Дмитрий Быков: эволюция русских писателей под влиянием европейской литературы

Давайте сразу договоримся о двух вещах.

1. Понятно, что это все - спекуляция, но спекуляция занимательная и, на взгляд дилетанта, не лишенная смысла. 

2. Быков нисколько не принижает русскую литературу. Наоборот: «Русская литература - это труба от граммофона. Игла и аппарат от западной литературы, а труба - наша. Но без трубы граммофон никогда не станет граммофоном. Без трубы ничего не было бы слышно». 

Началось все со сходства Пушкина и Байрона. Пушкин ориентируется на Байрона, Онегин постоянно сравнивает себя с байроническими героями.

Лермонтов опирается на традицию Гете. Он переводил Гете, в его собственных стихах появляется Мефистофель; главное произведение Лермонтова - «Герой н.вр.» - становится пастишем на «Страдания юного Вертера», только если Вертер - робкий и печальный романтик, несущийся к гибели, то Печорин - воплощенная энергия, разрушитель, несущий гибель как раз окружающим, а не себе. Вертером оказывается Грушницкий. 

Толстой начал работу над «Войной и миром» в 1863 году. В 1862 году были опубликованы первые главы «Отверженных» Гюго. Быков эти две эпопеи сопоставляет: Толстой разворачивает полотно эпохи наполеоновских войн и Отечественной войны, а Гюго - Революции 1831 года, причем оба писателя эти события фактически переизобретают. Зато приходят к противоположным выводам: если Гюго видит цель истории в изобретении нового человека (Вальжан), то у Толстого цель истории - некое божественное предназначение, скрепляющее народы, а человек - лишь песчинка.

Сопоставление Достоевского и Диккенса интересно тем, что Достоевский берет у своего образца не просто темы - но и сеттинг, идею пространства целиком. Петербург Достоевского - это на самом деле Лондон Диккенса, Лондон грязных переулков, чахотки, нечистой совести, семейных тайн. Быков считает, что реальный Питер был тогда неееееесколько другим, но понять нам это уже трудно - Достоевский переизобрел Петербург, как Толстой переизобрел Отечественную войну. 

А еще Достоевский предпринял тот же литературный эксперимент, что и Диккенс: упаковать роман в детектив. Но и «Братья Карамазовы», и «Тайна Эдвина Друда» остались незавершенными, а разгадка - неочевидной. 

Здесь Дмитрий Львович привел интересную мысль, что, когда опираешься в своем творчестве на какого-то автора, то начинаешь жить, как этот автор. Так получилось и у Достоевского с Диккенсом. 

Вот Стивен Кинг в семидесятые-восьмидесятые много пил и нюхал кокс, так что поаккуратнее.

Гоголь опирался на Эрнста Гофмана. Он тоже переизобрел место - Украину, - опираясь на гофмановский верхнегерманский романтизм. То есть, начитавшись «Эликсира сатаны», Гоголь сел за «Вечера на хуторе...»

Корни Чехова Быков видит в пьесах Меттерлинка, которые не понимал Толстой, но самый интересный кейс вышел у Бунина. 

Следите за пальцами. В Вене живет и работает Фрейд. Там он разрабатывает теорию психоанализа, то есть, в трактовке Быкова, методику изучения вырождений и патологий исключительно рациональными средствами. В этом Быков видит «предельное выражение модерна»: вытащить на свет подсознательное и изучить его, стать морально ответственным.

Так-с, пока в Вене работает «этот шарлатан» (как сказал Владимир Владимирович (нет, другой), в Праге ночами строчит Кафка, по всей империи разбросаны талантливые писатели-модернисты. В Австро-Венгрии Быков и обнаруживает корни бунинской прозы, которая вся посвящена изучению патологий с точки зрения здорового человека. Что заставляет чувства вырождаться? Почему все цветущее должно умирать? Почему все заканчивается? Бунин задается вполне западноевропейскими вопросами, при этом вернув рассказам фабулу: у чеховских рассказов Быков почему-то фабулы не находит.