептала девушка. В повозке, прикованный за руки к потолочному крюку, болтался вор, весельчак и пьяница Стефан - единственная отрада ее пропащей жизни. Хотела кричать, вой до небес, но крик не шел, болтался в петле, - Стефан!

- София! – зато он кричал весело и страшно, повторял одно лишь имя, заходился клекотом, - София!

- Стефан! – шепот, как ножи в горле, небо прижимало к земле всей тушей, стражники отодрали ее от решетки, пинками и тычками тупой стороной копий отогнали, отбросили в сточную канаву, откуда поползла, змеей, ящерицей, кошкой растоптанной, обдирая с рук и ног кожу, рыдая, проклиная, но все беззвучно, напрасно, стыло, обрушивая небесные замки, протыкая ими твердь каждым вздохом, каждым новым взмахом ее ресниц, - Стефан!!!

Девушка бежала вслед повозке, догнала и вновь полезла на решетку, одержимая, пьяная бедой, ее попытались отогнать, перевернули копья, но она зашипела так страшно, что даже бывалые стражники махнули рукой.

- Ори, сука, - добродушно позволил пузатый мужик. Так и везли их на площадь. Вдвоем.

- Стефан, - рыдала, раздирая душу, безудержно, навсегда, - Стефан!

- Не плачь, милая, вздор! – мальчишка, глупец, он не мог даже повернуться к ней, кричал через плечо, выворачивая прикованные руки, он старался утешить любимую, а в голосе звучала уже обреченность, трубила, звала, - Стефан выпутается.

Но она словно забыла другие слова, и звала его, звала, до самой площади, где толпились уже зеваки, кричал глашатай, разогревая толпу, стоял уже помост…

Стоял.

Руки опустились, свет в глазах померк.

Стефан что-то говорил ей, звал, ему расковали руки, вытащили из клетки.

София замерла, оглушенная и пустая.

Рядом с помостом стоял Он.

Тот, что пришел далеким осенним вечером в их дом.

Сломал ее жизнь.

Кукольник.

Сопротивляющегося Стефана подтащили к помосту, швырнули к самым ногам Кукольника. Рваными, точно ветер, движениями рук София попыталась закрыть рот руками. Не вышло. Она завыла. Низко, по-звериному, звук шел из самого низа живота, крик мести, отчаяния, вопль смертельно раненой самки. Стефана поставили на колени перед человеком в черном. Все звуки на площади умерли. Кукольник взял Стефана за руку, они встретились глазами…

И в руках Кукольника оказалась небольшая, виртуозно исполненная копия молодого человека в зеленом плаще и с дерзким блеском в глазах.

Тишина по-прежнему давила на площадь. София видела рты, полные мертвых звуков. Она хотела оглянуться. Сбежать! Ноги не удержали ее, жалкие предатели, София почувствовала, как сила вытекает из них, брусчатка все ближе…

Кукольник распахнул плащ, и последнее, что ей довелось увидеть, были куклы, десятки, сотни, что висели на полах изнутри. Мертвые. Живые.

Плащ со стуком запахнулся, скрывая свои тайны, и этот звук отпустил мир. Площадь ахнула и ее затопили крики.

- Я долго искала его, мой лорд. Обошла два десятка городов и везде натыкалась лишь на следы. Следы его дьявольского присутствия.

Он выпрыгнул на нее из засады. Дорога в это месте делала крюк, София миновала густые кусты, отсюда уже был виден город, когда на спину девушке набросился зверь, сбил с осла, вцепился в плечи, потащил по земле. София увидел дикие глаза и щетку рыжих нелепых усов. Грабителю едва исполнилось шестнадцать, но рожу уже пересекали бурые злые шрамы. Она завизжала, вцепилась ногтями ему в щеку, мальчишка, но бывалый, он был много сильнее и с легкостью отбил ее удары.

Кубарем они покатились по дороге, собирая одеждой густую пыль, наконец, он оказался сверху, кулаком несколько раз сунул в грудь, выбил дыхание, насел сверху. София слышала, как он срезает кошель и отбрасывает его в кусты, как хватает ее за лодыжки и тянет туда же. Свет заплыл красным, как кровоподтек, в ушах гремел водопад. Иззубренное лезвие ножа коснулось ее горла.

- Заткнись, сука, слышишь, молчи! - другой рукой мальчишка принялся терзать ее юбку. - Закрой пасть, слышишь?

Одного грабежа было ему мало, он раздвинул ее ноги коленом, припал, неумелый, жадный, шумный. От качки Софию взял шторм, она держалась, но потом жирно сблевала ему прямо за ворот. Мальчишка отпрянул, в лицо Софии полетел кулак. Она закричала, муть пошла горлом, прерывая дыхание, девушку вывернуло еще раз. Мальчишка поднялся и зарядил ей ботинком в висок. София распласталась на земле, дыхание хрипло билось в разбитом рту, боль из живота плыла вверх, карабкалась, в голове били барабаны…

- Ай! – мальчишка наступил ей на руку, хрустнуло запястье.

- Дряяянь, сука, сейчаааас! - София уплывала, боль толкалась, как щенки, по всему телу, ублюдок не унимался, как вдруг утробно завыл…

Какая-то сила отбросила подонка от ее истерзанного тела, мир тонул в молоке, она дрейфовала сквозь него, взгляд отказывался собирать картинку. Пока София не увидела куклу.

Твердая, качающая ногами в облезлых сапогах.

Фигурка мальчишки-грабителя.

Она свисала с подозрительно знакомой руки.

И сразу – глаза!

София врубилась в эту карюю твердь, расшиблась о нее, прозрела. Разом заныли все ссадины и раны. Эти глаза, они прогнали туман, прижгли ленивое отчаяние смерти, дернули за нитки спящую ненависть. Ледяная, та воспряла. И Кукольник, протянувший руку, чтобы помочь Софии подняться, поневоле отпрянул, такой ледяной была яростная синь ее глаз.

Они все помнили.

И хоть сил было – лечь и умереть, но София поднялась сама.

Хоть левая рука и висела плетью, хоть свистело на вдохе справа в груди и ходили ходуном ноги. Встала, не приняв руки.

- Я пошла за ним в шесть, а нашла в двадцать. Он посмотрел мне в глаза, и я поняла, что ни на миг, ни на единую секунду он не сомневался, что мы встретимся.

Софья брела за Кукольником до самого города. Казалось, он не обращал на нее никакого внимания, однако, нес ее мешок и всегда ждал, пока она его нагонит.

Мысли чадили в голове Софии, она не знала, чего желать. Смерти этому чудовищу? Да. Но жизнь едва тлела в ее поломанном теле. София была слаба. И не знала пока, не могла признаться, что не сможет поднять на него руку.

Шли долго, петляли узкими улицами-шрамами, пока не вышли к городской ратуше. Кукольник сбросил мешок с плеча, оставил у стены и знаком показал ждать. София безропотно подчинилась. Привалившись лбом к холодной стене, она считала мгновения, те вытерлись, как старые монеты, и со звоном падали ей под ноги. Минутой позже он вышел, София слышала, как он поднял мешок и шагнул дальше, вглубь лабиринта извилистых улиц. «Пусть уходит», - позволила она себе сесть, мостовая приняла ее и закутала в камни. Софию несло вглубь, стены качали ее в колыбели сомкнутых ладоней, ее трясло, на губах лопалась пена, пришел зимний сон, строгий и сухопарый, как священник, а Кукольник все шел и шел прочь. На миг София пришла в себя, ее мотало в такт шагам Кукольника, неведомо, когда он взял ее на руки и понес, а у нее даже не нашлось слов, чтобы сказать что-то против.

София просыпалась много раз. Иногда от собственных криков. Порой нащупав языком во рту палку. Она просыпалась спеленатая, как младенец и от хруста собственных костей, который, утирая пот, вправлял крепкий мужчина, пахнущий коровами. София просыпалась ночью и смотрела, как луна распарывает черную ткань неба острым рогом. Она просыпалась от хвастливых криков петухов. Она просыпалась, когда полы и потолки начинали скрипеть и жаловаться.

София спала долго и проснулась далеко за полдень. Потрогала грубоватую, но чистую простынь, села. Тело ее зудело, рука заделана в шину и замотана в культю. Рядом с кроватью стоял кувшин с молоком. Неловко, левой София подняла его, отпила глоток – холодное… и поняла, что может никогда больше Его не увидеть! Она вскочила, кувшин полетел на пол и вдребезги разлетелся, половики захлестнуло белым прибоем. Нигде не было ее одежды, София сдернула шерстяной плед с кровати, завернулась в него и хотела бежать. Ноги подвели, охнула, села на пол, прямо в лужу молока, поднялась, доковыляла до двери, выпала в коридор.

Кукольник сидел в общем зале трактира за столом-бочкой и тянул из высокой глиняной кружки дымный тягучий взвар. К странному гостю да и вокруг никто не садился, тишина стояла дурная, язвительная. Но в сторону Кукольника не зыркали, зубом не цыкали и даже не сплевывали. Пили свое пойло и общались в полголоса. Увидев Софию, завернутую в плед, Кукольник открыл рот, будто хотел что-то сказать, но смолчал и одними глазами позвал к себе стол. Ей облило стыдом, нагота заставила тело еще сильнее чесаться, лицо пылало, кровь толкалась в жилах, точно требовала: а ну, подхвати-как нож и реши все разом, но София стояла в проходе, как дура, и ни туда, ни сюда, а потом подошла и села рядом.

- Так, мой лорд, я предала себя, своего отца и весь мой род. Так я стала постоянной спутницей Кукольника. Так приблизилась к тайне тайн настолько близко, как может обычный человек.

Случай был исключительно тяжелый – младенец буквально захлебывался кровью, жить ему оставались сущие минуты. Обеспамятевшую мать отвели в сторону, Кукольник сел подле ребенка. Для всех чародей появился из ниоткуда, языческий бог сошедший с небес, услышав молитву. Родители были уверены, что еще минуту назад он шел мимо их дома и откликнулся на крики отца, лишь София была свидетельницей дикой гонки трех последних часов, спеша непонятно куда и зачем, Кукольник ничего не объяснял, лишь рычал, раненный зверь, и настегивал жеребца, к которому прежде неизменно питал самые добрые чувства. Лошади пали, но люди успели. 

Осторожно, двумя пальцами Кукольник отогнул край своего плаща, немногие зрители в ужасе отвернулись, внутри качались его куклы. Он принял на ладонь крохотную, исполненную мельчайших деталей фигурку сморщенного, горбатого старика. Кукольник взвесил ее, София завороженно наблюдала за подобным второй уже раз, и глазами попросил разрешения. Кукла легла на развороченную грудь ребенка.

Малыш сделал глубокий вдох, кровавая пена пузырями выступила на его губах, и София, как всегда, пропустил тот самый миг, малыш дико закашлялся, выгнулся дугой, забился, рыба в сети, завопил, но это был другой крик, торжествующий, яркий, он говорил, что жизнь вернулась в свою обитель.

Слезы, резкие, непрошенные, пошли на приступ Софии, она отвернулась и выскочила на улицу. Два прошлых года что-то сломали в ней. Знание о Кукольнике: не все, что взял, унес с собой, отдал сполна, отдал с лихвой. Ужасная правда. София помнила дни и недели, когда часами сидела с ножом в руках и ждала его, поджидала, чтобы вскрыть одним ударом, убить и напиться смертью, но он возвращался, она слышала его шаги с порога, пальцы размягчались, а душа кричала, но спускала флаг.

Кукольник вышел из дома и молча встал рядом.

«Шлюха! - кричали в спину, когда они ехали рядом, две гордые черные птицы, - Кукольная подстилка!» Бросил бы кто такое в лицо! Но и тогда он не ответил бы. София училась твердости и молчанию. Чужие слова обтекали с нее, как грязь с копыт ее лошади. Чужие слова не могли ранить так глубоко, как умела она сама.

Кукольник же вообще говорил редко.

Только когда учил ее резать по дереву.

Боже, как она боялась этих уроков, часов, когда Кукольник становился непохожим на себя самого. Высокий, строгий, внимательный и нежный. Дерево в его руках пело. В эти часы София так на него смотрела, что стыд плавил ноги, как воск, уши горели, сердце заходилось часто-часто, она почему-то вспоминала визгливые крики баб в спину, приходилось отворачиваться, потому что она не в силах была сдерживать багрянец, выползавший на лицо и на шею.

Кукольник посмотрел в нее, пристально и резко и, не говоря ни слова, пошел в сторону базарной площади. Только когда они вышли к толпе, София поняла, зачем они пришли сюда. И внутренне сжалась, закусила губу.

Кукольник привел ее на казнь, и толпа расселась, впуская его в себя, как тело нож. Кукольник легко вспрыгнул на эшафот и поднял с плахи обреченно лежащую голову. 

- Да! - громко сказал обреченный, и Кукольник забрал его себе. Потом он повернулся к Софии и принял удар ее ослепительных глаз. Те обжигали, полны огня и новых слез. Жестких, мучительных.

Тем вечером, будто издеваясь, Кукольник вновь достал нож из котомки, и опять София вынуждена была отворачиваться и прятаться, даже от самой себя, превращая чурбачок в подвижную фигурку человека.

- Так, мой лорд, я полюбила мерзавца и праведника. Так, мой лорд, я окончательно предала себя и отдала свою жизнь в его руки. До той самой ночи.

Осенью на Софию нападала желто-рыжая тоска. Самые яркие воспоминания детства: она выбегает на улицу, на дворе ночь, злой Кукольник только что канул в чернильной темноте, Софию трясет, но слез нет, она спотыкается и падает в кучу опавших листьев. Ломкие, они приятно пахнут. И еще – она не может этого видеть, но знает – листья желто-рыжие…

Целыми днями София сидела дома, не покидая комнаты.

Кукольник вершил свои дела один, уходя, но неизменно возвращаясь к ней. 

Той ночью София уже спала. Ей снился отец. Он брал ее за руку и вел по желто-рыжей аллее. И куклы под его плащом негромко постукивали друг об друга. Так-так-так.

София проснулась от руки Кукольника на своем плече.

- Пойдем, - буквы одиноко стукнулись друг о друга, как куски раскрашенного дерева под плащом.

София подчинилась без расспросов, накинула плащ и вышла в ночь вслед за Кукольником. В молчании миновали несколько улиц, перешли горбатый мостик и покинули город. Идти было недалеко, буквально за поворотом дороги стоял двухэтажный пряничный домик, он напомнил Софии место, где они с Кукольником впервые встретились.

Не дойдя сотни ярдов до дома, силы покинули Софию, она спрятала лицо в ладонях, заплакала, разлетевшись вдребезги, приняв, что ей предстоит сейчас увидеть.

Дверь зевнула, раскрываясь без стука.

- Я пришел за тем, что одалживал тебе! - слова эхом летели от стен и били в Софию, отточено и метко, она беззвучно рыдала, но ничего не могла поделать. 

- Конечно, - кто-то встал, кто-то вскрикнул, кто-то упал.

- Я жду тебя, - дверь закрылась за Кукольником, и он посмотрел на нее тем самым, особым взглядом учителя, резчика, смерти, - хочешь сделать это сейчас?

Взгляд, как протянутый нож.

Изволишь?

Возьмёшь?

София отвернулась, ее рыдания стали еще отчаянней.

Звук.

Вся она оборотилась в слух.

Скрип открываемой двери.

Шаги.

София скорее почувствовала, чем поняла, когда Кукольник забрал его. Она повернула к любимому штормовое свое лицо и поверх него, сзади увидела мальчишку в окне второго этаже, едва ли пяти лет, он вцепился в подоконник, а мать, одной рукой она прижимала сынишку к себе, другой затыкала, сминала, плющила себе рот, не пуская наружу муку. Смертный лютый крик.

София дернулась, отсекая себя от этих несчастных, мотнула головой и разбилась, как всегда, о взгляд Кукольника, столкнулась с ним глаза в глаза.

Такая пылала в них любовь, такая пела нежность, что София не выдержала этой громадности, глубины, напора, невыразимости, кинулась ему на грудь, утонула в рыданиях, но руки, слепые, грозные, вцепились в его плечи…

- А потом, мой лорд, его не стало! - женщина, стоявшая перед ним на коленях, достала куклу, искусно вырезанную из дерева. Высокий человек в черном. Глубокие морщины, залысины, ореховые глаза блестят, рот – твердая скобка, но это не строгость, а тень улыбки. - Я забрала его. Кукольника.

Женщина окончила рассказ и села на пол, силы покинули ее. Лишь слезы продолжали идти дождем.

- Покажи мне ее, - промолчавший всю историю, сухой и усталый герцог протянул к ней ладонь, - позволь я взгляну?

Женщина отерла слезы и протянула своего Кукольника.

- Да, - морщинистая рука не утратила еще силы, но приняла куклу осторожно, робко. Герцог замер, точно взвешивая куклу в ладони, сомкнул на ней пальцы и глубоко вздохнул.

София подняла на него глаза, невозможная надежда новыми слезами засверкала в ее взгляде.

- Да, - повторил он и протянул ей опустевшую руку, - девочка моя, пойдем отсюда…